вым мужем и до алмазного уха шаха Аббаса ветер донесет о безрассудстве начальника крепости, и Керим завладеет его местом? Кто из собак донес о его жестоком обращении с пленником? Хан свирепел и уже почти верил своим предположениям. Не напрасно Керим скрывается!
     В это мгновение вошел Керим. Он решил печально выразить хану сочувствие, подосадовать на непредвиденный случай. Но, взглянув на свирепо дергающиеся усы, расхохотался громко, неудержимо, до слез.
     - Хан, гречанка тут ни при чем, - неизбежно мне послать ей жемчужное ожерелье, браслет тоже. Воспламененная твоей осанкой, она исполнила обещанное и до возвращения дельфина...
     - О шайтан из шайтанов! Ты еще осмеливаешься?.. - Баиндур задыхался, изумленно уставился на дерзкого и внезапно сам захохотал.
     Простодушно вторил ему Керим. А хан с облегчением думал: "Значит, все происшедшее было лишь глупой случайностью глупой ночи! И "лев из львов" останется в полном неведении".
     - Дерзкий, или у тебя шкура из железа? Или на защиту Караджугая надеешься? О безумный, знай...
     - Знаю, глубокочтимый хан. Аллах проявил к нам приветливость. Послал в проклятое Гулаби немного смеха. Если не принять облик веселого джинна, от пепла уныния можно незаметно состариться.
     - Клянусь Кербелой, ты прав!
     - О покровитель возлюбленных! О улыбчивый див! Сердце мое было приведено в восхищение: ты не только стука взбесившегося мужа, но и моего выстрела не услыхал.
     - Бисмиллах, это ты осаждал дом?!
     - Я сказал себе такие слова: "Не следует подвергать хана одиночному возвращению. Разве мало ослов, любящих ночь легкой наживы? И да избавит аллах каждого от гнева шах-ин-шаха! Лучше скрыть все под щитом забвения".
     И Керим пустился в объяснения, как, оставив верного Багира, он поспешил к дому, где хан раскинул свой стан и оставался равнодушным к реву приплывшего дельфина, который так неистово бил хвостом о калитку, что кирпичи вываливались из стены, - кирпичи, но не Али-Баиндур-хан. Тут он, Керим, решил пробудить в хане воспоминания о разъяренном мяснике - ревнивце из притчи времен Харун-ар-Рашида.
     Керим вынул из-за пояса пистолет, полученный в подарок от Пьетро делла Валле:
     - Вот кто вовремя нарушил блаженство смелого хана.
     "Гречанка выбила из меня последние мозги, - думал повеселевший Али-Баиндур, - как мог я заподозрить Керима? Но наградил ли меня аллах вообще мозгами? Ибо, вместо того чтобы предаться усладе из услад, я уподобился Шахразаде и половину ночи хвастал своим умением обольщать женщин разговором".

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

     Помутневшие воды Куры накатывались на галечник, смывая густо осевшую пыль минувшего зноя. В Крцанисских садах багровели гранаты, желтела айва. Из шиферных ущелий вырывался прохладный ветер, трепал камыши у посиневших от соли озер Лиси и Кодени. Укороченный день нехотя исчезал за обрывами Мтацминда, где гнездились красные куропатки. Багряными листьями устилались извилистые дороги.
     Ждали Папуна, но совсем неожиданно прискакал азнаур Датико. Он загнал четырех коней. Чутко дремал он в седле, ибо лес и пустыни не место для снов. И вот ему удалось пролететь пространство на шесть дней раньше обычного.
     Как Али-Баиндур разрешил путешествие? Помог Керим. Шах повсюду ищет царицу Тэкле, желая заманить ее обещанием освободить царя Луарсаба. Гулаби набито лазутчиками, как дыня семенами. Керим убедил царя написать царице Мариам письмо, которое отвлечет врагов от Гулаби. Пусть царица разыщет Тэкле в Грузии, писал Луарсаб, и тогда он испросит позволения Караджугай-хана приехать Тэкле в Гулаби хотя бы на короткий срок. Узнав от Керима о письме царя, Али-Баиндур заторопил Датико с отъездом и охотно подписал ферман на свободное путешествие по персидским землям. Кроме письма царице, Датико привез Моурави подробное донесение Керима, переведенное Папуна на грузинский язык. Привез и от царицы Тэкле письмо Трифилию. Снова молила она отправить в Русию посольство к патриарху Филарету.
