черное копье.  Каблуками сжав  бока  коня,  знаменосец рысью выехал вперед и
стал рядом с Меркушкой.
     Забушевали стрельцы, рванули коней, окружили Меркушку:
     - Сказывай, пошто чужую харунку взяли?
     - Может, и не на охоту?
     - Пошто в черкесов обрядили?
     - Не смущай! Толком сказывай!
     - А на тебя роба нашла?
     - Не роба, а оторопь!
     - Сказывай, что умыслили!
     Меркушка обвел  стрельцов пытливым и  строгим  взглядом,  придвинулся к
скинувшему бурку  Омару,  у  которого  на  бешмете  поблескивал позолоченный
крест,  и  сказал так,  словно сердился на  стрельцов за их недогадливость и
смущение:
     - Слушай,  стрельцы честные!  Идем мы не на охоту. Боем идем на персов,
осквернивших землю  родственных нам  грузинцев.  Такая  охота  пуще  неволи!
Взойдем на гребень -  увидим в  огне Иверию.  Там беда ширится,  жен и детей
позорят, а иных в полон свели. Там воинов перебили и хлеб скормили! И смерть
там пляшет по колено в крови!
     Гул  прокатился под  Зауром.  Сгрудились стрельцы.  У  одних  изумление
сменилось гневом, другие в замешательстве наседали на Меркушку.
     - А указ-то царя где? А бояр согласие?
     - Царь далеко,  а совесть близко!  - вскипел Меркушка. - Мы народ, а не
бояре!  Пусть их  горлатными шапками стукаются.  А  мы басурманам не холопы!
Земля  пожжена и  разорена без  остатку.  Победим нехристей -  возблагодарит
царь!
     - Плетью обуха не перешибешь! Их там тьма-тьмущая!
     - А  нам знак дружбы заронить надо!  Пусть крепко упомнят грузинцы:  не
одни они отныне - Русь идет!
     - Взаправду, стрельцы, непригоже со стороны зреть на беды грузинцев. Мы
подсоседники!
     - Накрепко, вправду, Гришка Шалда! Идем на басурман!
     - Боем идем! Боем!
     - Мы - народ, и грузинцы - народ. Дело наше кровное!
     - Пора персам шаховым за их зверство мстить!
     - Пора! Сенка Гринев, труби!
     Легко выпрямился в седле Омар и поклонился стрельцам:
     - На  вашем  кровном знамени -  святой Георгий,  и  на  нашем знамени -
святой Георгий! Брат для брата в черный день!..
     - И впредь навечно!
     Карьером   подскакал  Овчина-Телепень-Оболенский.   Стрельцы  наперебой
объявили,  что идут не гулять за охотою,  а  боем идут на врагов единоверных
грузинцев, и, обступив пятисотенного, допытывались:
     - А ты как?
     Овчина-Телепень-Оболенский  притворно  задумался,  как  бы  в  раздумье
провел рукой по юмшану, незаметно подмигнул Меркушке и выхватил саблю:
     - Начальника не спрашивают, начальник сам спрашивает. Кто на басурман -
отходи-вправо! Кто назад в Терки - влево!
     Важно и безмолвно все стрельцы,  ведя на поводу коней, перешли направо.
Когда смолк топот и звон оружия, пятисотенный продолжал:
     - Одни  бражничают,  пьют  без  просыпу,  другие живут  для  бездельной
корысти,  а нам, видно, жребий завидный дан. Как положено по уставу ратных и
пушечных дел:  становись в строй! - и ударил по небольшому медному барабану,
привязанному к  седлу.  -  Знамя  вперед!  Дозорщики по  сторонам!  От  сего
предгорья не брести розно!
     Стрельцы проворно выстраивались по три в ряд.
     Шум  смолк,   только  слышалось  поскрипывание  седел  да  позвякивание
уздечек.  Овчина-Телепень-Оболенский махнул нагайкою на  тонувшую в  голубых
дымах долину:
     - Казаки с нами! Честь-хвала терцам!
