могут,  в угоду Баиндуру, вместо целебных капель
яд подсунуть", - содрогался Баака, неслышно приближаясь к черным полукруглым
дверям,  за  которыми страдал  царь  Картли  Луарсаб Второй.  "Неизбежно мне
послать Датико к  ханум Мзехе,  пусть аллах поможет ей  приготовить из  трав
целебное питье,  ибо  не  иначе как  страшный стук  сердца царя  лишает меня
необходимого  сна",  -  размышлял  Керим,  смазывая  ханжал  зеленым  соком.
Стараясь держаться в тени, Керим осторожно направился к башне.
     Когда час спустя Датико подошел к  крепостной калитке,  Керим о  чем-то
жарко спорил с Силахом.  Не обращая внимания на Датико, как бы в пылу спора,
Керим загородил выход из калитки.
     Датико  трижды просил ага  Керима чуть  подвинуться,  ибо  он,  Датико,
спешит -  кончился для  кальяна табак,  а  базар вот-вот закроется.  Наконец
Керим соблаговолил услышать просьбу Датико,  пропустил его на  улицу,  снова
облокотился о косяк калитки и, словно не замечая, что и Силах хотел выйти из
крепости,  продолжал интересный спор: куда так быстро исчезли купцы веселого
товара...
     Как обычно, петляя, Датико обошел несколько глинобитных заборов и почти
бегом устремился к домику Тэкле.  Он испытывал муку от мысли, что царь может
заболеть,  ибо,  полный тревоги,  не знает,  что произошло. Ведь, не случись
чудо, прекрасная Тэкле, да и сам царь очутились бы на краю пропасти.
     Все произошло как во сне. Сопровождаемая Папуна, переодетым садовником,
взволнованно шла  Тэкле  к  мрачной башне.  Вдруг  Папуна  увидел  скачущего
полонбаши,  который,  поравнявшись с  ними,  спрыгнул с коня на всем скаку и
вскинул плетку.  Тут  по  воле черной судьбы Тэкле,  испугавшись за  Папуна,
споткнулась о камень.
     Полонбаши, как пригвожденный, уставился на неосторожно высунутую ручку.
Но  не  это потрясло Папуна.  Из  соседней улицы вышел подлинный садовник со
своею женой,  а на ней, как и на Тэкле, зеленела такая же залатанная чадра и
чернели такие же  чувяки.  Невольно схватившись за скрытый под чохой кинжал,
Папуна быстро оглянулся и опешил:  полонбаши,  размахивая нагайкой, помчался
вдоль  улицы,  вздымая тучи  пыли.  Видел  ли  он  настоящего садовника?  Не
приходилось сомневаться в том,  что бритоголовый сейчас вернется со стражей.
Папуна порывисто схватил Тэкле и,  словно преследуемый сворой собак, ринулся
домой, даже не заметая следы...
     Сон  стал  печальной явью.  Тэкле  переоделась нищенкой  и  поспешила к
своему камню, камню страдания и безнадежности.
     Желая  скрыть  главную  причину своего  столь  раннего прихода,  Датико
прикоснулся губами к подолу старенького платья Тэкле и торопливо проговорил:
     - Царица цариц, тебе князь Баака прислал подарок, - и, развернув холст,
повесил над тахтой.  -  Это князь Баака нарисовал царя,  краски,  по просьбе
князя,  привез Керим из Тбилиси.  Может, исфаханские краски богаче, их также
привез Керим,  но верный слуга, князь Баака Херхеулидзе, решил написать царя
Картли красками родных долин.
     - О,  ради пресвятой богородицы,  дорогой Датико,  почему вокруг головы
моего царя сияние?
     - Светлая царица,  не  замечаю я  сияния.  Видно,  свет из  узкого окна
обманывает твое зрение.
     - Свет  из  мрачного окна  темницы...  а  царь  желтее  желтой  розы...
