Будто  Картли  вся  задумала
переселяться.  Еще  бы!  Путешествия перестали быть опасными.  Почему бы  не
покичиться в  Метехи своим могуществом,  богатством одеяний жен  и  дочерей,
парадным убором дорогих коней и  редкостным оружием.  К  тому же настал срок
представить царю - пусть безголовому - молодых князей, наследников фамильных
знамен. При этом обряде царь не думать должен, а взирать.
     Возбужденные гонцы прибывали обратно с важной вестью: "Едут!"
     И Гульшари преобразилась.  Долгожданные дни близки. Довольно прозябать!
Прочь сон!  Наконец-то она,  Гульшари, достигнет высоты величия. Сколько лет
томилась она в  ожидании часа,  когда склонятся перед ней надменные княгини.
Как  блуждающие звезды,  появлялись придворные женщины около  трона  Георгия
Десятого,  Луарсаба Второго,  Баграта Седьмого,  Теймураза Первого и наконец
Симона Второго -  появлялись и  исчезали.  Одна  Гульшари,  как  неподвижная
планета,  освещала своим неземным ликом символ власти Багратиони. И соперниц
немало  встречалось  на  ее  трудном  пути  к  вершине:  золотокудрая Нестан
Орбелиани,   принцесса  Сефевид.  Всех  не  перечесть.  Но  святая  Нина  не
отступилась от светлейшей Гульшари,  хвала справедливости! Теперь желания ее
- закон,   угождение  ей   -   обязанность.   Да   уподобится  жизнь   яркой
бархатнокрылой бабочке, порхающей над избранными цветами!
     Наконец-то князья увидят,  как милостив Симон Второй, как царствен, как
гостеприимен!  Отныне Большой Сераль - в Стамбуле, Давлет-ханэ - в Исфахане,
а Метехи Гульшари - в Тбилиси. Какие празднества возглавит она, солнцеликая,
в честь короны Симона...  о нет,  в честь ее короны!  Какие изобретет яства!
Пусть чинки высосут скуку!  Довольно правили царством стрела и  меч.  Сейчас
жемчуг на подвесках Гульшари озарит плясунов,  песенников,  чонгуристов. Как
хорош  разноцветный холодный огонь!  Как  обжигает дыхание  молодых  князей!
Метехи  должен  воскреснуть  и   как  в  былые  дни  привлечь  алчные  взоры
представителей  могущественных  фамилий.   Довольно  задерживали  пленников,
изнуренных в битвах и залитых кровью! Теперь в плен будут взяты княгини - их
задержит в Метехи она,  Гульшари, всесильная, недоступная. Но каких княгинь?
Тех,  которых поэты сравнивают с луной и солнцем,  майской розой и соловьем.
На  что ей разбухшая Нино Магаладзе?  А  сморщенная Кочакидзе на что?  Пусть
молодится у  своего Вахтанга,  скажем,  под  щитом!  Еще меньше нужна старая
Мдивани!  Но княгиня Липарит, Цицишвили, новая красавица Манана Гурамишвили,
почитающая Гульшари,  как божество,  а  особенно Мухран-батони нужны больше,
чем  опахало в  африканском раю.  Достойные будут закованы в  цепи  почета и
внимания.
     Гульшари  предвкушала сладость  восторга от  пышного  въезда  князей  в
Метехский замок.  У  главных ворот выстроилась стража в  доспехах со  знаком
Симона  Второго:  голова  была  с  золотыми рогами посредине,  справа -  ус,
напоминающий наконечник копья,  слева - тюрбан. Двадцать думбеков готовились
исторгнуть гром  в  честь владетелей,  сорок труб -  салютовать им  рокотом,
созвучным журчанию чистых струй фонтана.
     Но  вот  начальник дозора квадратной башни  оповестил замок о  прибытии
первой  княжеской  группы.  Гульшари,  насурьмив брови,  поспешила выйти  на
"балкон разноцветных стекол" откуда парадный двор был весь как на ладони. Но
она  тут  же  сжала губы и  подалась в  глубь балкона:  Мирван Мухран-батони
пожаловал один,  без княгинь.  И что больше всего поразило ее -  с маленькой
свитой,  всего лишь  из  двадцати телохранителей,  пяти  оруженосцев и  двух
конюхов. Как бы желая уведомить о том, что он знает, куда прибыл, Мирван, не
снимая  руки  с  эфеса  меча,  сделал  повелительный  знак  молодому  азнауу
атлетического сложения,  бывшему еще  недавно княжеским мсахури.  Обвешанный
оружием,   как  стена,  он,  казалось,  мог  свалить  целое  полчище,  но  с
воинственным видом,  словно и собирался это сделать,  последовал за Мирваном
буквально по пятам.
