азгорелся: на ложе битвы падет, конечно, ханум, ибо хан слишком искушен в хитростях женщин и знает все их уловки.
     - Кроме одной! - вскрикнула гречанка и дала Кериму пощечину.
     Кажется, такое крепкое средство, наконец, воздействовало. Керим смиренно спросил: "А сколько времени красавица рассчитывает продержать хана в положении сваленного барана?"
     Назло Кериму она продержит хана хотя бы до прибытия ее беспутного мужа, который вот уже год ради наживы обрекает ее на скуку, а сам, подобно дельфину, носится по разноцветным морям.
     - Великодушный аллах да пошлет ему приятное возвращение.
     Пропустив мимо розовых ушек пожелание, красавица приказала не позже пятницы доставить ей истукана, вызывающего у нее пламя задора... И пусть Афродита, покровительница земных радостей, будет свидетельницей ее искусства.
     Получив по заслугам все отпущенное щедрой богиней, Керим покинул дом с высокой кирпичной стеной, когда побледневшее небо погасило последнюю звезду...
     Али-Баиндур сообщил князю Баака о твердом решении шаха: или состарить картлийского царя в башне, или встретить его с почетом, если Сальман-и-Фарси подскажет упрямцу благоразумие и сам подстрижет ему на персидский лад шелковистую бороду.
     Али-Баиндур с наслаждением сказал бы все это лично Луарсабу, но Джафар-хан, от имени всесильного Караджугая, воспретил нарушать покой царственного узника и переступать порог темницы.
     Баака безразлично выслушал Али-Баиндура.
     Хан позеленел, уловив его насмешку. О хранитель святынь Карбелы! Нечестивый гяур смеет мысленно повторять: орел, даже посаженный в деревянную клетку, - все же орел, а петух, хоть в золотом ящике, - только петух. Но он, Али-Баиндур, докажет, что и петух иногда может выклевать глаз.
     Все мелкие ухищрения унизить царя разбивались о стойкое равнодушие пленника. Одно только утешало хана: за последние дни царь заметно похудел, шаги выдают беспокойство, рука часто тянется к вороту, словно его что-то душит...
     Наконец настал день из дней.
     Еще задолго Тэкле принялась за наряды, - она хотела обрадовать царя, чей взор измучен страшной чадрой. Старуха Мзеха вынула из сундука бережно хранимое платье, пояс, словно обвитый живыми фиалками, кисею, вышитую звездами.
     В первый раз подошла Тэкле к нише, где стояли благовония, белила и румяна: нет, ей не нужны белила, лицо ее по-прежнему нежнее лепестков. И румяна ни к чему, так лучше. Но благовоний она вылила на себя, сколько могла, ибо, несмотря на горячую воду, на купальный камень и вспененный сок лотоса, которым старуха натирала ее хрупкое тело, Тэкле все казалось, что от нее исходит противный запах пыли и гниющих отбросов, переполняющих рвы Гулаби.
     Впервые с того рокового часа, когда она покинула Метехи, Тэкле озабоченно проверила, не поредели ли ее тугие, как жгут, косы. Любовно вплела в них нити жемчуга, - так любит царь. Вдруг рука ее дрогнула, из глубины венецианского зеркала выплыло далекое детство - примолкший сахли, предсказание деда Бадри: "Красота кверху потянет, в черных косах жемчуг гореть будет, парча стан обовьет... Только парча слезы любит, а слезы глаза тушат..."
     Тэкле заслонила лицо: нет, не надо сегодня ничего печального!
     Надев на великолепные кефсы истоптанные глубокие чувяки, - точь-в-точь такие носит немая прислужница, - а на парчу, для полноты, грубое покрывало, она тщательно закуталась в чадру с зеленой заплатой на спине.
     Вот долгожданный призыв муэззина к первому намазу! Старуха Горгаслани, скрывая волнение, трижды перекрестила Тэкле. И пошла Тэкле без страха и колебания к воротам крепости... Так когда-то шла она к венцу в церковь Кватахевского монастыря.