желтой!..  Она предвещает разлуку...  -  И вдруг вскрикнула:  - О мой верный
Баака, он написал святого! Но разве святые ходят по земле?
     - Раньше  мы  тоже  думали  -  не  ходят...  царь  Луарсаб смутил мысли
князя...
     Тэкле вздрогнула. Она испуганным взглядом оглядела картину Баака:
     - Мой Датико, дорогой друг, я знаю... чувствую, все вы знаете... больше
в  башню  не  приду...  Может,  суждено  с  царем  совместное  путешествие в
Картли...  -  слезы душили ее.  -  Прошу тебя,  передай царю: картину я сама
повезу в Кватахевский монастырь, где венчалась с ним... И суждено так... без
царя сердца моего не уеду...
     Датико опустился на одно колено и благоговейно вновь прикоснулся губами
к  подолу старенького платья.  Потом  он  рассказал,  как  царь  вчера утром
опорожнил чашу вина за  прекрасную из  прекрасных царицу Тэкле,  как ласково
благодарил друзей,  уверяя,  что  добрый Баака заменил ему отца и  друга,  а
Датико,  став  впоследствии в  Метехи  князем,  конечно,  захочет  сделаться
советником царя.  Датико утаил,  что сам он от волнения не мог произнести ни
слова,  что глаза его наполнились блестящей влагой; он только сказал, что за
здоровье царя  залпом осушил чашу и  опрокинул ее  над  головой.  Затем,  по
предложению царя,  все с  большой охотой выпили за замечательного Керима,  а
царь  Луарсаб прибавил,  что,  если  богу  будет угодно,  он  назовет Керима
братом,  ибо  больше ничем нельзя его отблагодарить за...  за  светлый луч в
темном окне.
     Жадно  слушала  Тэкле,  заставляя  по  нескольку  раз  повторять  слова
Луарсаба, и ей казалось, что она сама слушает их и упивается мелодией голоса
царя сердца своего...

     Пылая злобой на неудачу, Али-Баиндур просто не знал, на ком излить свой
гнев.  Внезапно его  охватило сомнение:  "Уж  не  лазутчики ли  эти купцы из
Ферейдана? Не передавали ли они в песнях Луарсабу способ побега? Ведь я знаю
грузинскую речь,  почему же не подслушал?  О аллах,  почему допустил шайтана
омрачить мой рассудок?  А может,  еще опаснее: уж не советовали ли гурджи не
подчиняться шах-ин-шаху?  Ведь картлийцы рассчитывают победить и вторгнуться
в Иран".
     Силах поскакал на  базар,  но  хозяин караван-сарая лишь развел руками:
купцы из  Ферейдана еще ночью покинули Гулаби,  боясь опоздать на  свадьбу к
другому хану, куда обещали прибыть не позднее утра.
     Опасаясь стать жертвой ярости Али-Баиндура,  Силах примчался за советом
к  Кериму,  и  вскоре два всадника направились к  гадалке,  но  покосившаяся
хибарка около кладбища оказалась пустой.
     Неприятно  удивленный Керим  поспешил  к  Баиндуру:  или  гадалка  ради
заработка тоже улизнула на свадьбу,  или и она, и певцы, и пери в залатанной
чадре лишь наваждение шайтана.
     Вмиг  во  все  стороны ринулись сарбазы на  поиски.  Но  даже следов от
конских копыт не оказалось на пыльных дорогах.
     Может  быть,  Али-Баиндур  и  выполнил бы  обещание вывернуть наизнанку
Гулаби,  он  даже  приказал  заготовить кожаные  плети  и  отстегать хозяина
караван-сарая, чтобы в другой раз знал, куда исчезают его гости, но нежданно
на  третий день прискакал гонец от  Юсуф-хана с  загадочным посланием.  Юсуф
обещал устроить пир,  когда друг вернется в Исфахан,  а случится,  иншаллах,
это скоро,  ибо русийский царь через Булат-бека просит шах-ин-шаха отпустить
к нему царя Луарсаба. Особое посольство снаряжает в Иран властелин Севера. И
чем настойчивее будет Русия,  тем скорее вернется Али-Баиндур о Исфахан. Эти
события совсем отвлекли мысли Баиндура от круглой башни.
