красной медью даже воробью не сесть,
вдоль  наружной стены посажены широкой полосой голубые цветочки с  названием
"не  забудь",   опоясанные  низкорослыми  игольчатыми  кустами,   и   каждый
приблизившийся может по их листьям прочесть: "Укол мой смертелен!"
     - Значит,  достойный Эракле,  я верно понял тебя:  "Не забудь! Укол мой
смертелен!" - Дато засмеялся.
     - Это так!  Есть дела, которые предназначаются лишь для тех, кому о них
говорят,  и  для  тех,  кто к  ним приобщен,  а  не  для тех,  кто преступно
проникает в их тайну.
     Половина человечества гибнет от  подслушивающих,  половина дел обречена
на  неудачу из-за  неосторожности их  затевающих.  Я  понял это,  побывав во
множестве шумных и  спокойных стран.  Ни в лесу,  ни на вершинах гор,  ни на
воде нельзя уподоблять язык мельничному колесу, ибо все изгороди имеют изъян
- невидимую  щелку,  куда  прислоняется ухо,  проникает глаз,  протягивается
рука,   часто  вооруженная  отравленным  ножом...   И  вот,  господа  мои  и
покровители, мне пришла мысль, что безопаснее всего под стеганым одеялом.
     Саакадзе шумно вздохнул:
     - Смотрю я на тебя,  друг мой,  и недоумеваю: чего опасаешься? Дом твой
населяют верные слуги - греки. Семья твоя благородная, хотя бы... - Саакадзе
медленно проговорил, - к примеру, ангелу подобная Арсана.
     - Друг мой и господин мой Георгий, слуг я не опасаюсь: если кто захочет
украсть,  пусть берет и  уходит,  -  я и не вспомню.  Семью тоже ни в чем не
упрекну,  -  пусть не противятся своему характеру... Но ангелам... ангелам с
давних пор...  Да, мой господин, никогда не доверяй ангелам, ибо неизвестно,
кто они:  те, что низвергнуты были с небес и ухитрились остаться белыми, или
те, что остались на небесах и ухитрились почернеть...
     - Сын мой,  -  наставительно изрек епископ,  - не уподобляйся хулителю.
Творец наш всемогущий и всевидящий черных на небесах не держит.
     - Держит, отец мой, ибо такие ухитряются казаться белыми.
     "Странно,  -  подумал Георгий,  - почти то же самое сказала Русудан про
красавицу Арсану".
     Епископ заспорил с Эракле, но не яростно, - ведь сытость не располагает
к поучениям,  да и наступило время откровенной беседы.  Сидя на диванах, все
выжидательно поглядывали на епископа.
     - Вчера,  во славу божью,  -  затянул епископ, - Фома Кантакузин принял
благословение патриарха.  Исполать!  Потом  архиепископ отслужил молебен  по
случаю благополучного возращения раба божьего Фомы...
     Тут  "старцы"  принялись  описывать  торжественность  благодарственного
молебна.
     Почувствовав  нетерпение  "барсов",   хотя  Саакадзе,   казалось,  весь
обратился в  слух,  Эракле  искусно  заговорил о  посольстве из  Московского
царства.  Епископ для  пущей  важности намеревался растянуть елико  возможно
беседу о Кантакузине, но под напором Эракле сдался.
     Изумила  Саакадзе  предельная  осведомленность  епископа  и  "старцев":
"Неужели Фома Кантакузин на исповеди все порассказал?"
     Саакадзе еще не знал, что Фома Кантакузин был тайным доверенным лицом и
вселенского патриарха Кирилла и  патриарха всея Руси Филарета.  Но  об этом,
вероятно,  знал епископ и даже "старцы", ибо они, дав понять Саакадзе, сколь
они осведомлены,  ловко перешли на оценку разговора посла Фомы с  патриархом
московским,  который якобы  касался раньше всего  "милостыни",  ожидаемой по
примеру прошлых лет  патриархом Кириллом Лукарисом для  нужд его  патриарших
дел в Константинополе.
