о-грузинский  отряд  оказал  слабое  сопротивление персидским минбаши.
Хертвиси пал. Желтое знамя Ирана взвилось над замком. Не выдержала натиска и
Аспиндза. За большими крепостями склонились малые: Ацквери, Паравани...
     Но никогда не смирится Стамбул с захватом персами Самцхе-Саатабаго. А я
смирюсь?.. Продумав ход дальних и ближних событий, я не ошибусь, если скажу,
что Сафар-паша хочет моим мечом изгнать персов из Месхети... А я?..
     Вновь  склонился над  свитком Георгий Саакадзе.  Страдальческая складка
обозначилась в уголке губ, но глаза продолжали пылать, как два факела, точно
стремясь осветить покрытое мраком неизвестности будущее.  Потом он поднялся,
разогнул плечи и  подошел к стене,  где висела в простых черных ножнах шашка
Нугзара.  И  он вновь задал себе вопрос:  "Что нужно мне в  этот роковой для
отечества час?" И, опустив руку на клинок, повторил: "Дороги и тропы!"

     Вблизи Ахалцихе,  во владении Сафар-паши, приютилось у лиственного леса
тихое местечко Бенари.  Сюда не  долетали волнения больших городов,  и  даже
вести  о  беспрерывных войнах  в  Картли,  особенно  в  Кахети,  доходили  к
владельцу соседнего замка случайно -  через приехавших на базар крестьян или
словоохотливого гонца.  Такого гонца перехватывали,  угощали и жадно слушали
новости тбилисского майдана или Метехи.
     Не  удивительно,  что  переселение семьи  Саакадзе взбудоражило Бенари.
Казалось странным:  почему знатный Моурави не пожелал поселиться в Ахалцихе,
главном городе пашалыка, а отправился осматривать захолустные местечки?
     Выбрав  Бенари,   загадочный  Моурави  отказался  от   обширных  домов,
наперебой    предлагаемых    владельцами,     и    предпочел    заброшенный,
полуразвалившийся маленький замок, стоявший в стороне от проезжей дороги, на
самом краю Бенари, и примыкавший западной стороной к лесу.
     Еще   больше  озадачило  жителей  посещение  Георгием  Саакадзе  ветхой
грузинской церковки... Была и более богатая и просторная, но знатный Моурави
не зашел туда.  Отстояв молебен,  Саакадзе подошел к  старенькому священнику
под  благословение,  затем протянул кисет и  попросил обновить храм божий...
Растерявшийся священник худыми  руками  прижал  щедрое  даяние:  о!  наконец
господь услышал его мольбу и послал помощь. Да будет благословенье пресвятой
богородицы над всей семьей Великого Моурави.
     Через   некоторое  время   прибыл   Папуна  с   амкарами-каменщиками  и
плотниками. Застучали молотки, топоры.
     С утра до темноты толпился народ у замка,  поражаясь, с какой быстротой
обновлялись строения,  вырастали зубчатые стены вокруг замка и  воздвигались
по углом сторожевые башни.
     Потом  пришли  садовники,  и  тотчас  гурьба мальчишек,  предлагая свою
помощь,  заполнила двор.  Сначала садовники,  схватив лопаты, хотели выгнать
непрошеных помощников, но Папуна, выдав каждой "ящерице" в задаток по шаури,
велел таскать с ближайшего к реке откоса красный песок.
     Вскоре  заросший сад  весело  заиграл зеленой листвой,  сквозь  которую
проглядывали дорожки, посыпанные красным песком.
     Не  успела вырасти стена  вокруг замка,  как  в  ворота въехали арбы  с
поклажей, потом пригнали скот и пятнадцать молодых коней...
     Целый день толпились жители у  ворот замка,  жадно всматриваясь в арбы.
Но опустилась темная ночь.  Закрылись ворота.  И  любопытные нехотя покинули
обновленный замок, так и не увидев жену Моурави.

