ят на плоских крышах.
     Разодетый Тбилиси сумрачно смотрит на мутно-коричневые волны. Тысячи сарбазов вползают за Вердибегом в Сеид-Абадские ворота.
     - Танцуйте, черти! Пойте, собачьи дети! - кричат гзири, облетая площади и улички, размахивая нагайками.
     Пронзительно взвизгнула зурна. Качнулись знамена. За ними молча потянулись амкары. Идут певцы, вяло распевая унылые песни. Идут танцоры, еле передвигая ноги. Идут купцы, поздравляют друг друга с радостным днем и прибавляют крепкое слово.
     Царь Симон II въехал в Сеид-Абадские ворота.
     Навстречу Симону скачет Исмаил-хан с персидской знатью. Скачут князья с вооруженными дружинниками. Ударил колокол Сионского собора, и тбилисские церкви подхватили звон.
     Из ворот Метехского замка выехал Шадиман. Чуть позади следуют за ним Магаладзе, Церетели, Джавахишвили, Цицишвили и другие князья. Шадиман надменно восседает на окованном золотом седле. Он снова выезжает как везир Картли. Он едет навстречу Симону, царю, которого он вылепил из глины.
     Симон торжествующе оглядывался. Вот он, нарядный Тбилиси! Вот сейчас царь Симон взойдет на престол Картли. Довольно царствовал хитрый Георгий, изнеженный Луарсаб, скупой Баграт. Он, Симон, подымет знамя Багратидов до солнца.
     Рядом с Симоном скачут Зураб, Карчи-хан, Ага-хан и следом десять минбашей.
     Чуть позже показался Георгий Саакадзе. На нем блистал персидский наряд и меч шаха Аббаса. Навстречу Саакадзе приблизились Дато, Ростом и вооруженные азнауры.
     Визжит зурна. Расплываются звуки пандури. Но нет радостных возгласов, на крышах не танцуют женщины, нет праздничной толкотни и суеты, даже из духанов не несутся обычные пьяные песни.
     Спесивый Симон ничего не замечает, даже не замечает, что не встречен высшим духовенством. Это заметил Шадиман. Но Феодосий заявил: духовенство ждет Симона в Сионском соборе, где на царя возложат корону Багратидов.
     "В первопрестольный Мцхета не пускают, - магометанин и не желанный народу... Нехорошо", - подумал Шадиман.
     Симон ни о чем не думает. Он горделиво сидит на черном жеребце, красуясь на солнце дорогой царской одеждой и выкрашенным усом. Торжественная процессия приближается к Сионскому собору. И вдруг замешательство. Сутолока. Все топчутся на месте. Кони стучат копытами. С балкона свалился ковер. На соседней крыше громко захохотали.
     Симон привстал на стременах и повернул коня, небрежно бросив: "Раньше помолюсь в мечети".
     Исмаил-хан, Карчи-хан и вся персидская знать, выразив радость, последовали за Симоном.
     На строимом минарете блеснули голубые изразцы. К мечети хлынули с фанатичными выкриками кизилбаши в красных войлочных колпаках.
     В тревоге Шадиман приблизился к Симону. Но напрасно опытный князь хотел удержать от гибельного поступка неопытного царя. Шадиман вздрогнул, он заметил смеющиеся глаза Саакадзе. "Все пропало, Симон процарствует меньше, чем Баграт".
     Симон гордился своим решением, только что пришедшим ему на ум. "Царь должен сам думать. От шаха получил трон, за чалму "льва Ирана" буду держаться, кто свалит? Шадиман мудрец, его советы полезны, но пока пусть следит за майданом, пусть овец меняет на благовония, сыр на бархат. Говорят, торговля наполняет царские кисеты. Мой отец любил кисеты, но царскими делами я буду управлять не хуже Шадимана".
     Толпа странно затихла. Застыли амкарские знамена.
     Вдруг взвизгнула зурна, и народ стихийно повернул к Сионскому собору.
     Дато быстро переглянулся с Саакадзе и, пропустив более половины процессии, рассек воздух нагайкой. Азнауры на конях врезались в середину.
     - Куда?! - притворно закричал Дато. - Разве не знаете, царь - магометанин, поэтому раньше в мечеть поехал?
     Толпа загудела.
     - Шахсей-вахсей хотите устроить? - тихо спросил Дато, перегнувшись через седло. - Тебя, Сиуш, прошу, не время еще.
     Азнауры, образовав цепь, направили, - "чтобы густо для собаки не было", - половину амкаров к мечети.