     Разгорячась от  похвал,  высказанных Саакадзе  Фоме  и  епископу за  их
разумные деяния,  "старцы" слегка  приоткрыли завесу  над  тайной и  скромно
поведали о  цели поездки Фомы в  Московское царство.  Он-де повез от султана
Мурада IV  грамоту царю Михаилу Федоровичу,  полную упреков за  то,  что так
долго  не  прибывали послы  в  Константинополь.  Султан  предлагал вспомнить
"прежнюю любовь и  ссылку и  быть с  нами в  любви;  другу нашему другом,  и
недругу нашему недругом".  На этом "стоять крепко...  по-прежнему". И в знак
понимания  прислать  послов  к  султану  с  грамотами "без  урыву".  Не  без
удовольствия Фома-де рассказал о подарках султана: два атласа, шитых золотом
по  зеленому полю.  Такие же  два атласа преподнесены Филарету Никитичу.  От
себя  Кантакузин  поднес  царю  хрустальное зеркало,  украшенное яхонтами  и
изумрудами,  кисейное полотенце,  окаймленное светлым золотом,  и покрывало,
отливающее темным  золотом  и  серебром.  На  тайный  разговор с  патриархом
Филаретом он, Фома, также прибыл с богатыми преподношениями.
     Передавая государю церкови сосуды с болгарским розовым маслом, крест из
ливанского  кедра  и  египетские  ткани,  Кантакузин напомнил  о  неизменном
желании султана бороться совместно с  Московией против  Польши.  Но  Филарет
сослался на  договор,  по  которому Русия  не  может  воевать против  Польши
четырнадцать лет и шесть месяцев.
     Огорчило Фому и то,  что никакие разговоры об Иране не помогли.  На все
намеки о выгодности для Московии разрыва с Персией Филарет отвечал: "С шахом
Аббасом ссылок  у  царя  Михаила Федоровича нет,  ибо  шахова  земля  сильно
удалена от пределов царства Московского.  Помимо торговых дел, между Москвой
и Исфаханом нет ни дружбы, ни вражды". Не внял Филарет и просьбе Кантакузина
унять буйных донских казаков и  свести их с  Дона,  потому что чинят большой
убыток  Турции  частыми  набегами.  Казаки-де  Москву  не  слушают,  отрезал
патриарх,  живут воровски,  а  главный убыток чинит Турции не Дон,  а Днепр.
Запорожцы не  столько сами задор кажут,  сколько по  науськиванию Польши.  И
сама Московия много зла и разорения от окаянных терпит.  Так пусть султаново
величество как хочет с запорожцами расправляется.  Царь всея Руси и слова не
проронит, не то чтобы защиту подать.
     Незнакомые реки вставали перед глазами,  шумели северные ветры, с чужих
сабель срывались серебристые птицы,  но  от этих видений веяло свежестью сто
раз пережитой весны.
     Не  выдавая  чувств,   охвативших  его,  Саакадзе  пытался  выведать  у
"старцев",  с  какой  целью  прибыли вместе с  Кантакузином Семен  Яковлев и
подьячий Петр Евдокимов.  Неужели мирить султана с  шахом?  Но это же гибель
для Грузии!
     Епископ,   разведя  руками,  отчего  зашуршал  черный  шелк  просторных
рукавов,  отвечал,  что послы еще не были приняты султаном в Серале.  А думы
послов разгадать можно лишь по их словам.
     - И во славу божью, придет время - разгадаем.
     Саакадзе вперил  свой  стреле подобный взор  в  черноволосого "старца":
"Нет, не хитрит, значит, за монеты все, все разведают - от луны до рыбы, как
говорят персы".