     А Керим, узнав о странном послании хана Юсуфа сильно обеспокоившем его,
принялся всеми мерами поддерживать тревогу в  Баиндуре,  дабы заручиться еще
большим доверием хана,  и два дня гонял Силаха то на базар, то на кладбище -
не вернулась ли гадалка; гонял сарбазов в ближайшие и дальние поселения, - и
так всех замучил,  что не  только никто не обратил внимания на то,  что царь
три дня не  выходил на  прогулку в  сад,  но  и  на  то,  что башня заперта.
Впрочем,   Керим,  оберегая  царя  от  возможного  покушения  на  его  жизнь
вероломного хана,  так  счел  нужным объяснить Али-Баиндуру причину,  почему
висит на  дверях башни замок:  пока Керим сам не осмотрит все кусты,  опасно
выпускать  царя  на  прогулку,   опасно  дверь  отворять:  вдруг  кто-нибудь
подбросит царю  послание или  ядовитые капли,  чтобы  отравить стражу...  И,
несмотря на  нелепость этих  доводов,  Али-Баиндур  одобрял действия Керима,
особенно его круглосуточное пребывание во дворе крепости...
     "Мохаммет проявил  ко  мне  благосклонность,  -  думал  Керим,  -  царь
поверил,  что  питье,  принесенное Датико,  требует  спокойного  возлежания,
светлая  царица  молит  об  этом  царя  и  приблизится  к  камню  не  раньше
предопределенного срока, пока ночь три раза не сменит день... Но правда была
печальнее:  потрясение надорвало силы  царицы,  и  ага  Папуна даже прибег к
угрозе,  что если она не  ляжет,  то он сам пойдет и  отругает Али-Баиндура.
Рассказами о ловкости лесного каджи, о волшебных птицах с пятью лапами и еще
о многом,  что может отвлечь от черных предчувствий, ага Папуна удерживал на
ложе мученицу.  И вот он,  Керим,  зараженный страхом светлой царицы,  запер
башню и мечется от сада к калитке, от калитки к стенам.
     И Силаху казалось - не будь Керима, давно бы опустела круглая башня. Он
охотно выполнил поручение осторожного начальника -  полдня ползал на коленях
в колючих зарослях,  проверяя надежность забора. Еще охотнее ночью он бродил
по саду,  подолгу задерживаясь у "входа в рай Мохаммета", как называл щель в
заборе, отгораживавшем сад от гарема Али-Баиндура.
     Лишь на  третий день,  день прибытия гонца из  Исфахана,  Силах вздумал
рассердиться на  скрывшихся купцов  веселого товара:  почему тухлые мулы  не
уплатили законную дань за большую прибыль,  полученную у стен круглой башни?
Разве, кроме неприятности, ага Керим или он сам получили хоть час блаженства
на мягком ложе?  Об этом сейчас Силах вел жаркий разговор у  ворот крепости,
но  Кериму надоели жалобы онбаши,  и  именно в  ту  минуту,  когда  вернулся
Датико,  отсутствовавший полдня.  Кашлянув, Датико прошел в крепостной двор.
"Слава величию аллаха!  Он не пожелал сотворить несчастье через мои руки,  -
подумал Керим, - светлая царица выздоровела". И Керим, повернувшись, пошел в
свое жилище, ибо не спал три ночи и три дня.
     Снова утро - безразличное, ленивое. В шафрановой дымке дремлют улицы, и
тени неподвижны,  как  черные паласы.  Снова Тэкле на  своем месте,  и  царь
ненасытно всматривается в знакомую тень, стараясь угадать ее улыбку...