     - Ура-а! - прокатилось под Зауром.
     Под  гром  тулумбасов,  вздымая бунчуки,  на  полных рысях приближались
казаки.  Уже  виден стал  Вавило Бурсак,  в  знак встречи трижды полоснувший
кривой саблей зыбкий воздух...


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ"

     Если бы не черная повязка через глаз, не узнать Матарса. Копоть покрыла
его обросшее лицо,  из-под шлема выбивались обожженные волосы,  на  погнутых
доспехах -  брызги крови. Поставив ногу на разбитый зубец и сжимая шашку, по
которой  медленно  стекала  алая  струйка,  Матарс  напряженно вглядывался с
полуразрушенной  крепостной  стены   вниз,   в   мрачное  ущелье,   где   за
нагромождением  первозданных  камней  укрывались  кизилбаши,  отброшенные  в
седьмой раз.  Словно свернутые змеи, мгновенно исчезали тюрбаны, прятались в
расселины копья, трепыхнулось желтое знамя и скрылось за валуном.
     Тишина  была  обманчива.  Подобно двум  щитам,  сдавили ущелье каменные
гряды,  и над ними,  ослепляя,  катилось солнце,  словно раскаленное ядро по
темно-синей  долине.  Матарс  напряженно  прислушивался,  ожидая  очередного
выкрика:  "Алла!  алла!", вслед за которым снова вынырнут тюрбаны, кизилбаши
ощетинятся копьями и  полезут на  приступ Жинвальской крепостцы -  очевидно,
последний.
     Рядом с Матарсом судорожно сжимали шашки Пануш и Нодар.  Видно,  они не
отстали от Матарса в  семи коротких,  как горные ливни,  битвах.  Вмятины от
бесчисленных ударов  персидских  сабель  исковеркали  доспехи  Пануша,  а  в
кольчуге Нодара,  как рыба в  сетях,  запуталось множество стрел.  Кольчатым
рукавом Пануш  смахивал со  лба  тяжелые капли  пота.  Нодар жадно облизывал
пересохшие губы  и  прикладывал к  ним  сталь налокотника.  До  Арагви рукой
подать,  а  в  крепостце воды оставалось не  более чем по четверти матары на
воина.  Впрочем,  сейчас можно было выпить по  полной матаре,  ибо не сумели
допить свою долю много дружинников, ожесточенно отбивавших натиск персов. Но
Нодар не пил:  может, кто из зарубленных и расстрелянных еще очнется? Может,
оживет?  Между шестым и седьмым приступами пролетело минут пять. Нодар ждал,
но  боялся сойти  со  стены и  оставить "барсов" одних под  ожидаемым ливнем
раскаленного свинца.
     "Почему мушкеты молчат? - размышлял Пануш. - Молодец Матарс, он нащупал
огненными стрелами пушечный запас в персидском стане.  О-о,  какой переполох
был!  Огонь веселился,  как сумасшедший, камни трещали. Может, еще где порох
спрятан,  но персы умные, шакалы, на более важное берегут, а нас и так скоро
успокоят. Но и мы свое дело хорошо знаем: если не удастся отбить Жинвальскую
крепостцу,  хотим не только как можно дороже отдать свои жизни, но и еще как
можно больше уложить врагов!.."
     Поправляя черную  повязку,  что  всегда  выдавало его  взволнованность,
Матарс  задерживал взор  на  каждом из  убитых кизилбашей,  тесно  покрывших
своими  телами крутой скалистый отрог:  вот  этот  красноголовый никогда уже
вновь не  ворвется в  грузинский город,  этот не посягнет на честь грузинки,
этот вот не осквернит храм,  увенчивающий гору,  этот не испоганит источник,
журчащий в  кизиловых зарослях,  а  этот не  оросит кровью глехи колосящуюся
долину,  которая  веселит  сердце  пышным  летним  убранством  и  оглашается
грустно-нежным весенним напевом.