     Снова пришлось Русудан, как много лет назад, пережить прощание с Носте.
Русудан стояла возле  башни  и  гладила камень.  Так  же  как  и  тогда,  на
рассвете,   низко  проходили  облака.   Вечные  странники!  Куда?  Зачем?  И
колыхались  поникшие  ветки.   Прости!  Прощай!  Зыбкая  дымка  обволакивала
простиравшуюся внизу долину. Не обманывалась Русудан: вечные странники - она
и Георгий. У какого порога остановится конь их судьбы? В какую бухту занесет
их  парус бедствий?  Где  оборвется алая  нить их  испытаний?  Одно до  боли
ощущалось ясно:  разлука вот  с  этим замшелым камнем,  вот с  этим багряным
деревцем,  с  этим  желобом,  где  неумолчно журчит вода,  будет  бесконечно
долгой.  И  Русудан чувствовала,  что не  просто расстается она с  видениями
дорогого ей мира, а хоронит их в своей потрясенной душе...
     Не обманывался и  Саакадзе:  нельзя победить полчища персов с остатками
азнаурских дружин  и  немногочисленным народным ополчением.  Князья  заперли
своих крестьян в замках,  дабы не бежали к Моурави.  Одни владетели изменили
царю Теймуразу и открыто перешли на сторону царя Симона,  вернее - Шадимана.
Другие остались верны царю Теймуразу и  насильно приковали крестьян к  своим
замкам,  старательно оснастив их  крепостным оружием и  запасом.  Но и  те и
другие  не  только  изменили  Моурави,  но,  словно  осатанев,  любой  мерой
противодействуют его  отчаянным попыткам спасти Картли от  порабощения шахом
Аббасом.  И приходится поминутно быть готовым отразить и персидский ханжал и
княжеский меч.
     Георгий прощальным взором обвел  круглую комнату.  Книги  и  свитки уже
замурованы в  нишах.  Клинки сняты со стен и  завернуты бережно в бурки.  Он
подвинул к себе глиняный кувшин -  и опрокинул чернильницу. Красная струйка,
точно кровь,  потекла к  кисету,  вышитый на нем разноцветным бисером беркут
странно блеснул в  солнечных лучах.  Георгий вынул  из  кисета локон,  нежно
поцеловал и  вновь спрятал.  "Нино!..  Ни битвам с дикими ордами,  ни блеску
царских замков,  ни  прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих
кудрей и  синие озера глаз..."  Он  страстно хотел еще  раз заглянуть в  эти
озера и ощутить покой, исходящий из их глубин, но невозможно было урвать для
себя  даже  одно  мгновение.  Он  уходил,  а  она  оставалась.  Оставалась в
монастыре,  как  на  островке,  окруженном  бушующим  мусульманским потоком.
Георгий  поспешно  расстегнул  ворот,   повесил  кисет  на  шею  и  закрепил
серебряную цепочку.
     Облака  темнели,  низко  клубясь  над  Носте,  чуть  не  задевая башен.
Величавая,   в   строгом   платье,   Русудан   неторопливо  отдавала  слугам
распоряжения.  Под  ее  надзором  грузились  арбы  и,  поскрипывая  большими
деревянными колесами,  выстраивались возле ворот.  Верблюды,  опустившись на
колени,  равнодушно выжидали,  пока  веревки  трижды  не  обкрутят  поклажу.
Русудан сама отобрала лучших коней, распределила отары баранов и стада между
крестьянами,   посоветовав  в  случае  опасности  запереться  в  замке,  где
поселилась семья Ростома и дед Димитрия.  Ностевцы,  сняв войлочные шапочки,
затаив скорбь,  теснились вокруг Русудан;  то  и  дело  ностевки подносили к
глазам поясные ленты и кружевные концы лечаки.  Твердо,  словно куски камня,
отбитого от скалы, падали прощальные слова Русудан:
     - В Носте враг не придет!
