До конца пира далеко,  но Арзан-Махмет спешит в  Сераль.  Он хлопает по
плечу  начальника белых  евнухов,  пробегающего мимо,  и  тот,  бессмысленно
ухмыляясь,  не  может  найти  причину  такой  предельной милости султанского
казначея и третьего советника Дивана.
     Поджав  под  себя  ноги  на  троне,  султан  внимательно слушает  низко
склонившегося перед ним Арзан-Махмета.  Если Саакадзе бесповоротно охладел к
кресту,  он обратит свой взор к  полумесяцу.  Приняв ислам,  он будет предан
Стамбулу. Значит, Картли может оказаться под благотворным влиянием султана.
     Сейчас  Арзан-Махмет подтверждает предположение "властелина вселенной".
А  вчера об этом говорил и Хозрев-паша,  но,  пророк свидетель,  без особого
жара.   Султан,  конечно,  и  не  подозревает,  что  Саакадзе  всеми  своими
действиями умышленно подчеркивает свое тяготение к корану.
     - Что еще узнал ты о Непобедимом,  Арзан?  - с высоты трона вяло роняет
султан.
     Отвесив три  поклона,  советник Дивана  угодливо описывает Моурав-бека,
который проник в арабскую мудрость и суннитскую сущность и поэтому остроумно
высмеивает слабость шиитов и их царство на зыбком песке:  налетит ураган - и
покачнутся колонны, золотые снаружи, полые внутри.
     Глаза султана блеснули.  Он уже давно устал от скучных речей придворных
пашей,  беков,  прибывающих из  Македонии или  Анатолии.  Устал  от  слишком
доступных утех  в  "оде сновидений" и  в  мраморной купальне,  где  одалиски
погружают его в  благоуханную мыльную пену и черепаховым гребнем расчесывают
священную   бороду.    Красивые   мальчики-плясуны,   бьющие   в   бубны   и
подпрыгивающие,  не  трогают его воображения.  Пресытился он  и  султаншами,
доставляющими немало  хлопот евнухам,  но  разнящимися друг  от  друга  лишь
уровнем сварливости и ревности.  Он,  потомок Османа,  предпочитает сладость
военных побед. Если может шах Аббас, почему не может он? Воистину, сам аллах
привел Непобедимого к порогу Сераля!
     Зажигались зеленые фонари,  увенчанные полумесяцем.  Чауш-баши все чаще
провожал в  "оду  бесед"  султана  остроумного Саакадзе,  нередко  его  сына
Автандила и  свиту,  иногда  веселого Дато,  с  тонкой иронией высмеивающего
"льва Ирана",  что всегда было по душе султану,  а  значит и придворным.  На
большую охоту,  устраиваемую Мурадом IV,  приглашались и  остальные "барсы",
они показывали чудеса храбрости и ловкости.  Нравился султану и удивительный
Папуна, который, по наблюдению прислужников Сераля, в убыток себе толкался в
самой гуще базаров,  кишащих нищими и грязными детьми,  наделяя их монетами,
сладостями и ласковыми словами.
     Впрочем,  Папуна довольно ловко увертывался от милости султана, избегал
ходить в  гости к пашам и уклонялся от охоты,  заверяя по-турецки чауш-баши,
что  он  комнатный  "барс",  а  картлийцев -  по-грузински,  что  он  помесь
престарелого барса и  облезшей кошки и  его  когти годятся только для  того,
чтобы чесать за ухом в те часы,  когда он пьянеет от восхищения,  любуясь из
киоска блеском Стамбула,  логовом "падишаха вселенной".  Этой  шуткой Папуна
удалось оградиться от  двуличных покусителей на его свободу и  от чауш-баши,
навязчивого, как застрявшие в зубах прогорклые гозинаки...