     Позади  "барсов"  белела  полуразрушенная башня,  громоздились  обломки
стен,  руины церковки.  При  малейшем дуновении ветра вздымалась известковая
пыль и стелилась по отрогу едкой завесой.
     Накануне обозленный сопротивлением картлийцев минбаши  приказал стереть
догладка крепостцу.  Персидские пушки били по ней беспрерывно,  пока заметно
не  уменьшилось число ядер.  Поэтому сарбазам велено было  овладеть стенами,
прибегнув  к  осадным  лестницам.  Как  одержимый,  Нодар  схватил  огромный
неотесанный камень, выбитый ядром из угла башни, высоко поднял обеими руками
и   с   силой  швырнул  на  головы  карабкающихся  кизилбашей.   Дружинники,
подхватывая каменные глыбы,  устремились к пролому. Вопли, стоны, проклятия,
брань заглушались грохотом обвала.  Потом замелькали сабли с  изречениями из
корана и легкие шашки с изображением барса. Началась ожесточенная рубка...
     Матарс клинком указал друзьям на  высившуюся перед  ними  древнюю стену
"Седды Искендер" - "Преграду Александра", тянувшуюся отсюда по горам вдаль к
Тианети.  У  подножия стены один за другим разгорались костры,  и вокруг них
теснились  сарбазы.   Значит,   минбаши  решил  отдышаться,  а  с  рассветом
обрушиться на развалины крепостцы и истребить последнюю горстку защитников.
     Пануш саркастически улыбнулся:
     - Минбаши принимает себя за кота,  а  нас за мышей.  Придется напомнить
неучтивому,  что мы  "барсы".  Ведь на  каждого из  нас приходится не больше
двадцати врагов.
     Темнота  быстро  просачивалась  в  ущелье.  Багровые  языки  персидских
костров судорожно дергались в сумраке,  а вершины арагвских скал покрывались
красными бликами  заката.  "Барсы" и  Нодар  продолжали стоять  на  обломках
стены, точно боясь, что если они сойдут, то тотчас нахлынут персы. Три бурки
покорно лежали у  ног  картлийцев,  сурово наблюдавших за  огненным кольцом,
смыкавшимся вокруг Жинвальской крепостцы.

     Ожесточенным  схваткам  в   ущелье   Хевсурской  Арагви  предшествовало
множество  событий.  Пока  Хосро-мирза,  пробившийся из  Ксанской  долины  в
Тбилиси  с  сильно  поредевшим персидским войском,  обдумывал  с  Шадиманом,
какими  средствами вынудить  князей,  напуганных "летучей" войной  Саакадзе,
взяться  за   оружие   и   пополнить  своими   фамильными  дружинами  войско
царя-мохамметанина Симона,  а Саакадзе, решивший превратить Самцхе-Саатабаго
в новый рубеж борьбы,  тоже стремился пополнить поредевшее азнаурское войско
новыми отрядами ополченцев,  Матарс,  Пануш и Нодар,  претворяя в жизнь план
Саакадзе,  пытались  очистить  от  персов  Жинвальский мост,  дабы  овладеть
подступами к  Хевсурети.  После отчаянных схваток "барсы" уже  считали,  что
сквозная башня на правом конце моста в их руках.  Но совсем неожиданно Зураб
Эристави, разгадав намерение Саакадзе, послал гонца, арагвинского сотника, к
минбаши,  оставленному Хосро-мирзой в Душети,  с повелением стеречь Арагви и
не  пропускать к  хевсурским ущельям ни одного саакадзевца:  ни конного,  ни
пешего,  ни  живого,  ни  мертвого.  Прибыв  в  Душети,  арагвинский сотник,
затаивший лютую злобу против "барсов" за  их  проделку над ними в  Метехском
замке,  якобы  по  своему  почину  предупредил  минбаши  об  угрозе  прорыва
азнаурских дружин в  Хевсурети.  Отвергнув кисет с  монетами,  сотник охотно
согласился провести минбаши и  его  тысячу в  тыл  азнаурам,  сражавшимся за
Жинвальский мост.  После  кровопролитного боя  картлийцы  были  отброшены от
моста и засели в крепостце, за четыре дня превратив ее в твердыню отваги.