     Внезапно епископ разразился проклятиями:
     - Да гореть этому послу франков в преисподней!  Скользкий, яко уж, и не
понять -  где  божья  правда,  а  где  сатанинская ложь.  Добивается войны с
Ираном...  но  нет ли  тут подвоха?  Не возжелал ли хитрец с  помощью сатаны
пробраться в доверие к послам Швеции и Голландии?
     - С божьей помощью,  не проберется...  -  растягивая слова,  как смолу,
обронил "старец". - Не проберется, ибо...
     - Патриарх  вселенский Кирилл  Лукарис,  -  подхватил другой  "старец",
яростно взметнув бороду, - не верит французу!
     - Господь  бог  на  небесах  обитает,   дьявол  -   в  преисподней!   -
многозначительно приподнял черные дуги бровей третий "старец".  - Де Сези до
неба  не  достал  -  благочестия не  хватило;  в  преисподнюю кинулся -  там
Габсбурги  ему  бочонками золото  отмерили  -  не  меньше,  из-под  венского
напитка.
     Саакадзе насторожился:  "Где золото, там и кровь". Многое из его беседы
с послом франков становилось теперь понятным.
     "О чем же хлопочет посол?  - удивлялся Моурави. - Какое дело Франции до
Ирана?  Или  серьезно задуман король Людовик идти  войной против Габсбургов?
Тогда какое дело королю до Турции?.."
     Была  темная ночь,  когда Саакадзе и  "барсы" покинули дворец Афендули.
Дружинник скупо расплескивал свет фонаря, и мрак, словно нехотя, отступал от
бледно-желтых  бликов,  падающих  на  неровные камни.  Осторожно переступали
кони, ибо улицы Галаты ночью более опасны, чем непроходимый лес.
     "Нельзя  допустить  оттяжки  войны  с  Ираном!  -  размышлял  Саакадзе,
привычно покачиваясь в седле. - Неужели кто-то подкупил посла? Ведь он из-за
дружбы  с  Габсбургами ссорился с  патриархом Кириллом и  с  послами  других
стран? Каким средством помочь себе? Разве Саакадзе здесь всесилен? Но что за
польза Хозреву действовать во вред своей стране?  Смешная мысль!..  А  разве
князья Грузии не во вред своей стране действуют? Золото! Власть! Алчность! -
вот что пленило собачьи души наших и  всех прочих князей,  ханов,  пашей.  А
если и есть честные, они теряются, как песчинки в пустыне, о них говорить не
стоит..."
     Внезапно  Саакадзе натянул  поводья.  Он  вспомнил приторную любезность
везира  Хозрева:   "Значит,   против  меня  начал  замышлять.  Надо  удвоить
осторожность...  Нет, не тебе, босфорский червяк, ослабить меня войсками, не
тебе задержать мой поход на  шаха Аббаса!  Не  тебе -  ибо это во  вред моей
Картли!
     Утро началось необычно.  То ли солнце на что-то обиделось, то ли звезды
заспорили,  только ни они не уходили,  ни солнце вовремя не показывалось.  А
когда взошло на  свой огненный престол,  хмуро,  как милостыню,  сбросило на
землю  скудные  лучи.   Поникла  прозябшая  ветка,   нерешительно  чирикнула
желтокрылая птичка,  протяжно,  сама  не  ведая  причины,  заскулила собака,
навострив ушки,  недоуменно оглядываясь,  большой  пушистый  кот,  осторожно
переступая лапками,  спустился в сад.  Сначала тихо,  едва слышно, в конюшне
заржал молодой Джамбаз,  потом,  громче,  конь  Дато,  а  еще  минуту спустя
призывно забил копытами вспыльчивый мерин Димитрия.
     Приподнявшись, Иорам сердито толкнул Бежана:
     - Не иначе, как Гивин ослиный конь мутит воду.
     - Почему он, а не твоя рыжая кобылка, больше похожая на ишачку?
     - Ты что, во сне шашку нюхал? Могу наяву угостить!
     - Попробуй, я ответное угощение всегда наготове держу!