     Снова  и  снова перечитывал послание из  Тбилиси Баака.  Не  пожелавший
назваться друг предупреждал его,  что,  в случае удачи задуманного,  русский
воевода Хворостинин с большой радостью вместе с картлийским орлом поохотится
на Тереке и до освобождения из шаирного капкана Иверского удела Русия лучшее
убежище против "льва"...  Об этом знает друг,  а что не знает,  расспросит у
посланного.
     Улучив свободную минуту, Баака показал послание Луарсабу. Нет сомнения,
им кто то подготовляет побег в  Русию.  Но до Терека нужно дойти!..  А Керим
пока  молчит,  -  значит,  трудно  придумать выход.  Баака  сжег  послание и
тщательно рассеял пепел,  ибо  сегодня замок с  дверей башни снят,  а  в  их
отсутствие,  хотя Датико и  остается сторожить покои царя и  князя,  все  же
заходит  то  Силах,  то  караульный полонбаши,  якобы  проверить,  всего  ли
вдосталь у  царя.  А  царь  после  прозвеневших песен Картли стал  проявлять
нетерпение и внимательно прислушиваться к разговору о возможности побега.
     Прошла неделя,  другая. Керим куда-то ночью исчезал. Силах знал куда: к
красивой ханум,  что живет вдовою. Баиндур знал - к гречанке, подготовить ее
к скорой встрече с разжегшим ее желание ханом...
     Но Керим сидел в домике Тэкле, подробно и медленно рассказывая Папуна о
виденном и слышанном в Исфахане.

     Нет,  Хосро-мирза не сразу пойдет на Гурджистан, раньше поход возглавит
Иса-хан.  Сарбазов у  Иса-хана  будет не  меньше ста  тысяч.  Но  гебр Гасан
говорит,  что  шах обещал посадить Хосро-мирзу на  царствование в  Кахети не
позже чем  через год,  если он  шашкой сам  добудет себе царство.  О  многом
говорил Керим,  но умолчал о затеваемом им побеге царя. Если аллаху не будет
угодно,  зачем лишнюю рану наносить светлой царице,  царю и  Баака.  Но  как
будто удача начинает улыбаться несчастным.  Попросив Папуна не уезжать, пока
он не придет и не скажет,  что уже можно,  Керим, избегая расспросов, ушел и
направился к саду гречанки.
     Наутро Керим поведал Баиндуру о  нетерпении красивой,  как темная роза,
ханум. И наконец хан послал Силаха за мужем гречанки.
     А  когда вернулся Силах,  он,  едва  сдерживая радостный смех,  слишком
угодливо,  несмотря на  знаки  Керима,  сообщил хану,  как  обрадовался грек
желанию всесильного хана  Али-Баиндура послать его  за  товаром для  гарема.
Завтра утром он, иншаллах, прибудет к хану с образцами, а сегодня подготовит
вьючных верблюдов,  чтобы до  захода солнца выехать со  знакомым черводаром,
который как раз завтра гонит караван в Исфахан.
     Внезапно Баиндур уставился на не в меру радостного Силаха:
     - Ты, кажется, тоже любишь помять розу из чужого сада?
     Силах  побледнел и  начал  клясться,  что  у  него  и  в  мыслях ничего
подобного не было.
     - В мыслях пусть будет, не не ниже! Иначе кожу с живого сдеру!
     Часом позже Силах пылко заверял Керима:
     - О  ага  Керим,  да  прославится имя  аллаха!  Мохаммет  помог  мне  и
тщательно заделал щель в саду.
     - О неосторожный Силах, разве я очень похож на Мохаммета?
     - Это ты?!