     Шадиман видел притворные усилия, но в душе оправдывал азнауров.
     По дороге в мечеть толпа таяла, ловко ныряя в закоулки, переваливаясь через заборчики. К мечети подошли почти одни персияне.
     Но после мечети Шадимана ждала еще большая неприятность. У Сионского собора выяснилось - католикос не выйдет навстречу царю. Церковь только для виду признала Симона, навязанного шахом Аббасом.
     Но Симону не до церкви.
     "Жаль, - думает он, - Шадиман не удержал ведьму Гульшари и ее бесхвостого черта, не видели они, как блестит на мне корона. Надо пир двухнедельный устроить с разноцветными огнями, подобно исфаханскому, невесту себе выберу. Жаль, я и шах Аббас враждуем с Теймуразом, говорят, у него дочь красивая, хотя слишком молодая. Может, к русийскому царю послать за царевной? Или к греческому? Луарсаб, кажется, хотел на греческой жениться".
     На остроконечной башне взвился стяг Багратидов.
     "Почти бежал, а сейчас царем возвращаюсь", - восхищался собою Симон, въезжая в Метехи.
     Саакадзе и "барсы" переступили порог замка. Они взволнованы. Где остроумный Луарсаб? Где красавица Тэкле? Где их бурная молодость?
     Звенят пандури. Бьют барабаны. Развевают шелка танцовщицы. Царский пир. Фонтан окрашен зеленовато-оранжевым огнем. Сереброгорлые кувшины стоят на пестрых коврах. В роги хлынуло вино времен Левана Кахетинского.
     Но Шадиман все больше тревожится: не прибыли Гуриели, Дадиани, Мухран-батони, Ксанский Эристави. Открытый вызов!
     Георгий Саакадзе оставался в Метехи только один день. Он, Папуна, Дато, Ростом, Гиви и Эрасти выехали из Тбилиси.

***

     Снова родные леса, долины, горы. Не заезжая в придорожные духаны, не останавливаясь в знакомых деревнях, гонят коней.
     А вот Носте, родная Ностури! Скорей, скорей к любимой Русудан!
     Навстречу Георгию неслись по лестнице сыновья - Автандил, Бежан и Иорам. Автандил, перескакивая ступеньки, подбежал первым.
     Саакадзе изумленно оглядывал Автандила, высокого, красивого, похожего на Русудан. Сердце Георгия забилось. Он схватил сына, но вспомнил другого: нет, я не изменю тебе, любимый Паата! И Георгий с нарочитой сдержанностью обнял сыновей:
     - А это кто? Сын Эрасти? Какой молодец! - Русудан навсегда взяла в свою семью Дареджан, жену Эрасти, с сыном.
     Три дня замок оглашался радостными криками. На всех площадях, во дворе, на лестницах, у ворот толпились ностевцы. Каждый хотел поближе увидеть Георгия, каждый хотел услышать - правда ли, Георгий совсем вернулся в Картли.
     Молодежь просилась в личную дружину, пожилые предлагали немедленно сесть на коней. Старики рвались строить новые укрепления, мальчики просились в факельщики.
     Носте, беспокойное Носте снова бурлило, снова дышало полной грудью.
     Георгий беседовал со стариками, проверял молодежь, хвалил мальчиков, советуя заняться немедля подготовкой факелов. Расспрашивал пожилых о наличии коней и без устали шагал, шагал по уличкам любимого Носте, сопровождаемый возбужденной толпой.
     Дато и Хорешани уехали гостить в Амши. Там, в маленькой церкви, по настойчивой просьбе Дато, они тихо обвенчались, ибо минул год, как скончался старый князь, муж Хорешани.
     В Носте прискакали Даутбек и Димитрий. Они рассказали о решении кахетинской Тушети. В лесах и ущельях устроены завалы и засады. Тушины ждут сигнала.
     Саакадзе внимательно слушал Даутбека. Поддержка не только горных, но и кахетинских тушин расширяла план войны. Саакадзе понимал: и Даутбеку нелегко дались тушины, но пусть Даутбек радуется: клятва Саакадзе у жертвенника горной Тушети будет настоящей клятвой.
     Сегодня к Саакадзе съехались все родные "барсов". Приехали Дато, Хорешани, приехал Иванэ Кавтарадзе. Он еще больше располнел. Самодовольно посматривая на Дато и на княгиню Хорешани, Иванэ вытирал синим платком потный затылок. Дед сидел рядом с Димитрием и не спускал с него счастливых глаз. Димитрий признался:
     - Разве я мог не повидать деда? Разве мог перед боем с персами не перецеловать все морщинки на дорогом лице?