     Луарсаб схватил руку князя: почему так долго не впускают? - Защити и помилуй, о господи! Как подозрительно оглядывают ее сарбазы... Что? Не открывают ворота? Бледные пальцы царя цеплялись за решетку, в горле клокотало, холодная испарина легла на пожелтевший лоб... Все кончено!
     - Светлая царица вошла. - Баака осторожно усадил царя и дал отпить вина. - Мой царь, зачем такой взволнованностью пугать царицу?..
     Подражая походке немой прислужницы, Тэкле следовала за Датико, как бы случайно очутившимся впереди. Вот площадка, темный сводчатый проход. Вот лестница, крутая, неудобная. По ней каждый день скользит свет ее души.
     Шаркая чувяками, двигалась Тэкле... Кто-то позвал ее, - но ведь она глухая! Кто-то спросил о винограде, - но ведь она немая! Кто-то громко засмеялся над зеленой заплатой, - но ведь она ничего не чувствует! Ничего? А бурное дыхание? А перестук зубов, как в лихорадке? А пламя, застилающее глаза?
     Датико открыл дверь, и Тэкле очутилась в комнате, где не было царя. Она порывисто оглянулась и бросилась к Баака, он бережно снял с нее чадру, побелевшими губами прикоснулся к парчовой ленте. Датико быстро задвинул задвижку, помог снять чувяки. Влахернская божья матерь! Как хороша царица в златотканой мандили и в жемчужном ободе, поддерживающем кружевное лечаки!.. Подавив вздох сострадания, Датико приоткрыл дверь в смежную комнату.
     Больше Тэкле ничего не видела. А когда очнулась, царь стоял на коленях, ненасытно целуя ее нежные ладони.
     Сначала слов не было - только слитное биение двух сердец, молчаливые объятия и трепет соединенных губ. Потом бурно хлынули смешанные со слезами слова.
     Что может сравниться с часом сладкой муки?! Кто произнес: нет силы, кроме силы жизни? Кто изведал боль неутолимого желания? Кто знает горькие слезы обреченного сердца?
     - О царь моей печали, почему не дано слиться и окаменеть вместе? И пусть будет начертано одно слово: любовь.
     - О царица моего дыхания, почему не дано превратиться в птиц и улететь вместе за пределы земли? И пусть каждый смотрящий вслед скажет одно слово: счастье.
     Тихо. Замерли слова. Тэкле очнулась: она вспомнила, зачем пришла.
     Сначала Луарсаб даже не понял, для чего тратить драгоценные мгновения на пустое дело. Если бы бог пожелал, он давно бы избавил его от каменной клетки! Но любимая с такой чистой верой защищала замысел побега, что у него не хватило решимости сказать ей правду: "Я обречен".
     Подземный ход, начатый Горгасалом с помощью Папуна и Датико, подведен к руслу высохшей речонки, а там заслонен ворохом колючего кустарника. Многое уже перенесено в подземелье, где устроена комната. Стены и пол выложены глиной и застланы коврами, потолок затянут кожами. Рядом зарыты кувшины с вином и едой; воздух проходит через камышовые трубочки, их много. А тут вблизи - в углублении - кувшины с богатством Керима, их в хурджини перенес Датико. Царь, Баака и Датико, выведенные Керимом в пятницу из крепости, скроются в этом подземелье до полного успокоения в Гулаби. Конечно, Баиндур бросится в погоню во все стороны, будет искать везде, но только не в Гулаби, тем более не в хижине нищенки, которая по-прежнему останется у камня. Сколько остервенелый хан может рыскать, подобно шакалу, по тропам и дорогам? Двадцать, тридцать, сто дней. А потом начнут забывать о бегстве знатного пленника. Тогда царь, верный князь и Керим выедут ночью, приняв с помощью Горгасала облик старых сеидов, направляющихся в Мекку. Лишь переступив черту Ирана, смоют они с лица краску.
     Когда Папуна, следящий издали, вернется с приятной вестью, что царь вне опасности, Тэкле со стариками последует на облезлом верблюде, с порванными тюками, а Папуна и Датико станут незаметно их охранять. Хотя Луарсаб не очень верил в удачу, но не хотел огорчать любимую. Напротив, решительно настаивал на совместном бегстве. Ведь она так хрупка, что может переодеться мальчиком.