     Она не высказала вслух предположение Саакадзе:  "не придет, ибо Шадиман
не допустит, не совсем уверен в победе Симона". Милость Шадимана так же была
ненавистна народу, как и его месть.
     Поднявшись на  верхнюю  площадку большой  квадратной башни,  Русудан до
рассвета  смотрела  на  уснувшее  Носте.   В   узком  окошке  мерцал  огонек
светильника,  изредка появлялся силуэт и опять исчезал: Георгий бодрствовал.
От  Ностури веяло  прохладой,  и  яркие  звезды  в  черном провале от  этого
казались еще  прохладнее.  Внизу  кружился рой  светлячков,  излучая голубое
сияние,  и таинственно высился излом горы,  нависшей над замком. Подавленная
нерадостной тишиной,  скорбела  Русудан.  Здесь  остается  ее  молодость,  а
впереди не  маячит надежда,  как тогда,  когда она уходила в  Иран.  Русудан
чувствовала,  что  искренней  радости  больше  не  будет...  Она  уходит  от
собственной души... здесь, совсем близко, покоится ее Паата...
     Первый  свет  подсинил  склоны  неба.  На  дороге  показались всадники.
Трифилий и  Бежан  свернули вправо и  стали  подниматься к  замку.  За  ними
послала гонца Русудан.  И  хотя  далеко не  безопасным стал  путь  в  Носте,
настоятель Кватахеви,  в миру князь Авалишвили,  ни минуты не раздумывал.  В
роковой час не оставляют без ответа призыв лучшей из лучших.
     Долго в  тиши отдаленной башенки беседовали Русудан и  настоятель.  Тут
отсутствовала  скрытность,   изощренность.   Тут   еще  раз  скреплялась  не
нарушенная за много лет настоящая,  чуждая земной суеты дружба. О живом сыне
Русудан не  просила...  Паата!..  Черная ряса оттеняла печальное,  несколько
усталое лицо  Трифилия.  Он  обещал  сохранить в  неприкосновенности дорогую
могилу.  Ничто не нарушит вечный сон Паата.  Там денно и  нощно будет стоять
монастырская стража.  Там в памятные дни отслужатся панихиды,  молебствия за
упокой  жертвенно-чистой  души.  Там  раздадутся бедным монеты,  оставленные
возвышенной Русудан смиренному настоятелю.
     И о Тэкле просила Русудан.  Жизнь катится с кручи...  и неизвестно, где
за камень случая зацепится колесо судьбы Моурави. Или нет уже правды, или не
при  царях  должны рождаться витязи родины?..  Или  слепота удел  не  только
слепых?  Почему столько лицемерия?  Почему, когда Моурави сам побеждает, - и
князья и  церковь склоняются к  его  стопам,  а  когда осиливает враг -  все
спешат раболепствовать,  пресмыкаться перед  врагом?  Почему полководцу,  не
единожды попиравшему смерть, отказывают в жизни, лишая его воинов и клинков?
А церковь...
     - Церковь не идет против Моурави, - нерешительно проговорил Трифилий.
     - Да,  святые отцы притаились,  ждут,  -  кто победит, за того и свечой
перед ликом господним слукавят... Нехорошо сейчас в Грузии, нехорошо.
     Знал и  Трифилий,  что  нехорошо.  Если бы  католикос согласился теперь
благословить многотысячное монастырское войско  -  не  устоять  персам,  ибо
напуганные князья не  преминули бы  открыть свои  замки  и  выпустить личные
дружины и  закрепощенный народ на  помощь Моурави,  а  многие,  вспомнив про
совесть,  и  сами постарались бы  в  битве искупить вину...  Но все в  руках
божьих!  И  князь-монах в  рыцарских выражениях успокаивал чуть побледневшую
Русудан:  "Пути господни неисповедимы.  Все  может обернуться иначе",  -  и,
коснувшись нагрудного креста, елейно советовал положиться на божью волю...