     Вечера теплели,  красное золото заката обагряло Босфор, пролетали ночи,
полные  отраженных огней,  вставало нежное утро,  возбужденно кричали чайки,
распускались паруса, и корабли, нагруженные ливанским кедром и черной сосной
Яманлара,  табаком  полуострова Коджаэли и  маком  Бурсы,  сливами Измира  и
рабынями Черкесии, кунжутом Муглы, невольниками Алжира и сахарным тростником
Сейхана, оставляли неподвижную гладь бухты и уносились по морским дорогам на
Запад -  в далекие земли франков,  и на Восток - в сторону Египта, к берегам
Крыма и Кавказа, в жаркую Александрию и суровый Азов.
     Преддверие весны!
     Саакадзе ждал весны,  как  вестника серебряных труб,  раскатистый рокот
которых  возвестит  о  начале  похода  войск  султана,  подчиненных "барсу",
потрясающему копьем.  Он  спешил,  спешил,  не  замечая  ни  красивой  маски
Стамбула, ни его жестокого лица.
     Двадцать четыре полнолуния промелькнут, как молния, а там снова Картли!
Ведь  ему  удалось незаметно -  то  среди веселья,  то  в  деловых беседах -
убедить Мурада и везиров,  что откладывать поход трижды опасно,  необходимо,
чтобы с наступлением весны подготовка была завершена.  Достаточно лазутчикам
Давлет-ханэ  проникнуть в  замыслы  Сераля,  шах  Аббас  непременно опередит
султана и ринется с отборными тысячами тысяч к берегам Тигра, к стенам Карса
и Эрзурума. Шах хорошо знает, как Моурави ценит на войне внезапность и любит
прибегать к этому испытанному средству. Надо спешить!
     - Надо  спешить,  ла  илла  иль  алла!  -  поддержал  Георгия  Саакадзе
непроницаемый Осман-паша в полукруглой оде,  убранной затейливыми шалями.  -
Чем  раньше вернется Моурав-бек в  Картли,  тем выгоднее для Турции...  ибо,
изгнав...
     - ...ибо,   изгнав  персов,   которые  непременно  снова  вторгнутся  в
Картлийское  царство,  -  поспешил  досказать  Хозрев-паша,  покосившись  на
Осман-пашу,  -  изгнав  царя  Теймураза,  который не  перестает призывать на
помощь царя Московии,  Моурав-бек подчинит царства грузин во главе с  Картли
золотому полумесяцу.
     - О Мухаммед,  придет час отнять Азербайджан, - подхватил Арзан-Махмет,
покосившись на  Хозрев-пашу,  -  можно проникнуть в  глубь Ирана,  завоевать
Ереван, Акстафу и загнать в клетку заблудившихся шиитов, больше, чем аллаху,
поклоняющихся "льву Ирана", не имеющих в битвах ни совести, ни чести.
     - О аллах!  Загнать их в нору, именуемую Исфаханом, - торопливо уточнил
Селиман-паша, бросив на Арзан-Махмета выразительный взгляд.
     Поджав ноги на  троне,  осыпанном драгоценными каменьями и  стоящем под
блестящим балдахином,  Мурад,  в  знак согласия с везирами,  величественно и
милостиво кивал головой.
     Георгий  Саакадзе  не  преминул  развить  перед  султаном,  везирами  и
советниками Дивана план  войны  "Полумесяц Босфора".  Главное:  окончательно
уничтожить влияние Ирана на  царства Восточной Грузии.  Но  довольствоваться
этим  опасно.  Он,  Моурав-бек,  укрепив Тбилиси и  Телави,  одним  натиском
подчинит Стамбулу ханства:  Ганджу,  Ширван, Баку, Ленкорань. Тогда наступит
срок принять от капудан-паши отряды,  кальонджу и  перебросить их с  Черного
моря на  Каспийское.  Крымские мурзы,  по велению Дивана,  обяжут прибрежных
жителей Бакинского ханства соорудить легкий флот,  поднять на мачтах зеленое
знамя.  Шамхалат,  повинуясь полумесяцу,  выставит запас  пороха  в  бочках.