     Кони,   укрытые  в  подземелье,   стояли  под  седлами.  Нет,  ни  один
саакадзевец  не  попадет  живым  в  руки  персов.   На  ступеньках  церковки
дружинники точили  на  оселке затупившиеся шашки.  Матарс приказал зажечь на
еще  уцелевшей верхней  площадке башни  костер  и  водрузить там  ностевское
знамя.
     Вскоре  в  вечернем воздухе  затрепетал голубой шелк,  на  котором барс
потрясал копьем.  Напряженную тишину разорвал рев, донесшийся из персидского
стана.
     Там,  опершись  на  саблю,  минбаши  старался подавать дрожь,  невольно
охватившую  его  в  этом  мрачном  каменном  аде.  Вызов  картлийцев казался
насмешкой шайтана.
     Ночь,  полная каких-то затаенных зловещих шумов,  продолжалась.  Матарс
обходил  дружинников,  готовящихся к  последнему бою.  В  отблесках  пламени
вырисовывались на  обломках стен  часовые.  Вполголоса распоряжались Пануш и
Нодар,  следя,  как  дружинники собирают в  груды  камни.  То  тут,  то  там
слышалось шуршание стрел,  вкладываемых в колчаны. Кто-то в темноте сетовал,
что  поклялся убить тридцать кизилбашей,  а  убил только двадцать восемь.  И
вот,  если на заре какой-нибудь сарбаз, верблюжий сын, предупредит его своей
стрелой или ударом ятагана,  то с чем он,  провинившийся ностевец,  явится в
рай?  Не  добил вот двух красноголовых и  вместо рога райского вина получит,
наверно,  из розовых рук ангела подзатыльник.  Матарс гасил улыбку,  ибо она
была излишней роскошью в эту ночь, дышавшую могильным холодом вечности.
     Еще не забрезжил первый луч,  а дружинники уже потянулись в разрушенную
церковку.  За разбитым каменным алтарем,  возле уродливой пробоины, тускнела
фреска,  наполовину сметенная ударом  ядра.  Кто-то  нашел  осколок стекла и
приладил фитиль.  Синий  огонек  слабо  освещал крест  из  виноградной лозы,
взнесенный   Ниной   Каппадокийской  к   искрометному   солнцу.   Дружинники
благоговейно прикасались губами  к  подолу:  один  -  прощаясь  несказанно с
родной землей, - вон она тянется по косогору, заросшему колючей ежевикой, до
родника,  обложенного грубо отесанными камнями,  откуда пролегает извилистая
тропинка,  приводящая к  тенистой мицури  -  землянке;  перед  входом в  нее
желтеет арба,  уткнувшаяся оглоблей в  землю,  а на булыжной ограде отдыхают
перевернутые плетеные корзины; другой - прощаясь с матерью, сурово застывшей
у  потухшего  очага,  безнадежно оборвавшей шерстяную нитку  и  остановившей
колесо прялки;  третий -  прощаясь с невестой,  -  узнав страшную весть, она
уронит слезу на  плетенную ею  рогожу или выронит котел,  и  он  с  грохотом
покатится к порогу, затененному чинарой...
     Персидские барабаны не выбивали сегодня веселую дробь.  К  чему?  И так
сарбазы воодушевлены.  И трубы, способные заглушить рев дьяволов, молчали, -
ведь  победа уже  видна.  Там,  на  стенах крепости,  осталось ровно столько
гурджи, сколько нужно на час битвы. Минбаши в тяжелых доспехах легко вскочил
на скакуна и, дико кружась на месте, провозгласил: "Велик шах Аббас!"