     Уязвленная  Гульшари  надменно  поздоровалась  с   Мирваном,   даже  не
спрашивая о  княгинях влиятельного дома.  Учтивости ради  ей  надо было хоть
справиться о здоровье старой княгини,  но она предпочла промолчать, переведя
рассеянный взор с Мирвана на мраморного крылатого коня.
     Шадиман,  присутствовавший при  встрече,  поторопился вложить  в  слова
приветствия   пламень   возвышенных  чувств,   придав   им   форму   искусно
отшлифованного алмаза.  Взяв под руку Мирвана,  он долгим взглядом посмотрел
на лебединую шею Гульшари, словно прицеливаясь, как бы поудобнее ее удушить:
петлей из  ее  жемчужных подвесок или запросто собственными пальцами,  потом
пригласил Мирвана осмотреть покои,  предоставленные ему на время съезда. Они
были убраны со вкусом: коврами, бархатом и атласом.
     Царь  Симон  внял  настойчивой  просьбе  Шадимана  и,  вопреки  желанию
неистовствующей Гульшари,  тотчас пригласил Мирвана в  "зал оранжевых птиц",
осведомился о  здоровье старших и  младших Мухран-батони,  особенно о старой
княгине,   величавой,  как  фреска  (это  сравнение  ему  заранее  подсказал
Шадиман),  и  на  память подарил владетелю перламутровый ларец,  наполненный
причудливыми ракушками и камнями, собранными на берегу Красного моря.

     Еще    задолго   до    прибытия   князей   Шадиман   собрал   устабашей
золотошвейников,  суконщиков,  позументщиков,  мастеров  атласа,  бархата  и
парчи. Они должны были выполнить срочный заказ Шадимана и подготовить по его
плану "зал оранжевых птиц" к открытию съезда.
     Пока  гостеприимец встречал съезжающихся владетелей,  Арчил устраивал в
парадных конюшнях их взмыленных и запыленных скакунов, проветривая седельные
чепраки из  цветного бархата,  расшитые штопольною гладью  золотыми нитками;
пока чистилось оружие и  распаковывались сундуки,  вмещавшие груды нарядов и
украшений,  пока подсчитывали стоимость и звенели монеты персидской чеканки,
не переставая играли трубы Картлийского царства, оповещая тбилисцев о начале
празднества в честь встречи князей.
     К  рокоту  труб  прибавились удары  думбеков.  Открыли фонтаны,  зажгли
разноцветный индусский  огонь,  и  груды  роз,  соперничая  по  раскраске  с
весенней радугой,  заполнили замок, напоминая о вечном содружестве лепестков
и шипов.
     Все нежно улыбались и кололи друг друга глазами.  Тысячи камней мерцало
на  рукоятках  и  ножнах,  словно  открылись глубины  сказочных гор.  Пышный
цветник  из  жемчужин и  алмазов на  браслетах и  ожерельях как  бы  отрицал
кровавые ливни, потрясшие Картли.
     Два  дня  лилось вино в  серебряные чаши,  кубки,  турьи роги.  Два дня
вспененными  водопадами  низвергались из  уст  тамады  восхваления  доблести
княжеских знамен, восхищение неописуемой красотой княгинь и княжон.
     А  на  третье  утро,  потягиваясь на  мягких  тахтах,  князья  мучались
раскаяньем.
     "Ну,  Бараташвили захлебывался восторгом от храбрости Микеладзе,  - так
ведь  обязанность тамады говорить всем  приятное!  -  бесился один.  -  А  я
почему,  как баран,  крутил рогами над скатертью?  По-моему,  выходило,  что
Цицишвили только и делает, что спасает Картли от всех врагов".
     "Наверно, Шадиман подмешал в вино опиум, - изумлялся другой, - иначе не
объяснить,   почему  я  вызывал  на  поединок  каждого,   кто  осмелится  не
восхищаться доблестью Палавандишвили.  А  что  сделал этот  буйволу подобный
князь? Хоть раз вызвался помочь царству войском или монетами? И еще скажу...
А  впрочем,  пусть его  ведьма защекочет!  Но  что выдумает Шадиман сегодня?
Вовремя вспомнил!"
     - Э-э!  В  какую яму  ты,  болтун,  провалился?  -  прикрикнул князь на
вбежавшего слугу.  -  Забыл,  что  сегодня первый  день  совещания?  Куладжу
подходящую приготовь!