     Даутбек вздохнул: "Сколько морщинок прибавилось на дорогих лицах матери и отца? А бедная Миранда как вдова живет. Сейчас счастлива. Ростом влюбленным ходит, а кто знает, сколько "барсов" после войны с персами в Носте вернется? Если суждено, пусть лучше я погибну, чем Ростом. Но у каждого человека судьба висит на его шее".

***

     Русудан и Георгий провожали друзей. Тепло мерцали звезды. В потемневшей траве призывно стрекотали цикады. Тихо шелестела листва. В такие вечера неясное томление охватывает человека и хочется молчать, ощущая горячую руку в своей руке.
     Георгий и Русудан поднялись на площадку. Как коротки их часы! Русудан положила голову на плечо мужа.
     - Останься, Георгий, еще хоть на один день останься, - просила Русудан.
     - Не могу, моя Русудан. Разве Карчи-хан не замышляет уже против Картли? Разве Шадиман не нашептывает Исмаил-хану советы? Нет, надолго их нельзя оставлять одних. Скоро, моя Русудан, будем вместе.
     Георгий собрал в покоях Русудан сыновей. В эти хлопотливые дни он внимательно присматривался к своей семье. Девочки были подростками, Автандил и Бежан стройными юношами. С ними хотел говорить Георгий.
     - Отец, я чту твою волю, но позволь сказать правду. Мое сердце и ум тянутся не к оружию, а к науке, - говорил юный Бежан. - Я хочу изучить прошлое мира, прошлое нашей страны.
     - Наше прошлое записано кровью, мой Бежан, каждая страница дышит войнами и борьбой за родину, за счастье быть грузином. Пятнадцать веков беспрерывных боев... И помни, самая благородная наука - любовь к родине. Конечно, не только мечом можно отстаивать свое право, но только мечом можно утверждать свою силу.
     - Да, мой большой отец, но крест часто заменяет меч. Я глубоко взволнован чистотой нашей веры. Десять заповедей - это нравственная сила человека. "Не убий", - и я не убью.
     - Я тебя не принуждаю, мой Бежан, но помни, даже монахи носят под рясой кинжал. Думаю, для защиты левой щеки, когда их бьют по правой. "Не убий" для друга, а для врага убей, сколько можешь. И все ученые, все лучшие люди прославляют доблесть воинов. Наша гордость - Шота Руставели. А о чем говорит "Витязь в тигровой шкуре"? О любви, дружбе и отваге. Вот в чем нравственная сила человека.
     - Ты прав, мой большой отец, но пути бывают разные. Я хочу молить небо о ниспослании нашей стране умиротворения...
     - Моли, если хочешь, но я думаю, небо мало занимается нашей суетной землей. Если бы ты слышал мольбу тысяч матерей, их вопли, когда сарбазы разбивали о камни головы детей, если бы ты видел, как конница врагов втаптывала в грязь обессиленных женщин, если бы ты видел, как пробовали ханы острие шашек на шеях юношей, если бы ты видел... Да, мой Бежан, такое видение рождает любовь и ненависть, но не веру в милосердие неба. Ты еще юн. Скажи, отец Трифилий часто беседовал с тобой о небе?
     - Часто... о земле тоже не мало.
     - Понимаю... Значит, уйдешь в монастырь?
     - Отец Трифилий советует год подумать, но я уже решил.
     - Значит, сейчас хочешь?
     - Нет, мой большой отец, когда ты изгонишь врагов нашей церкви.
     - А ты думаешь, я их крестом буду гнать?
     Бежан удивленно, несколько растерянно посмотрел на отца.
     - Христос сказал: воздайте кесарево кесарю, а божье богу.
     - Церковь хорошо запомнила кесарево кесарю, запомни и ты: на земле одно право - право сильного. Какому делу ни отдашь жизнь, не забудь земной закон.
     В комнате молчали. Георгий думал: "Это мой единственный сын, который уцелеет. Трифилий хочет своего крестника сделать наследником Кватахевского монастыря. Тоже княжество. Что ж, Трифилий неплохой воин и Бежана научит разговаривать с богом, а заодно и с чертом".
     "Это наш единственный сын, который уцелеет", - думала Русудан <Но Георгий и Русудан не предугадали; уцелел и Иорам, которому суждено было продлить род Саакадзе под фамилией Тархан-Моурави. (Прим. автора.)> и мягко опустила руку на колено Саакадзе.