     День, два, три не переставал говорить Саакадзе с Дато и Даутбеком. Керим подробно описывал положение в Исфахане. Русия не добилась освобождения Луарсаба. Шах стремится выудить Теймураза из Гонио и еще не теряет надежды заполучить Тэкле или другим средством принудить Луарсаба принять магометанство. Но, убедившись в бесполезной трате времени, выполнит заветное желание Хосро-мирзы и бросит его во главе сарбазов на Кахети и Картли: "Пусть сам завоюет себе царство. Багратид имеет право на грузинский трон!"
     Кто из грузин не знает: князьям никогда не следует доверять полностью. Могут повторить Ломта-гору и, вновь надев чалмы, призвать ставленника коварного "льва". Не следует скидывать с весов торговую дружбу Ирана и Русии. И только ли торговую?
     Нет, обстоятельства требуют быстрых, решительных действий. Необходимо опередить все помыслы шаха...

***

     Царский конюший Арчил осаживал бурчавших конюхов. Пока правитель пребывал в Самухрано, конюшни пустовали и можно было днем наслаждаться дремой в тени замковых чинар, а в сумерки освежаться в лениво плескавшейся Куре. И вдруг, словно град на голову, - съезд вызолоченных чертей!
     Конюшни вмиг наполнило требовательное ржание. Одному мерину тесно, другому слишком свободно, а из-за белой кобылы Орбелиани три кахетинских жеребца разбили деревянную перегородку. Аргамак Джавахишвили с утра привык купаться, гнедой скакун Липарита требовал прогулки, иноходец Цицишвили бил соседей задними ногами, а вороной стригун Палавандишвили свирепо кусался вечером и жалобно ржал с утра, скучая по возлюбленной.
     Обходя конюшни, Арчил проверял влажность корма и, как саман, разбрасывал приказания: надушить гриву коню Мухран-батони, заплести хвост серой в яблоках кобыле Эмирэджиби, а жеребца настоятеля Трифилия, не совсем пристойно ведущего себя, уединить.
     Говор, шум, топот, звон посуды наполнили Метехский замок. Три дня совещались князья, готовясь к торжественному началу съезда. Покои Газнели то оглашались бурным спором, то замирали в таинственном шепоте...
     Князья не доверяли друг другу, группируясь по партиям. Самой сильной была партия "двух долин" - Мухран-батони и Ксанских Эристави, связанных с Георгием Саакадзе. Потом партия "трех мечей" - Цицишвили, Джавахишвили и Палавандишвили... Непонятным представлялся Липарит, то яростно защищающий действия Моурави, то таинственно гостящий у Палавандишвили или исчезающий в Твалади, благодаря чему князья догадывались, что у царицы Мариам в эти дни собирались царевичи Багратиды. Чувствовалось - начали объединяться крупные фамилии: все чаще мелькали имена Орбелиани, Качибадзе, Амилахвари... Больше всех остерегались Магаладзе и Квели Церетели как добровольных наушников Моурави...
     Не многие знали, что скрепя сердце Качибадзе и Палавандишвили ездили в Марабду советоваться. А кого потом посвятили в свои переговоры, тот не был удивлен, что Шадиман встревожен предстоящим ограничением проездных пошлин и снятием рогаток. "Позор! И князья еще обсуждают такое! - возмущался Шадиман. - Вот пропасть, куда безумный ностевец толкает князей! А на дне ее обнищание и унижение!.. Восстать!
     Из фамильных щитов воздвигнуть крепость! Требовать вмешательства католикоса, владетелей Гурии и Самегрело! Жизнь или смерть! Но легко сказать: "Восстать!.." Кто осмелится поднять оружие против Моурави"?
     И снова спор до хрипоты, до ярости.
     - Отстранить, отстранить разговоры Саакадзе об упразднении проездных пошлин, - настаивали одни.
     - Но Моурави обещал трофеями возместить потери: предстоят великие завоевания. Кто попробует сопротивляться, рискует остаться без обогащения, - напоминали другие.
     - Потом, если бы все князья на одном стояли, еще допустимо было бы вступать в пререкания с Моурави, - вздыхали третьи.