     - Это я...  Баиндур утром долго кружил у  стены,  и я сказал себе такое
слово: "Да убережет святой Хуссейн Силаха, ибо хан все же подозревает хасегу
Тухву,  обкормившую его  дыней,  в  нелюбви к  нему и  рыскает,  как гончая,
обнюхивая следы...  Спасение Силаха в  моей хитрости".  И я крикнул:  "Силах
прискакал", хотя это был не ты. Когда же хан снова вернулся в сад, щель была
мною крепко заделана,  и я придвинул к ней пыльный камень.  Хан шаг за шагом
обошел  стену,  и  когда  я  спросил  о  причине беспокойства,  он  ответил:
"Показалось мне, что некоторые в крепости не в меру веселы".
     - О благородный из благородных ага Керим,  ты посеял в моей душе любовь
к тебе.
     - Воистину,  Силах, ты сказал мне красивое слово... Все же советую тебе
притвориться больным и не менее четырех дней пролежать на ложе,  ибо хасега,
получив от  Баиндура через меру  горячих плетей на  свою  нежную...  скажем,
спину,  не  успокоится,  пока ты  не научишься отодвигать камень и  снова не
станешь лобзать то, что обожгли плети.
     - О  мой  доброжелатель,  да  вознаградит тебя Оммоль Банин.  Я  сейчас
растянусь на  тахте и  не  встану шесть дней,  ибо хан раньше не забудет мою
веселость.
     "Удача начинает улыбаться несчастным, - подумал Керим, - я избавился от
опасного стража круглой башни на больший срок,  чем мне нужно.  Избавлюсь на
всю ночь и  от  хана:  гречанка обещала на этот раз не выпустить Баиндура до
предутренней зари,  ибо  ей  неизбежно получить от  меня ожерелье...  Святой
Хуссейн,  почему проклятый небом  хан  не  перестает по  ночам  пробираться,
подобно разбойнику,  к  башне  или  шмыгать,  подобно мыши,  по  всем  углам
Гулабской крепости?  И  горе сарбазу,  не  услышавшему за спиной приближения
гиены!  Горе полонбаши,  на  миг  отошедшему от  дверей башни дальше чем  на
локоть!  Сколько ни проявляю преданности,  - пусть на этом слове мстительный
джинн вырвет у  хана  глаза,  -  не  могу добиться полного доверия...  Видит
аллах,  только выманив хана  из  крепости,  можно  устроить царю  безопасный
побег.  Обдумано и такое.  Датико уйдет раньше.  Едва Баиндур достигнет дома
гречанки,  пошлю караульного полонбаши узнать о  здоровье Силаха.  А  царь и
князь Баака,  переодетые в платье моих двух сарбазов,  выйдут со мной как бы
проверить улицу,  идущую  вдоль  крепости...  Темная  ночь  благоприятствует
нам... мы свернем в сторону оврага... Обойдя круг, я условно постучусь в дом
царицы...  О,  сколько радости будет в  тот  час...  Баиндур,  как  бешеный,
разошлет погоню,  сам поскачет к  границе Кахети.  Но  мы  никуда не выедем.
Старик Горгасал недаром выстроил подземную комнату...  там  придется прожить
царю месяц. Потом уедут ага Папуна с Горгасалом. Царь и царица, закутанная в
чадру,  будут  покачиваться в  кеджаве,  а  я,  Баака и  Датико,  переодетые
стариками,  будем сопровождать их  на  мулах...  Ехать будем ночью оврагами,
днем прятаться,  -  так до первого леса. На границе Гурджистана нас встретит
Папуна,  а  мы,  уже  переодетые купцами,  через  Гурджистан и  большие горы
проследуем в  Терки.  Там,  как  сказал Папуна,  нас  будет  ждать  северный
воевода, чтобы проводить в Русию..."
     До  первого света обдумывал Керим затеянное.  "Нет,  все предусмотрено,
иншаллах!.."
     А хан утром тщетно ждал назойливого мужа и,  не выдержав, послал за ним
полонбаши.  Не  прошло и  трех песочных часов,  как  посланный во  весь опор
прискакал обратно.  Дом  гречанки  пуст...  Кто-то  уверил  купца,  что  хан
заманивает его к себе, дабы объявить его лазутчиком, истязать, как факира, и
завладеть  его  богатством.  Испуганный  грек,  взвалив  свои  сокровища  на
верблюдов, ночью исчез из Гулаби, а с ним и жена.