     "Одно утешение,  - натягивая сиреневые цаги, думал Джавахишвили, - не я
один спустил с  цепи язык.  Все же зачем я шакала Арагвского называл витязем
княжеств?  Вот  Мирван  Мухран-батони  подымал чашу  только  за  процветание
владетельных фамилий, за прославление знамен, за умножение замков. Кто может
быть  против?  Умный  человек только приятное посулит,  и  все  довольны;  а
глупый,  как  этот ястребу подобный Фиран Амилахвари,  столько накликал -  в
хурджини не уложишь, а на деле ухватиться не за что".
     Шадиман с трудом подавил тяжелое впечатление.  Будто не живые князья, а
вылепленные из воска.  Веселятся,  как лунатики,  двигаются,  как тени. Ни у
кого  нет  желания  овладеть  вниманием царя,  -  напротив,  его  словно  не
замечают.  И золотого нет ничего,  все только позолоченное!.. Хорошо, собрал
уста-башей: пусть почетные кресла напомнят князьям об их значении в царстве!
     А в покоях Гульшари уже снова звучали песни,  звенели чонгури. Гульшари
таинственно шептала:  "Вот  кончатся  серьезные  дела  у  князей,  и  пойдет
настоящее веселье".  И про себя добавляла:  "Смотрите,  Метехи был и остался
жилищем Багратиони! Все в нем - как при прежних царях".
     И действительно, будто ничего не изменилось: княжны скользили в лекури,
молодые князья приглядывались к  стройным талиям;  пожилые,  бросая кости на
доску  нард  или  на  восьмиугольные столики  костяные  пластинки  генджефе,
обсуждали события в чужих замках;  старые,  забравшись на тахту,  перебирали
четки, шипели на всех вместе и на каждого в отдельности. А молодежь? Чуть не
обнималась при всем обществе!  И  не скупились на слова осуждения и старые и
пожилые: то ли было в дни их юности?! Глаз не смели поднять!
     Нукери и прислужницы носились с подносами,  предлагая шербет со льдом и
всевозможные сладости.
     - Почему на  тахту  не  ставят?  -  бурчала старая княгиня Гурамишвили,
обиженно надувая толстые губы.
     - Правда, разве удобно ловить нугу, как шмеля?
     - Может, в гареме у Иса-хана такое видела?
     - Нет, в Арша от скуки надумала.
     - А не в Метехи от скупости?
     - Напрасно  думаете,  всегда  щедростью славилась.  Вон  князя  Тариэля
райским яблочком угощает.
     - А не персиком ада задабривает?
     - Правда, без причины голову откидывает.
     - Соскучилась, давно меда не пробовала.
     - Ха-ха-ха!..
     - Хи-хи-хи!..
     - Нато всегда развеселит.
     Наутро съезд  не  открылся,  но  замок  был  охвачен сборами.  В  "саду
картлийских  царевен"  устроил  Шадиман  пир  и  чидаоба  -  борьбу.  Князья
выставляли  сильнейших борцов,  защищающих честь  знамен  своих  господ.  На
зеленой лужайке уже красовался огромный ковер, изображавший погоню всадников
за  оленем.  Музыканты подготавливали дудуки и  дапи.  Возле ковра толпились
нукери, оруженосцы, дружинники, слуги. С минуты на минуту ожидался княжеский
поезд.  Со  стороны Коджорских ворот доносились конский топот и  прерывистые
звуки рожков.
     Шадиман  под  благовидным предлогом остался  в  замке.  На  малый  двор
беспрестанно  въезжали   крытые   паласами  арбы,   сопровождаемые  амкарами
различных цехов.  Бесшумно сгружались корзины и  хурджини и  под наблюдением
чубукчи вносились под боковой мраморный свод.
     "Зал оранжевых птиц" наполнился стуком аршинов, звяканьем ножниц, гулом
голосов.  Там  повелевали уста-баши  и  их  помощники  -  мастера  игит-баши
("сильные голов")  и  ах-сахкалы  ("белые бороды").  В  поте  лица  работали
амкары, спешили. По воле Шадимана зал съезда готовился принять владетелей.
     Прошла еще ночь.  В полдень вновь затрубили трубы Картлийского царства.
Владетели,  величавые и  надменные,  не  слишком быстро,  но  и  не  слишком
медленно  направились в  "зал  оранжевых  птиц".  Но  когда  первые  из  них
переступили порог,  то  невольно остановились,  не  давая возможности пройти
остальным,   внезапно  раздались  крики  изумления,  недовольства.  Забыв  о
вежливости,  одни  владетели стали наседать на  других,  произошла сутолока.
Вновь  вошедшие присоединили к  общему шуму  свои  возгласы,  воинственные и
вызывающие! Что же случилось? Почему такое неудовольствие?