***

     - Не огорчайся, мой Георгий, пусть Бежан молится за Картли, за нас, за нашего Паата. - Голос Русудан дрогнул.
     - Отец, а мне позволь скакать рядом с тобой. Обещаю драться за себя, за Бежана и за нашего Паата.
     Автандил с силой взмахнул шашкой.
     Глаза Георгия и Русудан встретились: гордость и радость светились в них.
     Молчание нарушил десятилетний Иорам.
     - Помни, отец, у тебя еще есть в запасе Иорам. Обещаю тебе всегда беречь мать, беречь сестер. Но сейчас, когда ты поднял меч, мой факел будет ярче всех освещать лица врагов, ибо мальчики Носте выбрали меня начальником, а моя мать, лучшая из лучших матерей, уже благословила мой факел.
     Георгий обнял Автандила, обнял Иорама и, точно жалея, особенно горячо поцеловал Бежана.

***

     Пирует Метехский замок. Но отсутствуют светлейшие князья. Нет ни Мамия Гуриели, ни Дадиани, ни Мухран-батони, ни Ксанского Эристави. Открытый вызов, внушающий тревогу.
     Шадиман поднимает золотую чашу, но едва прикасается губами к вину. Шадиман смотрит на музыкантов, но не слышит раската барабанов и труб. Шадиман любезно беседует с ханами, но не видит оранжево-красных усов и глаз, сладких до приторности.
     Четвертый день пира. Фонтан окрашен багрово-красным огнем. На плечах вносятся золотогорлые кувшины с вином времен Симона I, целиком зажаренные бараны с вызолоченными рогами, обвитые розами, утыканные горящими свечками. Желтые язычки облизывают липкий воздух.
     Симон упоен. Милостиво передает царскую чашу, произносит напыщенные речи.
     Шадиман подает знак. Начинается шаироба - стихотворный поединок. Придворные поэты наперебой восхваляют царя Симона, благороднейшего из благородных, храбрейшего из храбрых. Ханы с интересом слушают чужие напевы. Князья переводят персиянам лесть певцов, сравнивающих Симона с молнией и тигром, бурей и вершиной.
     Шадиман незаметно покидает зал. За ним влиятельные князья. Они приходят в книгохранилище. Сюда глухо проникает шум пира. Мрачно поблескивают черные ниши. У закрытых дверей зоркие чубукчи. Князья сумрачно слушают Шадимана.
     - ...помните ли вы обязанности перед предками и потомками? Вы получили знамена в наследство и наследникам должны передать. А вы что делаете? Одержимые своеволием и страстями, истребляете друг друга! Ссоры, самоуправство, насилие, буйство! Остановитесь, князья! Только наше могущество может спасти Грузию!
     - Что предлагаешь, Шадиман?
     Газнели недоверчиво покосился на Палавандишвили.
     - Предлагаю забыть вражду родовую и соседскую. Предлагаю прекратить раздробление фамилий! Вы оскудели имениями, разделились и сами унизили свое величие!
     - Тебе легко, Шадиман, ты в Марабде один владетель. А вот у меня пять братьев и три племянника, и каждый думает, он умнее другого, - сердито стукнул шашкой Леван Качибадзе.
     - Пусть будет хоть двадцать братьев и пятнадцать племянников, владетелем должен быть старший в роду, а остальные составлять единую семью. Об этом решил говорить с Зурабом Эристави. Необходимо примирить братьев. Зураб - законный наследник. Но к нашему разговору вернемся после ухода персов. Сейчас надо говорить о сегодняшнем дне. Помните, князья, вернулся Саакадзе. Церковь с ним. Недаром Трифилий крутился, как волчок. Перед азнаурской опасностью забудем междоусобную вражду. По примеру древних времен соединим мечи и одним ударом пронзим дракона, посягающего на княжеские права. Нетрудно догадаться, просто так Саакадзе не пришел бы, он недоброе замышляет.
     Шадиман пристально оглядел встревоженные лица.
     Князья заговорили. Уже никто не думал оспаривать предложение Шадимана. Вновь ожил страх за свои замки, пережитый два года назад, когда они, побросав шлемы и на ходу одевая чалмы, бросились за Багратом к шаху Аббасу.
     Но Шадиман хотел добиться прочного подчинения своей воле.
     - Размышлять не время! - предупреждающе закончил Шадиман. - Ровно через день гонцы поскачут к замкам, а к концу пира княжеские дружины должны стянуться к тбилисской цитадели.
     Утром Шадиман беседовал с Исмаил-ханом, Карчи-ханом и Вердибегом.