     Спор  их  прервал  жалобный стон  старого  Джамбаза.  Как  подхваченные
вихрем, вынеслись из комнаты полуодетые мальчики.
     В  конюшне  уже  собрались конюхи,  слуги;  одеваясь на  ходу,  спешили
"барсы".
     Нерано  вздрагивая,  молодой Джамбаз пытался приблизиться к  отцу,  но,
грозно  сверкая глазами,  старый  Джамбаз,  высоко  подняв голову и  вздыбив
гриву,  громко,  призывно ржал.  Повернувшись к  входу,  он  все настойчивее
взмахивал облезлым хвостом.  И  все  чаще кривились дрожащие,  влажные губы,
точно силились что-то сказать.  Когда-то сильные копыта, сбивавшие вражеских
коней, сейчас беспомощно ерзали на перетертой подстилке.
     Вдруг  Джамбаз рванулся навстречу вошедшей Русудан.  Конь  будто что-то
выкрикнул.  Русудан даже послышалось:  "Наконец!" Она быстро подошла,  рукой
провела по вздрагивающей шее, нежно поцеловала в лоб и поднесла к губам коня
сладкое тесто.
     Понюхав любимое угощение,  Джамбаз не заржал,  а  жалобно застонал.  Он
терся о руку Русудан и, казалось, о чем-то молил.
     - Иорам! - невольно вскрикнула Русудан, - скорей беги за отцом, скорей.
Джамбаз его зовет!
     И, точно поняв взволнованные слова госпожи, конь затих и кротко положил
голову на ее плечо.
     Громко зарыдал Бежан, беспокойно задвигались кони, всхлипывали слуги.
     Полумрак  усиливал  ощущение  холода.  На  оконцах  безжизненно повисла
кисея.  Кто-то из конюхов вяло стал ворошить в  углу сено,  но,  испугавшись
шума, отбросил вилы.
     Неожиданно  Джамбаз  приподнял  голову,  и  радостное  ржание  огласило
конюшню.  Словно  не  веря  своим  затуманившимся  глазам,  конь  тянулся  к
Саакадзе, оттопырив губы. Испытывая бесконечную нежность, Саакадзе склонился
к боевому другу,  и тот не сводил страдальческого взора с побледневшего лица
покорителя пространств.
     Что  хотел  напомнить своему  хозяину старый  Джамбаз?  Может,  славные
битвы,  где  они сливались в  едином желании уничтожить врага?  Или те  поля
брани, по которым мчались они подобно смерчу, обгоняя время, обгоняя судьбу.
Или  те  часы  торжества,  когда Моурави,  заглушая стоны,  вопли,  мольбу и
ликующие всплески тысяч голосов,  провозглашал:  "Победа,  друзья!  Да живет
Картли!",  а  Джамбаз громким ржанием оповещал горы и  долины о  беспощадном
мече Великого Моурави?  Или же силился напомнить те дни,  когда, обуреваемый
сомнениями,  скакал Моурави через леса  и  ущелья,  и  он,  Джамбаз,  слушал
громкий стук  могучего сердца первого обязанного перед родиной?  Или  жаждал
напомнить,  как  победоносно возвращались они  из  покоренных  стран  и  он,
неразлучный друг покорителя,  разукрашенный парчой,  бархатом и  перьями,  с
драгоценным ожерельем на  упругой шее,  звенел золотыми браслетами,  выбивая
золотистые искры из-под смертоносных копыт,  и  угрожающе нес на своей спине
опирающегося на  тяжелый меч Непобедимого?  Или припомнился ему тот страшный
час,  когда Моурави, спрыгнув с седла, под которым гнулась одряхлевшая спина
коня,  грустно  сказал:  "Вот,  "барсы"  мои,  в  последний раз  я  утруждаю
Джамбаза.  Пора ему отдохнуть от  бурь и  волнений...  Не  печалься же,  мой
боевой друг,  я стал слишком тяжел для тебя, но я возьму у тебя твоего сына,
Джамбаза второго, а тебе поручаю моего сына Иорама Саакадзе..."