     Как  почему?  Во  все  предыдущие съезды  кресла  князей  в  этом  зале
расставлялись в  раз  навсегда установленном порядке.  Возвышение имело  три
ступеньки,  в  середине трон царя,  и  по  обе стороны от  него -  княжеские
кресла,  одной высоты, одинаково обитые фиолетовым бархатом. Кто же виновник
происшедшего маскарада? Как кто? Конечно, Шадиман!
     Теперь  на  возвышении остался только  царский трон.  От  него  по  обе
стороны  тянулись  кресла,   образовывая  правильный  круг,  что,  по  мысли
Шадимана,  уравнивало владетелей в их достоинстве и правах. Сиденья и спинки
кресел были  обиты бархатом цвета фамильных знамен,  а  на  спинках вдобавок
имелись эмблемы, заменяющие гербы. И вот некоторые из этих священных эмблем,
какими бы  благими ни были намерения Шадимана,  сейчас незаслуженно отдалены
от трона царя, а другие, наоборот, незаслуженно приближены.
     - О-о-о! Почему первое кресло справа от трона предоставлено Андукапару?
И  как нагло выглядит лев с крыльями орла,  сжимающий золотой меч!  И почему
наверху корона? Раньше не было! Неужели это проделка взбалмошной Гульшари? А
почему  кресло  Зураба  первое  слева  от  трона?  На  серо-бело-синем  поле
серебряная гора -  это понятно, солнце золотое - тоже понятно: другого цвета
не  имеет;  под  ним  черная медвежья лапа сжимает золотой меч  -  это  тоже
понятно,  но  почему на горе,  освещенной солнцем,  сверкает горский трон из
льда? Неужели Зураб не оставил сумасбродной мысли присвоить себе одному всех
горцев?  Шакал!  Воистину шакал!  А  там что!  О-о-о!  Кресло Фирана!  Такое
безобидно нарядное!  Скудоумный!  Больше ничего не  мог придумать для своего
знамени, кроме светло-серого джейрана, взирающего с темно-коричневой горы на
золотую  стрелу  и  серебряное  копье!  Хорош  джейранчик!  Втиснулся  между
вздыбленным тигром Липарита и  серым  волком Цицишвили!  А  Ражден Орбелиани
даже пожелтел!  Вновь доказал,  что его предки выходцы из  страны Чин-Мачин.
Еще бы не пожелтеть!  Солнце на спинке его кресла золотое,  горы синие, мечи
тоже  золотые,  а  кресло  от  трона  -  восьмое!  Дальше  кресла недалекого
Качибадзе и  близорукого Николоза Джорджадзе!  А сам Шадиман уютно пристроил
себя между Мухран-батони и Ксанским Эристави: не без умысла, в центре партии
ностевского "барса"!  О-о-о!  "Змеиный" князь!  На  оранжево-зеленом бархате
белая змея обвилась вокруг золотого меча,  -  и об Иране помнит, и Турцию не
забывает,  и о себе заботится!  А Джавахишвили?  Хо-хо!  Так смотрит на свое
кресло,  как  волк на  ягненка!  А  почему ему смотреть так,  как мотылек на
ландыш?  На синем поле горы белые,  меч серебряный,  стяг красный,  - но все
затенено креслом Цицишвили,  а  они друзья,  потому у  Джавахишвили нос стал
багровый, как кожица граната, а лоб - белый, как курдюк пшавского барана!..
     Мирван  насилу пробрался к  своему креслу и,  положив руку  на  спинку,
иронически прищурился:  "И эти крохоборы съехались,  чтобы укрепить царство!
Малейший  повод  -  и  недовольство вспыхивает,  как  костер,  орлы  и  львы
превращаются в  мышей  и  пищат.  Для  них  превыше всего мелочные интересы.
Пожалуй, Шадиман не мог изобрести более верного способа проверки владетелей,
их  готовности  печалиться  не  о  фамильных  замках,   а  о  родной  земле,
вскормившей их".  Но справедливость требует отметить,  что и он,  Мирван, не
остался бы спокойным,  если бы кресло Мухран-батони очутилось возле, скажем,
кресла  Константинэ Микеладзе,  этого  сухощавого,  всегда напыщенного,  как
гусак, князя! Правда, на голубом поле золотые мечи перекрещены на серебряном
щите, но над ними голова буйвола, - а какой сосед черный буйвол белому орлу?
     Поднявшись на две ступеньки,  Шадиман пытался восстановить порядок, чем
вызвал новую бурю протестующих выкриков.  Ему  даже почудилось,  что Вахтанг
Кочакидзе нахохлился,  как коршун на спинке его кресла, и призвал князей: "К
оружию!"