     Но вот Мухран-батони уже переходит на сумасшедшую щедрость. Его мсахури только с ишачьих караванов стали пошлину взимать, а крестьянские арбы, особенно церковные, не задерживаются даже у рогатки на берегу Ксани. Такой переворот в хозяйстве представлялся настолько разорительным, что, казалось, невозможны никакие уступки. А вот Саакадзе в своих владениях совсем уничтожил рогатки, даже праздник сожжения утвердил. Сначала оголтелые глехи под зурну швырнули в огонь продольные брусья, затем палисадины. А мальчишки с выкриками: "Чиакокона! Чиакокона!" - прыгали через костры до потери памяти. Примеру Моурави последовали "барсы", оставившие рогатки лишь на шеях свиней, дабы не пролезали в огороды "доблестных" месепе.
     - Если азнауры могут, нам не пристало сопротивляться.
     - Я согласен с князем Липаритом, но сразу трудно, убедим на год отсрочить.
     - Не надо быть слепым, - с жаром продолжал Липарит, - к расцвету идет Картли, действия Моурави благотворны. Пора поверить ему.
     - А кто иначе мыслит? - обиделся кахетинец Андроникашвили. - Я до последнего мальчика отдам ему в дружину.
     - Не только парней - хочу сына устроить, пусть у Моурави воевать научится.
     Говорили о многом. Слишком широко распахнулись ворота, чтобы можно было их прихлопнуть. Да и незачем: управлять царством должны представители знатных фамилий. Моурави сам предлагал совет князей... Чем больше обсуждали, тем шире представлялись им горизонты, и съезд казался завершением многовековых княжеских чаяний. Будь вновь на троне Луарсаб, он беспрекословно скрепил бы теперь печатью царства определения князей. На посольство в Русию возлагалась сокровенная надежда.
     На третий день княжеских встреч нежданно появился Зураб. Бросив поводья конюхам, взбежал наверх.
     Сначала князья растерялись: что проявить - дружественность или сдержанность? Но Зураб был весел и разговорчив, он извинился, что не прибыл к началу бесед... Пировал у Русудан, детство с сестрой вспоминал... Заставил поклясться Моурави, что первенца Маро будет крестить Эристави Арагвский. Ждать долго не придется, Мухран-батони давно сердится, что за его столом нет ни одного правнука.
     Князья с удовольствием поддержали веселость Зураба. Сам могуществен и сестра его, Русудан, - жена Саакадзе. Наскоро посвятив Зураба в свои решения, они условились до завтра предаться отдыху, дабы предстать на совете с незатуманенными мыслями...
     Зураб радовался окончанию беседы. Он никак не мог прийти в себя. С большим трудом удалось Русудан примирить его с сильно разгневанным Моурави. Да, надо ждать. А пока еще теснее сдружиться с Георгием.
     Совещались и азнауры Верхней, Средней и Нижней Картли. Много было и кахетинцев. Даже из Гурии и Самегрело прибыли азнауры послушать, о чем говорят в Тбилиси.
     "Приют азнауров", воздвигнутый на Исанской площади, притягивал любопытных. Каждый старался задержать шаги и хоть краем уха уловить новости. Впрочем, можно было и не прислушиваться, азнауры откровенно высказывались, а еще откровеннее ругались.
     Не о войске шел спор - это давно решено. Кахетинцев устрашал предполагаемый совет азнауров при Метехи и объединительные замыслы Моурави... Кто станет во главе? О Теймуразе пока никто не догадывался... Мучили опасения потерять самостоятельность и попасть в вассальную зависимость от Картли.
     Картлийцев возмущала неблагодарность. Кахети походила на пустыню - пришел Моурави, и вновь зацвели сады. Но если привыкли джигитовать голыми, трудно убедить, что в шароварах удобнее.
     Так спорили несколько дней до изнеможения, к ночи сваливаясь, словно после хорошей попойки или тяжелого боя с османами.
     Кахетинцы постепенно сдавались, сознавая бесполезность сопротивления. Только тайно от картлийцев порешили: на съезде как можно больше выговорить себе привилегий...
     Готовились и купцы совместно с амкарами.
     В помещении мелика было так душно, что казалось, и мухи задыхаются. Но в пылу спора и азартных доказательств никто не замечал ни пота, обильно струившегося с потемневших за лето лбов, ни особой торжественности мелика. Он восседал на высоком табурете и, подражая Ростому, цедил слова сквозь зубы, требуя спокойствия.