     Десятью валами рванулись кизилбаши на  крепостцу,  стремясь взять ее  с
четырех сторон под шквальный обстрел. Казалось, желто-коричневый прибой вмиг
сметет картлийцев,  но они под нарастающим ревом и свистом с такой ловкостью
перебегали с выступа на выступ,  что один превращался в десятерых.  Ответный
поток  обрушился на  персов.  В  секунду стрела за  стрелой накладывалась на
тетиву,  но Пануш недовольно взмахивал шашкой,  требуя двух стрел в секунду.
По  сигналу  разгоряченного  Нодара  сваливались  груды  камней,   отдаваясь
грохочущим эхом в ущелье.  Вновь взметнулись клубы известковой пыли,  где-то
запылали ворохи кизиловых веток,  дым и пыль застилали глаза,  скрывая новую
рукопашную схватку,  уже перенесшуюся на юго-восточную стену, где кизилбашам
удалось установить осадные лестницы.  Падали сарбазы,  фанатично выкрикивая:
"Велик шах Аббас!", падали дружинники, провозглашая: "Да живет Картли!"
     К  минбаши,  все  еще кружившемуся на  месте,  подскакал коричневолицый
юзбаши,  что-то отчаянно выкрикнул. Минбаши утвердительно кивнул головой, он
совсем  не  ожидал такого сопротивления и,  следя  за  уносящимся юзбаши,  в
третий раз повторил мольбу, вырезанную на четырех пластинках его панциря:

                  Во имя аллаха всеблагого и милосердного!
                            О Мохаммет! О Аали!
                                О всевышний!
                  О ты, который устраиваешь все к лучшему!
                      Который исполняешь наши желания!
                         О источник всех милостей!

     Юзбаши,  прискакав к  своей сотне,  приказал взять из последнего запаса
крепостные мушкеты,  установить на  подпорные вилки,  вертящиеся на  оси,  и
открыть по картлийцам дальнеприцельный огонь.
     Загремели  выстрелы.   С  юго-восточной  стены  одновременно  скатилось
несколько дружинников.  И снова выстрелы,  и снова потери.  С ножами в зубах
взобрались на верхний выступ с  полсотни кизилбашей и спрыгнули на Матарса и
Нодара.  Залязгали клинки, образуя три свистящих серебряных колеса. Пятясь к
окутанной дымом  полуразрушенной башне,  ностевцы уже  не  могли  руководить
схваткой и только яростно отбивались.
     - Во  имя  аллаха  всеблагого  и  милосердного!  -  послышался  возглас
минбаши.
     На высокой лестнице показался сарбаз, развернувший иранское знамя.
     - Велик шах Аббас! - завопили сарбазы, пробивая дорогу знамени. - Алла!
Алла!
     Прижавшись к  стене башни,  Матарс сделал резкий выпад,  и  картлийская
шашка  полоснула по  горлу  с  ожесточением рубящегося знаменосца.  Раскинув
руки,  он рухнул вниз,  в  дым.  Двое новых сарбазов с проклятиями насели на
Матарса,  а над ним уже развевался оранжевый алтабас с ощерившимся львом.  С
глаза Матарса слетела повязка... не потому ли внезапно увидел он сон наяву?
     Еще молниеносный выпад шашки, со звоном скатывается по камням ятаган, -
а видение не исчезает,  оно принимает отчетливые очертания. Еще бросок шашки
вправо и внезапный боковой удар - падает в кровавую лужу исфаханский ханжал.
Матарс,  натянув на  глаз повязку,  напряженно вглядывается.  Мираж?..  Нет!
Черное пятно -  грузинская бурка. Из рук Нодара вышибают клинок, он кулаками
дубасит  по  лицу,  которому придают  свирепость дико  торчащие красные усы.