     Неизвестно,  чем  бы  закончилось  это  торжественное начало,  если  бы
начальник  придворных  церемоний  не   вскинул  трижды  золоченый  посох   к
оранжевому своду и не возвестил: "Царь жалует!"
     Князья,  награждая  Шадимана  красноречивыми  взглядами,  нехотя  стали
занимать кресла.
     Появился Симон Второй,  сжимая скипетр и топорща усы. Стараясь соблюсти
величие,  он опустился на трон. Начальник придворных церемоний трижды ударил
золоченым посохом о мраморные плиты.
     Симон  Второй,  стараясь  не  упустить  ни  одного  из  заученных слов,
поблагодарил доблестное княжество,  прибывшее по  зову  царя  и  царства (он
хотел добавить: "и веры", но вовремя спохватился).
     - Царь Картли,  -  надменно проговорил он,  ощущая сладость в сердце от
тяжести короны на  голове,  -  не намерен сковывать разговор владетелей,  их
решения и  определения,  а  потому и  соизволит не присутствовать на съезде,
угодном (он собирался сказать:  "аллаху",  но вовремя спохватился и  заменил
имя творца небес своим собственным) Симону Второму Багратиду!
     Начальник  придворных  церемоний  трижды  вскинул  золоченый  посох   к
оранжевому своду и возвестил:
     - Царь удаляется!
     И Симон, силясь не качнуть головой, покинул зал.
     Общая ненависть к  царю несколько умерила пыл владетелей,  но  разговор
тем  не  менее  сразу  принял  бурный  характер.  То  ли  долго  накоплялось
неудовольствие друг против друга, то ли вопросы были острые, но все говорили
громко,  и каждый хотел,  чтобы все слушали только его,  и при этом старался
придвинуть свое кресло к трону хоть на длину мизинца.
     Задумчиво проводя  ладонью  по  выхоленной бороде,  способствующей лицу
быть непроницаемым,  Шадиман не  мешал закипевшим спорщикам,  по опыту зная:
пока не выдохнутся в мелких стычках,  о главном не следует говорить.  Справа
от  него  пустовало  кресло  Ксанских  Эристави,   это  нарушало  равновесие
полукруга кресел,  и,  вслушиваясь в упреки,  обвинения,  придирки, которыми
владетели щедро обменивались,  Шадиман осуждал князя Ксани,  не оправдавшего
его надежд.
     Косился на кресло Ксанского Эристави и Зураб. На сине-красном поле, под
серой головой коня,  золотым мечом и  серебряным копьем,  отчетливо выступал
красный крест.  "Так!  -  мысленно возмущался Зураб.  -  Крест на  месте,  а
язычника нет!  Нагадал,  наверно,  себе на  лопатке теленка,  что лучше всем
Эристави Ксанским отсидеться в...  лучше сказать по-персидски:  в бесте". И,
воспользовавшись коротким затишьем, Зураб громовым голосом принялся порицать
князей.
     - О  чем,  доблестные,  спорите?  О мелких домашних делах!  О нарушении
пошлин у  рогаток!  О  ссорах мсахури из-за  цен на  скот и  шерсть!  Где вы
видали,  чтобы  князья торговлей занимались?  Княжеское ли  это  дело?  А  о
главном совсем забыли:  какими средствами укрепить нашу власть в Картли, как
поднять силу знамен?  И еще самое главное:  как избавиться от Саакадзе?  Или
упустили из памяти, что хищник перед прыжком всегда притихает?
     - Пока прыгнет, княжеские стрелы перебьют ему лапы.
     - Раз уже избавились от когтей,  не стоит о лапах говорить!  Это ты так
помнишь крепко,  потому  что  зять  ему,  -  ехидно  процедил Цицишвили,  не
перестававший про  себя беситься,  что  его кресло стоит после кресла Фирана
Амилахвари, а кресло Зураба - возле трона.
     - Не я один здесь осчастливлен родством! - отпарировал Зураб, сравнивая
корону на спинке кресла Мухран-батони с  берлогой,  в  которой "барс" всегда
может найти пристанище.
     - Что ж,  если меня имел в виду, - спокойно проговорил Мирван, то прямо
скажу:  горжусь таким родственником,  ибо сказано:  орел и с подбитым крылом
орел, а петух, сколько ни хлопает крыльями, только петух.
     Князья всполошились;  многие обиделись,  сами не  зная почему.  Николоз
Джорджадзе,  на  спинке кресла которого парил над белой горой черный ястреб,
схватился за сердце, ибо за рукоятку скрытого в куладже кинжала было опасно,
а  Фиран  Амилахвари,  щеки  которого покра