     Прижав к своей могучей груди взмокшую голову Джамбаза, Саакадзе шептал:
     - Я все помню,  мой верный Джамбаз. Не печалься, друг, не таков Георгий
Саакадзе, чтобы забыть то, что пережито с тобой!
     Джамбаз  последним усилием  поднял  голову,  взглянул  в  глаза  своему
кумиру, лизнул щеку, благодарно вздохнул и упал к ногам Саакадзе.
     Став на  колено,  Непобедимый,  побежденный печалью,  прикрыл померкшие
глаза боевого друга...
     Где-то  высились крепостные стены  Багдада,  башни Кандахара.  Эхо  еще
повторяло раскаты воинских труб... Здесь нетронутая вода отражала рассеянный
свет стамбульского утра... и Саакадзе безотчетно стал следить за соломинкой,
плавающей в бочонке.

     Хоронили  Джамбаза  в  саду  -  там,  где  маленькую площадку окаймляют
стройные кипарисы,  там,  где на зеленых ветвях жасмина любят распевать свои
песни пестрокрылые птички,  там,  где на каменной скамье часто сидит Георгий
Саакадзе, погруженный в свои большие думы.
     На  краю  вырытой  ямы  разостлали красный суконный чепрак  с  нашитыми
серебряными узорчатыми бляхами,  надевавшийся на Джамбаза в  особых случаях,
положили тут же и серебряные стремена.
     Скрестив на груди руки и сжав губы, Русудан сосредоточенно следила, как
Джамбаза,  завернутого в парадный чепрак, "барсы" осторожно стали опускать в
обложенную кирпичом яму.  Сурово кинул  Саакадзе вслед  навсегда скрывшемуся
коню  серебряные стремена,  и  они  глухо  звякнули  внизу.  Грузины  начали
сбрасывать  землю.   Русудан  чудилось,   что  каждая  горсть  земли  тяжело
придавливала прошлое. Вместе с боевым Джамбазом что-то ушло, оборвалось... А
настоящее?   Оно   было  покрыто  мраком  неизвестности.   Русудан  суеверно
перекрестилась:
     - Приведите молодого Джамбаза, пусть он почувствует тут, что по законам
земли  становится продолжателем славных дел  своего отца.  Пусть знает,  что
верность в бою и в испытании - лучшее качество в человеке и коне.
     Но приведенный Джамбаз,  взглянув на яму, неистово заржал. Из-под копыт
его  полетели комья  земли.  Грива разметалась -  и  вдруг,  рванувшись,  он
понесся по саду, ломая ветви, топча цветы, пугая птиц. Долго-долго слышалось
где-то вдали его протестующее ржание.
     Осыпав холм зелеными листьями, собравшиеся примолкли - знали: прозвучит
еще последнее слово. И Саакадзе заговорил:
     - Я  виноват перед тобою,  мой верный Джамбаз,  я  похоронил тебя не  в
родной  стране,   где  весной  журчат  молодые  ручьи,  просыпаются  долины,
бело-розовым  цветом  пламенеют  сады,   где  зимою,  надевая  белые  бурки,
удовлетворенно отдыхают горы,  где  друг  спешит к  другу,  а  враг бежит от
врага...  где хлеб посыпают солью,  а  раны смазывают бальзамом и  где меч и
дела прославляют человека,  а  кровь и слезы позорят.  А похоронил я тебя на
чужой земле,  где враг притворяется другом,  а друг устрашается признаться в
дружбе,  где раны посыпают солью,  а  хлеб орошают слезами,  где даже жаркое
солнце излучает холод,  где мягкая земля подобна каменной глыбе,  где дружба
измеряется монетами,  а монеты имеют свойство перевоплощаться в змей, гиен и
кротких ягнят.  Я  виноват перед  тобою,  Джамбаз,  ибо  прикрыл твои  глаза
раньше,  чем ты  увидел победу нашу,  к  которой ты устремлял свой бег...  Я
понял твой последний взгляд.  Увы,  мой Джамбаз,  ты прав,  я не знаю, какой
дорогой вернусь на родину.