Нагрузив  корабли,   отборные  орты  янычар  двинутся  на  Энзели  и   Решт,
одновременно осадив Казвин с севера,  Керман-шах с юга. Затем, вызвав ложным
наступлением с  моря смятение в южном Гиляне,  турецкое войско ударит с двух
сторон на  Хамадан,  захватит его с  ходу,  отрезав от  серединной Персии ее
северные  земли  -  приморский  Гилян,  горный  Мазандеран,  а  также  южный
Луристан.  Советники едва скрывали восхищение:  давно не было в  Оттоманской
империи такого полководца,  такого стратега.  Мудрый Осман-паша и не пытался
утаить  восторг.  Это  еще  больше  убедило  султана  в  правильности  плана
Моурав-бека.
     Но   он  -   "падишах  вселенной",   и   ему  должна  быть  свойственна
сдержанность.  Поэтому,  поджав ноги  на  троне,  Мурад  в  знак  согласия с
Непобедимым величественно и  милостиво кивал головой.  "Изгнать из  огромной
части Ирана с помощью длиннорукого Моурав-бека коротколапого шаха Аббаса так
же заманчиво,  как попасть из мушкета в  кувшин соседа,  с тем чтобы золотые
монеты,  когда он развалится,  очутились в твоем собственном сундуке", - так
думал султан.
     Везиров тоже прельщала лишь крупная схватка со "львом Ирана": обогатить
следует не только сундук султана,  ко и свои сундуки, а мелкие драки с шахом
Аббасом, пророк свидетель, приносят сплошные убытки.
     Несколько дней  длилось  обсуждение Диваном плана  "Полумесяц Босфора".
Селиман-паша напомнил о богатых землях Луристана,  где горные долины Загроса
привлекают летом кочевые племена,  успевающие собрать один урожай в горах, а
второй -  у южных подножий Загроса,  куда племена откочевывают на зиму.  Про
себя Селиман-паша подумал еще,  что его гарем не  мешает пополнить красивыми
девочками из Луристана, пляшущими, как огонь в камине.
     Арзан-Махмет  подчеркнул выгоды  захвата Гиляна и  Мазандерана.  Помимо
богатств   тропических  лесов,   изобилующих  бурыми   медведями,   оленями,
безоаровыми козлами,  в море множество рыбы -  кутум,  сом, форель и нередко
осетр,  а  на  побережье полным-полно водоплавающей птицы -  бакланы,  гуси,
белозобые  казарки.   Да   еще  через  северные  провинции  Ирана  пролегает
"шелковый" путь,  обогащающий сундук  шаха  Аббаса.  Верховный  везир  вслух
похвалил третьего советника за дальновидность,  а  про себя обругал:  он сам
собирался говорить о  Гиляне и Мазандераке,  ибо лично собирался выторговать
себе значительный куш у русских купцов, так твердо оседлавших этот путь, что
на  южном его конце беспрестанно вопят персы,  а  за северный никак не могут
ухватиться англичане.  Ему понравилась пришедшая на ум удачная острота, и он
мрачно  улыбнулся.  Помня  разговор с  графом де  Сези,  который накануне не
скупился на посулы,  торопя его,  Хозрев-пашу,  с  началом войны против шаха
Аббаса,  верховный везир  попросил у  Мурада  разрешения начать переброску в
Стамбул из Гелиболу,  Текирдага и Чорлу,  прилегающих к Мраморному морю, орт
янычар. Их котлы уже готовы к выступлению.
     "Падишах вселенной" одобрял Диван, одобрял торопливость главного везира
и величаво и милостиво кивал головой.