***

     Керим развлекал хана рассказом о гречанке, которая о себе говорит так: "Если кто прикоснется к моему платью, пожелает видеть и мрамор моего тела. Я наполнена любовью, как корабль грузом. Вся я из сандала, стоит только потереть немножко, и ты узнаешь, что я - утеха мира".
     Хан от нетерпения кусал усы.
     "Оказывается, красавица видела статного Али-Баиндура, - продолжал Керим, - она любовалась его осанкой, его горячим скакуном с выкрашенной шафраном гривой, его саблей, сверкающей, подобно Млечному Пути. И предопределенная встреча неизбежно будет в пятницу. Вот ключ от дверей Эдема, укрытых завесами плюща в потайной нише".
     Хан с такой силой сжимал ключ, словно это был палец красавицы. Щекочущий разговор так увлек Али-Баиндура, что он даже не обратил внимания на пустующий сад.
     Сегодня ни Баака, ни Датико не спускались с башни. Они сторожили счастье несчастных...
     А на следующий день, после второго намаза, Керим уехал с ханом показать ему точный путь и скрытый ход в боковой стене дома гречанки.
     В его отсутствие Датико вывел из крепости Тэкле, переполненную радостью и надеждой.
     Старики Горгаслани шумели, как дети, увидев царицу невредимой. Папуна схватил ее на руки и внес в комнату. Разлитое в чаши вино искрилось былым весельем. Смеялась и порозовевшая Тэкле, восторгом сияли ее глаза. Луарсаб на все согласен, лишь бы на голове любимой вновь заблестел царский венец... Так сказал царь на прощание, осыпая ее косы поцелуями.
     В домике стало суетливо, как перед большим праздником. Пировали до поздней ночи, вспоминали Носте, бедный сахли над откосом и медовый аромат расцветающих яблонь. А когда угомонились старики и Папуна и легкая тишина окутала комнату, Тэкле вынула шелковый платок с вытканной розовой птичкой. Он был пропитан поцелуями Луарсаба, и от него веяло весной. Она прижалась щекой к платку и мгновенно заснула...
     Подземная комната убиралась тщательно: кто знает, сколько времени придется прожить здесь царю?..
     Папуна и Горгасал с большой осторожностью закупали продукты в отдаленных рабатах. Тэкле по нескольку раз в день сбегала вниз, украшала комнату шелковыми подушками, мутаками, ставила фаянсовые вазы в углу, - в них будут благоухать цветы. А вот из этой чаши они вместе утолят жажду. Тут вот, у ног царя, она на чонгури будет наигрывать его любимую песню. Здесь, посредине, они расстелят камку, и Папуна, веселый тамада, станет развлекать их смешными рассказами, а благородный Керим поведает о своих приключениях на семи дорогах мира. Улыбнется Баака, давно потерявший смех. Датико будет угощать их новыми яствами. И царь сам поднесет чаши старикам, заменившим ей мать и отца...
     Так, в счастливом возбуждении, не умолкая, говорила сама с собой Тэкле...
     Накануне роковой пятницы пришел Керим: все подготовлено, царь оживлен, но скрывает блеск глаз. Не следует в кизилбашах вызывать подозрений. Князь Баака нарочно гуляет в саду с лицом, полным печали. А хан радуется этому и насмехается! Пусть! Да будет благословение аллаха над затеянным!

***

     И вот наступила ночь случайностей и обмана. Как условлено, хан Али-Баиндур выехал из крепости незаметно для всех. Керим проводил его за боковую калитку и обещал сторожить возвращение.
     Али-Баиндур ехал медленно и, по привычке, настороженно, ко всему прислушиваясь и вглядываясь в темноту. Он несколько раз объехал красивый дом, остановился у главного входа: ничего подозрительного. Потом свернул направо, бесшумно открыл ключом Керима потайную дверцу.
     Он привязал, коня у финиковой пальмы, крадучись обошел весь сад, осмотрел куст за кустом и медленно направился к мраморной лестнице.
     Его никто не встретил, но все двери были открыты. Нащупав у пояса ханжал, он прошел одну, потом другую и очутился в третьей комнате, ярко освещенной разноцветными светильниками. На низкой тахте среди подушек виднелась рука, небрежно держащая чубук кальяна.
     Он хотел сразу ошеломить взор и смутить сердце гречанки, но как раз на пути стоял арабский столик и на нем поднос с пирамидой плодов. Персики бесстыдно выглядывали из-под гранат, нагло смеялись румяные яблоки и, словно длинный нос, высовывалась груша.
     Возмущенный, он уже хотел уйти, но внезапно прозвучал голос нежнее флейты:
     - О хан из ханов, почему томишь мои желания? Разве уши мои не открыты для приятных сравнений, а пылающие уста не ждут охлаждения?
     Али-Баиндур шагнул вперед и между мутаками увидел обнаженную ногу с алмазным перстнем на большом пальце.
     - Покажи мне свое лицо, откинь подушки! - с легким раздражением сказал хан.
     Что-то на тахте зашевелилось. От бархатистых плеч исходил запах меккского бальзама. Кудри, подхваченные золотым обручем, блестели крылом ночи.
     Хан насторожился и подался назад, ему почудился шорох.
     - Не уподобляйся охотнику, заблудившемуся в лесу. Я отослала всех слуг, ибо не меньше твоего люблю тайну. А шорох - от шагов Агаты, охраняющей прекрасное служение мое богине любви. Сегодня ты здесь хозяин.
     - Если так...
     Хан схватил столик с фруктами и сдвинул в сторону. Шелохнулась легкая туника, слегка приоткрывая нежную смуглоту. Гречанка потянулась к нему с чубуком кальяна...