     Шум не мешал сегодня мелику, ибо он просто ничего не слышал, снова и снова наслаждаясь вчерашним разговором с Моурави. Встреча его, Вардана, с Шадиманом так понравилась азнауру Дато, что он поспешил наполнить две чаши вином и осушить их за упокой знакомства мелика с князем. Но Моурави не одобрил такое пожелание. Постепенно надо отучить князя от услуг поставщика благовоний и золоточеканных изделий. Вот в Стамбул поедет Вардан, не меньше ста дней будет любоваться Золотым Рогом... Моурави одобрил отправку пчеловода в Марабду. Сердце Вардана плавало в душистом меду. Он, как сквозь сон, прислушивался к тому, что происходило в торговой палате, похожей на взбудораженный улей.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Приемный зал Метехи с несколько потускневшими оранжевыми птицами на сводах снова наполнился князьями, знатными азнаурами и духовенством. Трон пустовал, но владетели стремились сесть к нему поближе. Каждый помнил свои права, пожалованные его фамилии еще Вахтангом Вторым или Георгием Пятым Блистательным.
     Духовенство, как всегда, разместилось слева от трона. Но католикоса не было - он прибудет только в последний день, дабы скрепить своей подписью решения, угодные правителю и церкви.
     Отсутствовал и правитель... Он тоже лишь в последний день должен выслушать решения и скрепить подписью угодное церкви и Саакадзе.
     Так делалось из уважения к трону Багратидов. Ведь не все пройдет гладко, а крики и возможная перебранка не отвечают духу величия.
     Даже когда решалось вступление в войну или сватовство наследника, или принимались свадебные посольства, или русийские бояре закидывали ковер мехами, даже когда появились угрожающие ханы от шаха или паши от султана, не было такого напряжения... То было общее, царское, а сегодня решается судьба княжеских знамен.
     Спокойнее вели себя азнауры. Им тоже предстояли перемены, к которым они стремились давно, и вот наконец завершается добытое многолетней борьбой... Они расположились на левой стороне, ниже незнатных княжеских фамилий.
     Отсутствовали купцы и старосты амкаров, приглашаемые лишь на обсуждение дел торговли и амкарста. Уже все в сборе. Вошел, окруженный сыновьями и внуками, старый Мухран-батони. Уже Газнели дважды сменял сабельщиков у входа. А Саакадзе все не появлялся.
     Тихо переговаривались, недоуменно переглядывались. Ожидание сеяло тревогу, исчезла решимость, таял задор... Куладжи стесняли грудь. Духота сгущалась и давила. Отяжелевшие пальцы не тянулись к усам... Шуршали рясы, тихо постукивали четки. Трифилий, щурясь, поглаживал выхоленную бороду.
     "Странно, - размышлял Зураб, - всегда точен... Не намерен ли использовать то, от чего некогда отказался Луарсаб?.. Окружить Метехи и остаться одному у власти..."
     Звякнули сабельщики, в воздухе блеснула сталь. Копейщики вздыбили пики. Где-то загремело горотото. Стража шумно распахнула двери.
     Невольно все поднялись. Стояли так, как не стояли перед царями.
     Сопровождаемый "барсами", твердо ступая, вошел Георгий Саакадзе. На миг князья даже зажмурились. Где они видели такое, расшитое драгоценными каменьями, одеяние? На шахе Аббасе? Нет! На индийском радже, изображенном на драгоценном рисунке. Но где взял меч, принадлежащий Сулейману Великолепному? Как угрожающе торчит из-за пояса двойной пламенеющий ханжал! Будто прирос к куладже жертвенный меч кровавой богини Дурги! Не подарила ли ему жена багдадского калифа свое ожерелье? Откуда такой цвет? Как будто фисташковый, а яхонты и алмазы переливают в огненный. Какое величие в Великом Моурави! Неужели его фамилия Саакадзе?!
     Посмотрите, а с "барсами" что сегодня? Словно всю роскошь Индостана опрокинули на себя. Шествуют в цаги, похожих на серебряные трубы. Дато блистает изумрудами кинжальной рукоятки, Димитрий - узором ятагана, Автандил - бирюзовыми розами оранжевой куладжи, Даутбек - алмазным дождем застежек, Элизбар - поясом, похожим на искристую чешую морской рыбы. На плече Ростома вздрагивает адамантовый кречет с золотым клювом, а на груди Пануша переливаются кровью зерна граната. На черной повязке Матарса сверкает красный глаз неведомой птицы. А за Гиви угрожающе волочится изогнутая сабля в мозаичных ножнах.