     Выждав столько дней,  сколько требовалось,  султан наконец торжественно
поднял руку:
     - Мои везиры и советники, тень моя! Ты, Осман-паша, прав: Моурав-бек, в
справедливом гневе на обманщика шаха Аббаса,  не только завоюет для Стамбула
обещанное,   но  и  обогатит  меня,   "средоточие  вселенной",  неожиданными
преподношениями городов Ирана и  его земель,  а  также знатными пленниками и
редчайшими ценностями.  Прав и ты,  Хозрев-паша,  соглашаясь с Моурав-беком:
запоздавшего,  святой Осман свидетель,  ждет неудача.  И  ты,  Арзан-Махмет,
прав:  "шелковый" путь -  золотой путь.  Он должен блистать под полумесяцем.
Велик аллах,  настал час выносить Санджак-и-шериф из Сераля! Да славится имя
Мухаммеда, пророка справедливого и вечного! Надо торопиться!..
     И Стамбул заторопился. Хотя до полной весны еще было далеко, хотя гонцы
доносили, что дороги еще не просохли, но уже ковали коней сипахи, оттачивали
сабли янычары,  проверяли пушки топчу.  Осматривались вьючные седла,  к шеям
верблюдов подвешивались медные  колокольчики,  к  спинам  ослов  подгонялись
кожаные подушки.  На берегу Золотого Рога сгружали с кораблей бочки с рыбой,
рис  в   мешках,   груды  войлочных  плащей  и  ткани  для  шатров.   Кругом
располагались янычары.
     В сумерках вспыхивали факелы, без устали воины били в большие барабаны,
носясь в пляске по кругу. В середине круга бревно в тюрбане изображало шаха.
Сипахи-танцоры наваливались на  него  и  ловко кололи ханжалами.  Поднимался
восторженный рев и пальба из мушкетов. Над янычарскими котлами столбом валил
дым, пахло бараниной, салом, конским потом.
     Торопился и Саакадзе.  Хотя до похода на Иран было еще далеко, но перед
уходом из  Константинополя следовало известить друзей в  Картли о  том,  что
возвращение  ностевцев  на   родину   свершится,   возможно,   раньше,   чем
предполагалось. Сам Саакадзе не мог, да и не хотел посылать особого гонца, -
слишком  было  бы  рискованно,   и  предпочел  другой,   проверенный  способ
переброски вестей. Вот почему "барсы" установили наблюдение на всех причалах
Золотого Рога.  "Изобилие купцов и  товаров присуще этому рогу  изобилия,  -
пошутил Саакадзе,  - что не исключает пользы разведки и в торговых кварталах
Стамбула".
     Матарс и  Пануш начали слоняться по  базарам.  И  трудно было разгадать
цель  их  бесконечных блужданий.  Видно,  им  нравилась сутолока Египетского
базара. Но что искали они среди бесконечных рядов? К чему присматривались на
большом Эски-базаре?  Какими антиками привлекал их  Бедестан?  Нет,  они  не
прельщались ни  пурпуровым плащом венецианца,  ни  белым бурнусом араба,  ни
тонким  кружевом манжет франка,  ни  сандалиями сулиота,  ни  янтарем турка.
Ассирийские ожерелья скользили между их пальцами,  как вода.  Они повторяли:
"Раз Георгий сказал,  значит..." -  и упорно продолжали поиски купцов, через
которых удалось бы завязать связь с тбилисским майданом.  Не только капитаны
и владельцы кораблей не выходили из их поля зрения,  но и вожаки караванов и
погонщики.  В кофейнях, где сказочники рассказывали преудивительные истории,
а слушатели,  с присущим туркам любопытством,  внимали им,  забывая про свои
кальяны и шербет,  "барсы" собирали сведения о дорогах и тропах, о встречных
караванах  на  путях  к  Малой  Азии,  о  чужеземных  купцах,  двигающихся к
Стамбулу.  Так,  в  напрасных поисках,  шли  дни,  недели.  Но  раз  Георгий
сказал...