     Наконец прискакали "барсы".  Не  было здесь Матарса и  Пануша,  которые
вместе с  Нодаром Квливидзе умчались к  Жинвальскому мосту выполнять замысел
Саакадзе.  Не было здесь и Элизбара,  который со своей дружиной беспрестанно
устраивал  засады  на  Кахетинской дороге.  На  доспехах  "барсов"  тускнели
вмятины от сабельных ударов,  лица покрылись слоем пыли,  усы пропахли дымом
костров. Подтянутые и стремительные, как всегда в часы, чреватые опасностью,
"барсы" принесли жестокую весть: надо спешно покидать Носте! Неизвестно, как
при помощи князей и  попустительстве церкови пойдет дальше завоевание Картли
царевичем Хосро.  Да  и  как  бы  выгодно  ни  было  Шадиману уберечь Носте,
сомнительно,  чтобы  князья Магаладзе,  Цицишвили,  Качибадзе и  подобные им
собачьи  сыны  не  воспользовались отсутствием мужественных ностевцев  и  не
напали бы на ненавистное им "логово барса"...
     Ранний  рассвет.  Чуть  блеснуло скрытое опаловым маревом солнце.  Тихо
распахнулись ворота замка Носте...
     Последней выехала и не оглянулась Русудан.  Молчаливый Даутбек выравнял
рядом с  ее буланым иноходцем своего Шевардени.  Димитрий на миг задержался,
свесился с  седла и  еще  раз  обнял деда.  Дрожащими пальцами дед провел по
желтым цаги Димитрия и заплакал бы, если б не улыбнулся.
     Немного отъехав,  Георгий Саакадзе и его верные "барсы" повернули коней
в  сторону Носте,  развернулись в полукольцо,  скинули папахи,  выхватили из
ножен  шашки  и  троекратным их  взмахом простились с  никогда не  увядающей
родной землей.  Затуманились глаза витязей, а Ростом тяжело уронил голову на
грудь.
     Бесшумно закрыл  дед  Димитрия окованные железом ворота.  Так  бесшумно
отправляются в путь,  откуда не возвращаются...  На листьях дрожали росинки,
опустили ветки примолкшие деревья,  всколыхнулся было  и  замер предутренний
ветерок...
     Все  близкие  Моурави  направлялись  в  Самцхе-Саатабаго,   к  пределам
Ахалцихе.  Там,  в  суровом,  недоступном для  врагов замке,  решил Саакадзе
укрыть  свою  семью.  Из  семейств  "барсов"  одна  Хорешани  последовала за
Русудан.  Остальным ничего не угрожало в их наделах. По желанию Ростома даже
его семья переехала к старикам Гогоришвили, родителям Миранды.
     Хорешани подъехала вплотную к Русудан:
     - Смотри,  дорогая,  как  величественно  парит  орел  над  позолоченной
солнцем вершиной.
     - Он одинок, и, может, радость ему заменяют простор и солнце...



        " * ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ * "


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ"

     Облокотясь на завесную пищаль,  Меркушка наблюдал за дюжими стрельцами,
сколачивавшими сторожевую  вышку.  Двое  молодцов,  выбив  из  бочки  днище,
окунали бревно в смолу,  понатужившись,  подкатывали его к нижней площадке и
обвязывали корабельным канатом.  "Эх,  взяли!..  Еще  раз  взяли!.."  Бревно
подхватывали теснившиеся на  верху  вышки  стрельцы.  Сыпались на  подстилку
самарские гвозди,  в  воздухе  мелькали тульские топоры,  орловские молотки,
елецкие  рубанки.   Работа  спорилась.  Крутая  лесенка  уходила  под  самую
островерхую крышу.
     Придерживая саблю и  стуча подкованными сапогами,  Меркушка поднялся на
помост.  Оглянулся.  Позади  уходила в  голубоватое марево  степь,  слева  -
Тюмень,  в дреме лениво плескалась каспийская вода, высились Чеченские горы.