***

     Ночь сгущалась. Прохлада слегка шелестела листьями. Черное небо высыпало все звезды, горели они нестерпимо ярко.
     Керим с двумя сарбазами обошел крепость, проверил посты и направился к белому домику, где жил... Надо ждать еще час смены стражи. Сегодня дежурит онбаши Багир. Лазутчик Баиндура, сын мелкого хана, всеми способами пробивается в доверие всесильного начальника Гулаби. Даже за Керимом следит, глупец! Даром тратит время и злость... Керим нарочно сегодня поставил его во главе стражи... Над всеми властен аллах, и если ему не будет угодно...
     Поспешно отбросил Керим страшную мысль. Все... все готово. Его плащ и летняя чалма уже у царя. Два одеяния сарбазов, для князя и Датико, тоже наверху. Багир расставит новую стражу, подражая Кериму, обойдет дворы и потом направится в помещение онбашей. Будет уже полночь. Керим зайдет проверить: не заснул ли лазутчик? Конечно, нет! Багир поклялся, что глаз до утра не сомкнет, ведь хана нет в крепости.
     Керим раскричится: кто сказал ему подобную ложь? Разве хан ночью оставляет башню воли шах-ин-шаха?! Пусть больше Багир об этом не решается вспоминать! Багир, трусливая тень, начнет умолять не говорить о его оплошности хану. Керим, махнув рукой, выйдет. После этого онбаши, ради своего спокойствия, еще раз обойдет двор и, вернувшись, предастся отдыху. В эти минуты осторожно спустятся вниз пленники, двери Керим заранее откроет, ключи у него. Потом Керим приоткроет калитку, спросит сарбаза: все ли тихо на улице? Конечно, все. Но почему сарбаз без абу? Или не боится заболеть лихорадкой? Керим позволит ему пойти за плащом, а сам помчится через двор. В этот миг трое переодетых выскользнут из калитки, и Датико, кружа и заметая следы, поведет их к домику царицы потайным ходом, по высохшему руслу. А он, Керим, поговорив немного с вернувшимся сарбазом, отправится погулять вокруг крепости, как делал часто. И тоже исчезнет...
     Не в силах оставаться в комнате, Керим поднялся на среднюю башню, откуда были видны двор и улица.