     Если  день  пятницы  определился как  день  веселых  встреч  со  знатью
Стамбула,  то  день воскресный Саакадзе посвятил размышлениям и  обдумыванию
предстоящих сражений.  В  ковровой  комнате  росли  кипы  рисунков  и  карт,
испещренных пурпурными чернилами. Милость султана так беспредельна, объяснял
Саакадзе  пашам,  что  он  неустанно  обдумывает  план  "Полумесяц Босфора",
который - аллах свидетель! - принесет победу "падишаху вселенной". Ничего не
оставалось пашам, как восхититься затворничеством Моурав-бека.
     И  этот воскресный день был  самым отрадным для грузин,  ибо,  накрепко
заперев ворота,  они  проводили его,  как,  бывало,  в  Носте.  Сбрасываются
турецкие одеяния,  надеваются белые бешметы, черные чохи с неизменно желтыми
розами -  в  знак  траура по  Даутбеку.  Исчезают золоченые блюда,  покрытые
красными арабесками,  и  на  пеструю  камку,  развернутую слугами-грузинами,
выставляются ностевские чаши, возле них привычно громоздятся свежевыпеченные
чуреки, а посередине, в полной готовности, - бурдючки, вывезенные заботливой
Дареджан. Бережно разливается вино по кувшинам.
     Все в этот день, от еды до разговоров, грузинское. И все слуги, образуя
второй ряд, жадно слушают только грузинскую речь, только грузинские песни. И
даже Папуна, отбросив со лба поседевшую прядь, рассказывает смешное только о
грузинских каджи или чинке.  А чаши,  как всегда, подымают с пожеланием. "Да
живет вечно прекрасная, неувядаемая Картли!"
     Так  один день в  неделю ностевцы жили для  себя,  жили жизнью Картли -
далекой, почти недосягаемой, как звезда в небесной бездне, но такой близкой,
всеми ощущаемой, как боль в тоскующем сердце.
     Справа от Саакадзе чаша,  полная вина, неизменно оставалась нетронутой,
- чаша Даутбека.  В  ней отражались огни грузинских светильников,  потом они
гасли,  и вино загадочно окрашивалось цветом ранней зари,  разгорающейся над
Стамбулом.
     Понятным  было  изумление  картлийцев,  когда  в  одно  из  воскресений
раздался настойчивый стук в  глухие ворота.  Слуги вопросительно смотрели на
Саакадзе.  Димитрий,  побагровев,  вскочил, - он знает, какой плеткой огреть
непрошеных гостей!  Ростом поспешил за  ним,  трезво рассудив:  "Кто  знает,
может,  старшему везиру вздумалось проверить, что делают грузины в запретный
день".
     Полуденная еда уже закончилась,  и  все собрались в  "зале приветствий"
для  кейфа  и  задушевных воспоминаний.  В  углу  Дареджан занялась вышивкой
придуманной ею  картины:  распластавшись на скале,  пятнистый барс следит за
беркутом,  парящим в облаках, готовясь к прыжку, а далеко внизу ползет арба,
влекомая  двумя  буйволами,  нагруженная  доверху  овечьей  шерстью.  Ветер,
пригибая деревья,  несется к  арбе,  с  тревогой озирается аробщик,  а барс,
равнодушный к мелким делам,  точит когти и глядит в небо, не имеющее ни дна,
ни берегов.
     Ростом и Димитрий вернулись озабоченные.
     - Полтора месяца буду  думать и  не  придумаю,  зачем  два  сына  князя
Шадимана пожаловали сюда.
     - Ты забыл, Димитрий, что с ними Магдана.
     - Магдана? - удивилась Хорешани и быстро поднялась.
     - Пусть войдут под наш кров,  если не врагами пришли, ведь они грузины,
- задумчиво сказал Саакадзе.