     "Прав наш Георгий,  -  подумал Матарс.  -  Странно:  вот солнце, а меня
дрожь пробирает.  Даже Гиви съежился,  а  Димитрий напрасно отходит в  тень,
будто от лучей, - борется с печалью".
     - Георгий, - негромко позвала Русудан, - может, пойдем?
     - Еще такое мое слово...  Если не всем суждено,  то...  тот, кто первым
вернется в Картли,  пусть закажет ваятелям памятник моему Джамбазу. В черной
бронзе пусть они воссоздадут прообраз молодого Джамбаза первого... Ты, Дато,
на пергаменте изобрази второго Джамбаза,  он такой же, каким был некогда его
отец...  Рисунок  передай Русудан...  А  на  гранитных плитах  пусть  амкары
воспроизведут  драгоценности  и  бронзируют  их,  на  вздыбленного  Джамбаза
возложат бронзовое седло и прикрепят к нему мой меч... А слова выбьют такие:
     "Золото топтал мой  Джамбаз!  Славу он  нес  на  острие моего меча!  Он
скакал по дорогам судьбы, а было их три!"

     - Госпожа Хорешани,  надо молебен о благополучии нашего дома отслужить,
- упрашивала Дареджан. - Нехорошо вспоминать бога только когда нужен. В день
ангела и  в  праздники бог внимание к  себе любит.  И  в  будни об этом надо
помнить,  иначе обидится и тоже сделает вид,  что о нас забыл... Вот Джамбаз
погиб...
     - Права ты,  Дареджан,  бог слишком часто притворяется, что не замечает
нас.
     И Матарс направился в греческую церковь заказать молебен.
     В  мозаичном  дворце  засуетились,   надевали  одежду  попроще,   чтобы
умилостивить святую деву смирением.  Женщины, накинув покрывала, шли пешком.
Неподалеку, на скромно оседланных конях, ехали мужчины.
     Вот и Фанар, скоро церковь.
     Навстречу плыл колокольный звон...
     Меркушка насторожился:  уж не в  эту ли церковь направил его священник?
Да тут и впрямь медь на четыре голоса! И пятидесятник, приняв вид паломника,
зашагал в ту сторону, откуда доносился звон колоколов.

     А раньше того было так.
     Во двор валашского господаря,  куда на постой ввели посольство,  явился
пристав - эфенди, черный, как остывший уголь, и подвижной, как огонь.
     Надобен он  посольскому делу,  потому и  поспешил Семен  Яковлев помочь
эфенди развязать язык: преподнес ему богатый подарок - соболий мех.
     Эфенди язык развязал, охотно поведал: каков верховный везир, как влияет
он  на султана,  кто его друзья и  самые близкие люди;  каковы другие паши и
диванбеки,  угождающие султану, от кого будет зависеть, чтобы Мурад поскорее
закрепил военный союз Турецкой империи с Московским царством, с кем для того
полезнее держать особенную дружбу и с кем быть в ссылке.
     Одной  рукой  касаясь лба  и  сердца в  знак  благодарности,  а  другой
прижимая соболий мех к груди, эфенди вышел.
     Тут же вошел Петр Евдокимов;  морщась,  держась за бок, кинул злой взор
на  померанцы  и  смокву,  внесенные слугами  эфенди,  на  двенадцать кубков
стеклянных, на изюм и сахар, на все, чем ублажал их, послов, на первых порах
верховный,  везир.  Взялся было за лапу барана, а есть не стал: не до яств -
грыжа самого заела.
     - А пошто не лежишь, живот мучишь?
     - Нечистый дух глумится - кажется въявь в пустой горнице.
     - Труда нет, сторона