     Вытирая холодный пот со лба,  Керим в  суеверном ужасе впервые подумал:
"Предопределение аллаха!.."
     Одно радовало: он не посвятил в новый замысел близких его душе людей, и
потому огорчаться будет лишь  сам...  Нет,  больше с  помощью женщины он  не
будет  затевать  серьезное  дело...  Ночью  он  постучался  в  домик  Тэкле.
Благословен аллах!  Ага Папуна, да будет ему дорога бархатом, может передать
благородному Дато:  царь согласен искать убежища в Русии. Теперь нужно снова
думать,  как выбраться из Гулаби...  И  светлая царица пусть выйдет к камню,
ибо  сарбазы уже забыли,  что ее  не  было два дня,  и  царь пожелал увидеть
любимую у камня страдания.


        "ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ"

     Калиси!  Это все равно что сказать: великолепие! Начинаясь от городской
стены,  спускающейся уступами  от  Квадратной башни  крепости  до  Сионского
собора,  тянутся фруктовые сады,  окружающие высокие княжеские дома.  Сквозь
яркую  листву  виднеются  деревянные  балконы  с  затейливой резьбой  перил,
столбиков и  кружевных арок.  Здесь не  только дарбази,  сверкающие чеканной
посудой,  замысловатыми коврами,  атласными подушками и бархатными мутаками,
изящно сгруппированными на широких тахтах,  но и  мсахури,  разодетые как на
праздник,  кажутся украшением княжеского дома.  И  незыблемо,  как  было при
прадедах,  в  зимние недели пылают смолистые поленья в  бухари-каминах,  а в
летние месяцы стены охлаждает сквозной ветер.  О, кто из тбилисцев не знает,
как пышно цветет жизнь владетелей в благоухающем Калиси!  Разве не из глубин
балконов доносятся нежные  звуки  чонгури,  тари,  чанги,  тонко  отделанных
перламутром и  черным деревом?  Да  и  не только музыкой услаждают свой слух
князья,  княгини  и  княжны.  Пергаментные книги,  украшающие ниши,  изредка
вынимаются  и   раскладываются  на   арабских  столиках,   и   тогда  чтецы,
напоминающие  надземных  духов  в  голубых  одеяниях,   вызывают  восхищение
владетелей  одами  Чахрухадзе,   строфами  Иоанна  Шавтели  и   песнопеньями
Руставели.  А фамильные мечи и клинки, отягощающие стены, напоминают о своем
участии в  добывании высших благ,  олицетворяющих княжеское достоинство.  Ни
войны,  ни  страсти,  пылающие в  замках царей,  не нарушают этот освященный
традициями порядок.  Бывает,  заколеблется на миг,  словно от землетрясения,
торжественная жизнь, - и снова звенят чонгури, льется вино...
     Вот  и  сегодня  сумрачный  Зураб  внезапно  прибыл  к  князю  Вахтангу
Кочакидзе  и  нарушил  праздничный пир  прервав  чонгуристов.  Немногословно
приветствовал о  молодящуюся княгиню,  как  горный медведь,  прошел ковровую
комнату, закрылся с владетелем и проговорил до вторых петухов.
     Едва  рассвет коснулся купола Сиона,  гонец  князя Кочакидзе помчался в
дом Микеладзе.  Князь Константинэ, сухощавый и напыщенный, с неудовольствием
опустил обратно на  тарелку кусок  баранины,  важно принял от  гонца свиток,
направился в нардовую комнату,  углубился в чтение,  -  побагровел,  схватил
гусиное перо, принялся строчить.
     Вскоре  гонец  князя  примчался  в   дом   Джорджадзе.   Князь  Николоз
поморщился,  торопливо допил чашу вина,  провел пальцами п