Бурка сползает,  всадник вдали машет папахой. Как зерно, молотят шлем Пануша
кривые сабли, он откидывает анчхабери - видно, хочет еще раз увидеть скалы и
пропоротое ими  небо.  Еще  взмах  шашки  -  и  косой удар  вниз  перерубает
кизилбашское копье. Багровый туман застилает глаза Матарса, он снова заносит
шашку, и из груди его вырывается крик:
     - Помощь!.. Омар!
     Из-за гряды камней неожиданно появляются незнакомые конники.
     - О Мохаммет, о Аали! - испускает крик минбаши.
     Передовые бьют в  турецкие барабаны,  развеваются бунчуки.  Но  это  не
турки,  над  ними реет знамя цвета снега,  а  на  знамени грозно вскинул меч
архангел Михаил.  Передовой конник в  бурке на  всем скаку поворачивает коня
вправо, и за ним устремляется черно-ало-синяя лава.
     Кизилбашская конница,  сосредоточенная у  стены "Седды Искендер",  тоже
замечает появление нового врага. Замешательство в рядах кизилбашей мгновенно
сменяется неистовым ревом.  Выхватив из ножен сабли и  свирепо потрясая ими,
кизилбаши всей массой устремляются на конников архангела Михаила.
     Скачут кизилбаши,  а лава вдруг круто поворачивает влево, ощетинивается
копьями и колет ими пролетающих мимо кизилбашей, выбивая их из седел.
     Обостренным до  предела зрением Матарс сразу охватил внезапно возникшую
картину конного боя.  В  переплеске персидских сабель  одноглазый ностевец с
такой нарастающей силой кинулся на сарбазов,  что двое из них,  как подбитые
ястребы,  сорвались с выступа,  а третий простился с правой рукой,  так и не
выпустившей иранского клинка.
     - Рус идет!.. Рус идет!..
     В  лязге стали стихийно взлетели крики:  "Рус идет!" Кто первый опознал
единоверцев,  самой судьбой приведенных к Жинвали?  Никто не мог припомнить,
но,  очевидно,  это  был сам Матарс.  И  уже Пануш,  Нодар,  дружинники,  не
прекращая рубки, наперебой кричали: "Рус идет! Рус идет!"
     Вслед  за  казаками  появились  цепи  спешившихся стрельцов  и  открыли
дружный  пищальный  огонь.   Поднялась  суматоха.   Сарбазы  ринулись  вниз.
Дружинники  слали  им  вслед  прощальный  камень.   Крик,  смешанный  говор,
проклятия,  смех.  И  в  то  время как  казаки сковали конный запас минбаши,
стрельцы  бегом,  распустив  по  ветру  золотое  знамя  с  черным  черкесом,
приближались к  развалинам  крепостцы.  Ошеломленные сарбазы,  не  достигшие
верха стены,  спешили по лестницам обратно вниз, другие, отбиваясь, пятились
по  стене к  лестницам.  Панический возглас:  "Рус  идет!  Рус  идет!",  как
раскаленный шар,  перебрасывался от одного сарбаза к  другому.  Скатившись к
подножию крепостцы,  сарбазы проворно откинули лестницы от  стен,  не  давая
возможности картлийцам спуститься им на плечи.  Пока Матарс,  Пануш и Нодар,
переложивший шашку из кровоточащей правой руки в левую, а за ними дружинники
сбегали по  внутренним каменным ступенькам,  минбаши,  понеся страшный урон,
отступил с сарбазами к "Седды Искендер".
     Меркушка с  горящими глазами,  судорожно сжимая  обновленную пищаль,  и
Овчина-Телепень-Оболенский,  отбросив кольчужную сетку, прикрывающую голову,
перепрыгивая  через  мертвых  кизилбашей,  конусообразные  барабаны,  ворохи
хвороста, изогнутые доспехи, взбегали вверх по отрогу.
     Омар,  раньше других добравшиися до  Матарса,  коротко рассказал ему  о
хитроумии терского воеводы,  о  стрельцах и казаках,  пришедших в черкесской
одежде,  но