Вышка стояла,  как  журавль,  на  миг  задержавший свой важный шаг.  Дальше,
справа за горами, московской земле конец.
     Теплынь размаривала.  Меркушка расстегнул ворот,  коснулся позолоченной
цепочки,   обвивавшей  смуглую  шею,  и  вдруг  насупился.  Из-под  пригорка
подымался дым от костра, и в серо-сизых струях привиделась Меркушке боярышня
Хованская. Дороги ли тянулись по степи или густые косы? Кокошник ли кренился
в сторону гор, или быстролетное облачко? Не мог разобрать Меркушка и дивился
тому,  как  влекут  его,  словно  в  омут,  несказанная голубая  поволока  и
жемчужные отсветы, освещающие незнакомую даль.
     Сердито встряхнул копной  волос  Меркушка:  негоже молодцу,  забубенной
головушке,  поддаваться чарам.  Но так жизненно было видение, что не стерпел
Меркушка,  потянулся к  гибкой талии...  и  ощутил в  своей здоровенной руке
холодный ствол пищали. Топнул ногой, захохотал.
     Сидевшие вокруг костра сторожевые казаки -  Петр Среда, Герасим Белый и
Фрол  Каланча,  вскинув головы,  недоуменно уставились на  Меркушку:  уж  не
рехнулся ли?  Но  Меркушка задорно подмигнул казакам,  махнул на закопченный
котелок,  подвешенный к треножнику, и крикнул, что уха в кипятке так пляшет,
как водяной на свадьбе у кумы.
     - Да ну?  А я поцеловал куму, да и губу в суму! - ответил Петр Среда. -
А ты слезай, ухач, с высоты и подкрепись янтарем.
     Меркушка не заставил повторять приглашение, проворно сбежав по лесенке,
подсел к костру.
     Легким,   шагом   подошел  хорунжий  Вавило  Бурсак,   лихой   терец  с
иссиня-черным  оселедцем  за  левым  ухом.  Пожелав  казакам  и  стрелецкому
десятнику доброго здоровья,  сел  в  круг  и  вытащил из  бездонного кармана
широченных шаровар баклагу и чарку. Знатная горилка пошла по кругу.
     Чувствовал себя Меркушка среди казаков,  как налим в воде. Пил - аж дух
захватывало,  гоготал  -  кони  вздрагивали,  веселил  до  упаду.  Зачерпнув
последнюю ложку,  полюбопытствовал:  откуда заявились на Терек казаки, каким
ветром занесло их в Тюмень?
     Подбросил ввысь баклагу Вавило Бурсак,  выхватил из-за пояса пистолет и
нажал  курок.  Как  нагайкой рассек  воздух выстрел,  со  звоном разлетелась
баклага, осыпая осколками Среду. Значит, ему выпал жребий сказывать.
     Среда  одернул короткий в  обтяжку чекмень,  сдвинул папаху  набекрень,
подправил чуб,  смазанный лампадным маслом, и, как за трудное дело, принялся
за рассказ:
     - Нут-ка,  господи благослови!  И  как в то время по реке Черленому яру
жили  рязанские казаки,  -  ничего,  добре жили,  не  тужили,  -  озорству и
непокорству конца-краю не намечалось.  Казак - птица вольная: капканы не для
него кованы,  путы не  для него плетены.  Хоть жизнь в  куренях не в  пример
спокойнее - казака в степь тянет, к морю синему.
     - То и славно!
     - Славно-то  славно,  да  вот  прогневали добрые  ребята  царя-батюшку,
самого  Иоанна  Собирателя.   И  посулил  он  казакам  славный  пир:   дыбой
попотчевать, кнутом накормить, кровью напоить. А прелесть та, знамо дело, не
очень  по  сердцу  казакам  пришлась.   Собрались  курени  и  надумали  уйти
подобру-поздорову.   Рука  ведь  у   Собирателя  пушки  потяжелее  и  версты
подлиннее.  А поведали казакам бывалые люди, что и ранее хаживали по рекам и
морям вольники, что есть, как честь, река Терек, течет из Ясских гор изгибом
в  море Каспицкое,  а на Тереке том есть не то город,  не то область,  не то
место такое...