     Магдана задержалась на пороге,  не решаясь переступить его.  Страдание,
отразившееся на  ее  лице,  делало ее  еще  более красивой,  она  напоминала
осиротевшую лебедь, застывшую на зеркале ледяной воды. Бледность щек ее была
неестественной,  и  от  этого еще  ярче казались глаза,  обрамленные густыми
ресницами.  Перед Мозаичным дворцом она дала себе зарок не  пролить ни одной
слезы,  удержать стон,  но при первом же взгляде, кинутом на близких ей, она
бросилась на грудь Хорешани и громко зарыдала.
     В  одном порыве поднялись все "барсы",  выставив по-воински правую ногу
вперед и скрестив на груди руки.  Они,  так же как и Хорешани, поняли, о ком
льет  слезы  любящая.  Магдана  привела  сюда  братьев,  не  в  силах  далее
противиться своему сердцу.
     Низко  склонили свои  головы "барсы" перед  той,  кого  любил  Даутбек.
Магдана поясной лентой провела по  глазам и  вся  поникла.  Тепло поцеловала
Русудан смущенную Магдану и  поправила ей  локоны,  ароматные,  как лепестки
роз, а Дареджан бурно обняла ее.
     И,  как  луч  пробивается сквозь сетку дождя,  Магдана слабо улыбнулась
сквозь слезы.  Она  поняла,  что  вновь  обрела любимых,  смущение мгновенно
исчезло,  невыразимая  нежность  отразилась  в  ее  взоре,  устремленном  на
Георгия.
     Полилась  беседа,  непринужденная,  дорогая  всем.  Говорили о  Картли.
Занятые разговором с  Магданой,  никто не  обратил внимания на  двух  рослых
сухощавых мужчин,  остановившихся у  резных дверей.  Они теребили усики и не
торопились нарушить свое молчание.
     Георгий с  любопытством незаметно разглядывал сыновей "змеиного" князя.
Богатые  одежды,   драгоценное  оружие,   -   видно,   пребывают  в   полном
благополучии.  Но кто они?  греки? турки? или ухитрились остаться грузинами?
Не   похоже...   Саакадзе  пригласил  молодых  Барата  опуститься  на  узкую
оттоманку.
     - До меня дошло, князья, что из Греции, куда вы бежали из Марабды, - он
старался говорить ласково, - вам снова пришлось, бежать сюда. Почему?
     - Нет,  Моурави,  не совсем верно донесли тебе наши недоброжелатели,  -
проговорил старший,  Заза.  - Переехали мы сюда по особой причине. В один из
ничего  не  значащих дней  мой  тесть,  богатый  купец,  получил  от  своего
двоюродного  брата,   совсем   одинокого,   повеление  немедля   прибыть   в
Константинополь,  где  он  живет один  в  Белом дворце,  наполненном редкими
изваяниями,  свитками,  мозаикой и драгоценностями, а также обладает большим
поместьем,  изобилующим  киосками,  роскошными  садами  и  множеством  слуг.
Сумасбродный обладатель несметных богатств  грозил  моему  тестю:  "Если  не
распродашь свои склады с  товаром и не прибудешь со всей семьей жить ко мне,
- знай,  лишу  тебя  наследства,  передав все  до  последней бусы  греческой
церкви..." Мой тесть,  умный человек,  воскликнул:  "Этот расточитель золота
так  и  поступит!"  И  мы  все,  как  перелетные птицы,  поспешили в  теплое
поместье,  где золото греет,  как солнце.  И правда, золотой дождь льется на
нас, но мой тесть скучает: нет собственных складов, нет товаров, власти нет,
- был  вот  первым купцом в  Афинах,  а  от  безделья стал  звездочетом:  по
расположению звезд хочет предугадать судьбу.
     - А  может,   звезды  ему  золотые  монеты  напоминают?   Утешается?  -
проговорил Гиви.
     - Полторы чалмы тебе вместо башлыка! Не перебивай! - прорычал Димитрий.
     Заза вежливо поклонился и продолжил:
     - А  брат  тестя  -  правду сказать,  к  нашей радости -  запре