     - Надо усилить в Тбилиси иранские войска, - настаивал Шадиман, - народ неспокоен, трудно так царствовать Симону.
     "Не Симону, а тебе", - мысленно усмехнулся Карчи-хан, но вслух учтиво сказал:
     - Войска мне самому нужны для других целей, именно - для облегчения царствования Симона.
     Только Вердибег поддержал Шадимана:
     - Мы пришли успокоить народ, заодно и некоторых князей.
     Шадиман не возражал: некоторых князей?! Пожалуйста!
     Но Карчи-хан сухими пальцами стукнул по рукоятке ханжала, он подождет Саакадзе, он обещает подумать.
     Шадиман не хотел ждать. И поскакали молодые князья. К Тбилиси стали быстро стягиваться царские войска и тваладские сотни.
     Шадиман поморщился: где Гуния, где Асламаз? Где блеск тваладцев?! Говорят, по святым местам ходят азнауры, за царя Луарсаба молятся. Шадиман не верил. Наверно, скрываются в Имерети. Он все с большей тревогой чувствовал, как ускользает власть, словно уж, от него.
     И снова резкие повеления, и снова скачут нацвали и гзири. Из всех деревень и царских владений снова везут в Тбилиси продукты. Скрипят арбы с хлебом. Ревет скот. Все помещения крепости в Метехи, даже уничтоженные Луарсабом подземные темницы, превращены в погреба и наполнились кувшинами с вином, медом, маслом, сыром. Готовится война с собственным народом.
     Шадиман обдумывал: "Церковь против, народ против, могущественные князья против, и Андукапар за собой много князей увлек. Надо Андукапара обезоружить. Пусть Симон пригласит его вновь начальником замка. Не время считать обиды. Надо войной заставить и плебеев и непокорных князей признать Симона... Устал я, пятую ночь тревожные думы не дают уснуть... Зураб поспешил в Ананури, говорят, Баадур бежал с семьей к отцу жены. Этот князь стоит посередине, кто верх возьмет, туда повернет... Душно! Проклятие! Где воздух?! Надо окно открыть, все задохнемся... Что стало с князьями? Никто друг другу на абаз не верит. Воюют с соседями, с собственной семьей. Да, политика шаха - верная политика: разобщить князей и с каждым отдельно, как кошка с мышью, играть. Ни у кого нет твердых желаний. Только я, как скала, стою на страже княжеских знамен. Погибну, но не уступлю! Насильно князей склею! Саакадзе! Ожившая угроза! Не ожившая, а никогда не умиравшая!.. Азнауры нарочно распускают слух... Не верю! Саакадзе больше не вернется в Иран! Сына в залог оставил? Не верю! Наверно, побег заранее подготовлен! Одному верю твердо: Саакадзе что-то замышляет. Почему потемнело? Надо еще светильник зажечь. Как глухо гудит медь!
     Эй, кто там? Почему неслышно ступаешь? Кто это? Ты?! Георгий Саакадзе?! Кто пропустил?! Зачем лег на ковер? Почему молчишь?! Опять смеешься?! Рано! Ты еще не выиграл! Вставай, прошу тебя! Вот вино, пей! Поговорим, наконец, как двое равных...".
     Шадиман пятился к потайной двери. Цепляется за столики, занавеси, лимонное дерево. Толкнул подставку, фарфоровая ваза качнулась и со звоном рассыпалась на полу.
     Шадиман в ужасе отшатнулся. В черном квадрате двери белело покрывало. Он схватился за сердце, силился крикнуть.
     - Что с тобой, Шадиман? Не ты ли ждал меня в этот час? Мой князь, уж не хотел ли рассмешить меня, разговаривая с моей тенью?
     Покрывало соскользнуло. Блеснули светло-каштановые косы. Холодные глаза смотрели на Шадимана.
     Шадиман отдернул занавес. Замелькали огни Тбилиси. С шумом Куры в окно ворвался свежий ночной воздух. Шадиман бросился к княгине Цицишвили, судорожно сжал ее. Рванул платье, жадно впился в обнаженные плечи... Он ненасытно целовал удивленную женщину. Он впитывал жизнь в свое похолодевшее сердце.
     Полночь. Цитадель ярко освещена. В большой башне Саакадзе слушал ханов. Он понял: Шадиман успел договориться с ними. Нет, далее выжидать опасно.
     - Да, храбрый Карчи-хан, надо привести в покорность раньше крупных князей, мелкие покорятся сами.
     - Предлагаю разрушить деревни, изрубить непокорных, особенно кахетинцев, - твердил Вердибег.
     С