     - Тюмень по названию?
     - Тюмень.  А во той Тюмени собрался,  мол, вольный люд, опричь солнца и
звезд никого над собой не признает. А рядом с Тереком владеет горами шавкал,
мечети разные в его Тарках.
     - Слыхал. Крепкий город.
     - Ну и ладно,  что слухом богат. А у моря Каспицкого хозяина нет, гуляй
по нему -  хоть на руках ходи, лишь бы смел был да силен. И жизнь тогда меда
слаще, рай первозданный!
     - Без боярина с кнутом и без плети с попом!
     - Эге.  Ну  вот и  подались казаки Черленого яра на замен.  "Грянем,  -
говорят,  -  братцы,  веселее!"  Поднялись всей  станицею и  айда в  дальний
путь-дорогу.  Долго ли,  коротко ли, дождались весеннего донского половодья,
грянули на Волгу,  а по ней, матушке, на приволье Каспия, а там - на Тюмень.
Осмотрелись:  место ровное, никем не занятое, камыши, разливы, и горы возле.
Подались вверх по Тереку,  к  Пятигорью,  подружились подарками да чарками с
черкесами...
     - Только девки у них не толще камыша, как сабля сгибаются.
     - Оно и сподручнее:  хочешь -  гнешь,  хочешь -  жмешь.  И выходит, что
обосновались там,  где Аргунь впадает в  Сунжу.  И  не зазря:  Русь к  горам
придвинули.
     - Чуешь, стрелец, - закончил Среда, - как лихой казак гребень оседлал?
     - Чую,  -  ответил Меркушка, приблизив к себе пищаль, на которую искоса
бросал  завистливые взгляды Хорунжий,  -  а  только до  казака горы  к  Руси
тянулись.     Сказывал    мне     про     родича     своего     пятисотенный
Овчина-Телепень-Оболенский:  двенадцать веков спустя после явления на  землю
Христа князь Юрий Боголюбский пожалован был  в  мужья царице грузинцев.  Бог
дал, до вас хаживали.
     - Эге!  Опись лет нам ведома, - согласился Бурсак, - а коли бить чохом,
так на: пятнадцать веков спустя после сам царь Грозный Иван дочь черкесского
князя Темрюка в жены брал.
     - То-то и  оно!  И  взапрямь выходит,  что не вы первые пять гор к Руси
приладили.
     - А что ж из того? Ты-то за казаком попер, а? - лениво протянул Герасим
Белый.
     - Сам казаковал!
     - Эге!  А твоя овчина не прибавила тебе чина,  - усмехнулся хорунжий, -
иль бо ума!
     - Умом не одалживаюсь! Продолжай бачить.
     - Добре.  А твои сказитель тебе не сказывал, как Грозный Иван на Тереке
крепость ставил?..  А  султан  турецкий как  взъерепенится да  как  загрозит
Москве войной тяжелою.  А корил тем,  что соорудил царь Терскую крепость при
слиянии Сунжи с  Тереком.  Ну,  и поспешил царь устранить войну:  страшился,
ежели  турок верх  возьмет -  поднимется на  Русь  татарва и  астраханская и
казанская.  Послал царь дары в Стамбул,  наказав послу молвить султану,  что
"так,  мол,  и  так,  желая быть с  тобою вперед в  братстве и любви,  мы-де
показали братской любви знамя -  город с  Терека-реки из  Кабардинской земли
велел грозный царь  снести и  людей своих оттуда свезти в  Астрахань".  А  в
убытке султан остался.  Можно молодцу стренож