***

     Легкий, душистый дымок кальяна плыл вокруг светильника, сливаясь с разноцветными лучами... Разбросанные фрукты свидетельствовали о бурной расправе с ними.
     - Дальше, хан, - твоя история о плутовстве женщин поистине поучительна!
     Баиндур приподнялся, не выпуская упругого локтя гречанки, затянулся кальяном и засмеялся.
     - Бисмиллах! Как седьмое небо терпит?! Даже ангелов совращают обманщицы! Случилось это в Багдаде - обители мира. Было два ангела: Арот и Марот. Ниспослал их аллах на землю - очистить путь к взаимному согласию правоверных. В один из дней не в меру прекрасная ханум пришла к ангелам и пожелала, чтобы они сняли пыль несогласия между ней и мужем. Стремясь склонить судей на свою сторону, она пригласила Арота и Марота попировать с нею в ночь полной луны. Скучающие ангелы забыли спросить совета аллаха. И когда сели под кипарисом, не в меру прекрасная вместе с шербетом и кошабом принесла вино. Сначала Арот и Марот решительно прикрыли крыльями невинные уста. Но просьба обольстительницы распахнула их крылья. Лишь только соблазненные прикоснулись к чашам, как стали пить, подобно жеребцам на водопое. И сказали: Арот: "Да благоухают розы оживления!" Марот: "Да продлится отрадное пиршество в саду желаний!" Красавица: "Да утолится жажда питьем наслаждения!" Распаленные вином ангелы захотели приподнять подол запрета. Не в меру прекрасная согласилась разделить с ними ложе, но поставила условием, чтобы до блаженства один из них открыл ей дорогу, по которой они сошли с неба, а другой - по которой они всходят на небо. Ангелы восхитились благоуханием ее предложения и тотчас открыли обе дороги. Но пока Арот и Марот возились со шнурами, соблазнительница поднялась и взбежала на небо. Аллах, увидев красавицу, изумился: из какого мира она появилась? Выслушав, как было дело, аллах, тронутый ее целомудрием, восхотел прославить ее и обратил в Венеру, ибо на земле она была прекраснейшею из прекрасных. Пусть же и на небе станет блистательнейшею из звезд! Призванные аллахом на суд ангелы выслушали справедливый приговор: так как, помимо своего проступка, они во многом предохранили правоверных от нечистоты горестей и вреда печалей, то пусть сами выберут себе наказание между вечным и временным. По собственному желанию Арот и Марот были подвешены на железной цепи за ноги в бездне Бебиль, между Вавилоном и Бесретом, где и должны висеть до страшного суда. И до этого часа обольстительница с высей ехидно подмигивает им, а они - глупые ангелы! - висят, томясь вожделением.
     Гречанка восхищалась ловкостью Венеры и не сопротивлялась неловкому хану, опрокинувшему кальян.
     И тут как раз толкач ударил в медную притолоку. Хан насторожился. Но гречанка шаловливо подмигнула: наверно, ангелы сорвались с цепи. И потянулась за персиком.
     А в ворота уже колотили бешено. И внезапно под окном грохнул выстрел. Вместе с посыпавшимися изразцами раздалась громоподобная брань.
     - Муж! - радостно вскрикнула гречанка. Баиндур вскочил и метнулся к выходу.
     - Ты с ума сошел, хан! Рискуешь простудиться, возьми свои шаровары!
     Баиндур стрелой летел через сад. Завязывая шнуры пояса, хан слышал радостные восклицания гречанки на незнакомом языке и достаточно знакомые звучные поцелуи.

***

     Вот сверкнула зарница, одна, другая. Как долго тянется час! Наконец по двору идет Багир. Сменяется стража у первой башни, у второй... Керим приник к окошку... Сейчас выйдут за ворота, уже сарбазы приготовились... Уже...
     И внезапно стремительный цокот коня. Осадив взмыленного скакуна, Али-Баиндур взмахнул нагайкой и наотмашь полоснул обалдело уставившегося на него сарбаза.
     Вздрогнул Керим, ощутив острую боль. Ему почудилось, что нагайка врезалась в его плечо, оставив кровавый след и обиду в сердце, как тогда на майдане, в день первой встречи его, бедного каменщика, с могущественным Али-Баиндуром.
     Невыразимая тоска сдавила грудь, рухнул воздвигнутый с таким трудом храм спасения. О Мохаммет, как допускаешь ты жестокую несправедливость!
     Тупо смотрел Керим на улицу. Где-то надрывался Али-Баиндур. Где-то оправдывался Багир, бежали сарбазы с копьями наперевес, вспыхнули факелы, ярко освещая двор. Зловещие блики дрожали на башнях.
     Утро наступало сумрачное. Так казалось Кериму, но в действительности солнце палило нещадно... Что делать? Догадается ли хан? Посланный Керимом на разведку Датико сообщил, что муж гречанки выстрелом испортил все дело. А сейчас там веселье... Если хан заподозрит - не поленится снять с Керима кожу... Аллах да поможет не попасть живым в когти шайтана!.. Керим нащупал за поясом сосудик с индусским ядом и рукоятку кинжала. Нет, в минуту безнадежности да будет защита Керима над любимыми!
     Крепость притихла. Али-Баиндур ходил, словно гроза над морем. Он кричал, топал ногами, замахивался саблей.
     Допрошенные онбаши клялись: ничего подозрительного в крепости не было. Баиндур не мог отделаться от навязчивой думы, что Керим умышленно выпроводил его из Гулаби. Но зачем? Хан был далек от истины, но ум его лихорадочно работал: неужели знал о возвращении пирата и желал унизить его, Али-Баиндура? Или рассчитывал, что хан вступит в неразумную битву с неучти