     Отвечая на приветствия легким наклоном головы, Саакадзе прошел через зал и опустился в приготовленное для него кресло, рядом с царским троном. За ним неотступно, точно оберегая его, последовали "барсы" и расположились позади.
     Первым говорил Мухран-батони. Он кратко напомнил, зачем собрались здесь сыны Картли. Сегодня должно решиться: быть ли Грузии сильным царством, как при царице Тамар, раздвинув рубежи от Никопсы до Дербента, или застыть в теснинах, подобно озеру в предгрозовой вечер. Немало предстоит, важных дел, но раньше следует вынести определение о снятии подорожных рогаток.
     Легкий ветер всколыхнул куладжи, зазвенели ожерелья. Джавахишвили в изысканных выражениях передал просьбу князей отсрочить на год упразднение проездных пошлин, иначе многим грозит разорение.
     Услужливо предупрежденный Зурабом о решении князей, Моурави многозначительно переглянулся с Мухран-батони. Старый князь величаво провел рукой по усам и начал приводить доводы, которые накануне подсказал ему Георгий Саакадзе.
     - Еще нигде не сказано, что веселая торговля кого-либо разорила. Потеряем на рогатках - найдем прибыль в свободном провозе. Если к слову пришлось, я сосчитаю, сколько мой управитель выплатил тебе, князь Качибадзе, за провоз через твои рогатки вина, посланного мною в подарок Метехскому замку. Я возмущался не потому, что обеднел, а из-за глупой жадности твоего мсахури, который отливал мухранский нектар, не ведя счет тунгам. По этой благородной причине похудевший бурдюк растряс вино, и на царский стол вместо янтарной радости поставили мутную скуку. Я, князь, к слову припомнил тебе обиду, ибо не остался в долгу: когда твой управитель проводил через мои рогатки караван с шерстью, я приказал увеличить пошлину и набить новый тюфяк в подарок моему огорченному управителю.
     После такого вступления Мухран-батони перешел к доказательству, почему благотворно упразднение проездных пошлин.
     Князья вновь настаивали на годичной отсрочке.
     Спор затягивался, уже проглядывало неудовольствие. Саакадзе поднял руку, все смолкло:
     - Если князья не согласны, никто не вправе лишить вас вековых преимуществ. Одни вы призваны вершить дела царства. Но и никто не вправе запрещать добровольные действия на благо родины. Вот, доблестный Мухран-батони, я, Георгий Саакадзе, и благородный Зураб Эристави Арагвский уже согласились и назад слова не возьмем. Отныне по нашим владениям пусть свободно течет торговая жизнь. Мы рогатки снимаем!
     Зураб уставился на Моурави. У него и в мыслях не было снимать рогатки. Как раз вчера приезжал управитель Ананури, и они определили на зимние месяцы увеличить проездную дань, ибо необходим тройной запас вооружения и одежды для возможного в недалеком будущем похода в горы. Вот почему на княжеских беседах он протестовал сильнее остальных, утверждая, что это подорвет благополучие княжеств, лишив их важнейшего источника обогащения. Все понятно! Моурави решил наказать его, Зураба, за измену? Нет, к счастью, об измене не догадывается! Только за дерзкие желания? Пожалуй, еще дешево обошлось владетелю Арагви посещение Марабды.
     А Саакадзе, словно не замечая замешательства князей, изумленно впившихся глазами в коварного Эристави, и красных пятен на его лице, продолжал:
     - Конечно, справедливость требует возмещения убытков самоотверженным сынам Картли. Я уже изыскиваю способ... скоро в изобилии будут свободные земли, реки, лесистые горы...
     Князья зашумели: они добиваются общего согласия, нельзя княжеские дела решать, как кто вздумает! Ради Картли они готовы на жертвы...
     - Разве я с тобой не говорил, Моурави? - крикнул с места Ксанский Эристави. - Ты Арагви вспомнил, а Ксани забыл?
     - И я готов, Моурави, - подхватил Квели Церетели.
     - Князья правы, необходимо общее согласие... Может, так постановим: на год пусть будет, как сделано во владении Мухран-батони,