Стамбула. К ним присоединились воющие дервиши с белыми талисманами на
груди. Гул голосов нарастал.
     - Бе-е-е-ей! Бе-е-е-ей! Смерть гяурам казакам!
     Носильщики,   торговцы,   моряки,   погонщики,   дровосеки,  птицеловы,
фокусники,  водоносы заполнили улицы и площади.  Появились муллы,  фанатики.
Потрясая кулаками, с пылающими глазами, они призывали:
     - Во имя веры! Гяуры убивают правоверных! Бе-е-ей гяуров!
     В  руках замелькали кривые ножи,  корабельные топоры,  ятаганы.  Еще не
понимая, в чем дело, все вопили и гремели оружием. Кому-то померещилось, что
небеса разверзлись и на крылатом коне проскакал Мухаммед, бесшумно возносясь
то  на  одно,  то  на  другое  облако  и  ослепляя раскаленным добела мечом.
Действительно, загрохотал гром и вспыхнула огромная молния. Хлынул ливень, и
толпы,   подгоняемые  им,   как  кнутом,  устремились  ко  двору  валашского
господаря, где стояло русское посольство.
     - Казак! Вай ана-сыны! Бе-е-е-е-е-ей!
     Ярость закипала, как смола в котле.

     Погода   в   Стамбуле  меняется  мгновенно.   Сейчас  фанатичные  толпы
напоминают  о   силе  урагана;   вчера  в  неподвижном  зное  город  казался
безмолвным,  как султанская гробница.  Турки дарили друг другу фрукты в знак
согласия и  доброго  расположения.  Янычары варили  в  котлах  рис,  в  знак
спокойствия.  Влюбленные преподносили земным гуриям розу, в знак восхищения,
или амарант - в знак постоянства, матери надевали на шею сыновьям кеф Мариам
- ладанку с изображением на синем стекле "руки Марии".
     У  двора  валашского господаря развевалось на  полосатом шесте  знамя с
двуглавым орлом, царьградцем. Поглядывал на него посол, ликовал.
     Накануне он, Семен Яковлев, и подьячий Петр Евдокимов лицезрели султана
Мурада IV. Прием был дружеский, отражал взаимное желание Оттоманской империи
и  Московского царства  "стояти  в  крепости неподвижно и  против  немецкого
Габсбурга  императора  и  польского  Сигизмунда короля  заодин.  Быть  другу
другом, а недругу недругом".
     Прежде  чем  предстать перед  султановым величеством,  послы  по  знаку
главного начальника церемоний вошли в розовую галерею дворца,  где по обычаю
на  них  и  на  всех  посольских людей надели золотые кафтаны.  Дар  султана
предвещал милость его ради великого дела.
     Блики  от  разноцветных стекол  слились в  дивный ковер,  а  тянулся он
вплоть до тронной залы.  Здесь,  перед дверью с искусной резьбой,  встретили
посла  важные  паши  Селиман  и  Арзан-Махмет.  Они  ловко  похватили Семена
Яковлева под  руки,  крепко-накрепко прижали его  руки к  своей груди и  так
подвели к трону.
     Тем же порядком вели и подьячего. Он зыркал глазами и сопел:
     - Ведите честно!  И  перед султановым величеством никакой неволи мне не
чинить! Потому и сам знаю, как турецкому великому государю честь воздать!
     Однако все кончилось гладко, как рукой провелось по шерсти.
     Петр "Евдокимов,  подойдя к султану, поклонился в пояс, "по низку". Так
же,  блюдя уставный посольский обряд,  "по низку" кланялся и  посол,  искоса
поглядывая на повелителя османов.
     Где сидел султан -  сделано место,  подобно постели, покрыто алтабасом,
низано жемчугом. Подле стен - подушки золотые, низаны жемчугом с каменьи. По
левую сторону султана -  шкатулка длиною в  пол-аршина,  отворена,  начинена
алмазами и с иным каменьем.  Пониже курится благовоние, окуривая висящие над
троном огромные,  что  шишки на  еловой лапе,  изумруды и  яхонты с  кистями
обнизными.
     Как бы  не выдержав блеска камней,  потупил посол глаза,  а  сам оценил
пол:  богато устлан бархатом червчатым,  по  нем  шиты часто травы волоченым
золотом.
     Ни большое, ни малое не ускользало от взора Семена Яковлева: действовал
он  по царскому наказу,  обязан был упомнить то,  что представляло состояние
султана - даже мизерный алмаз; и настроение его - самую бледную улыбку.
     Передавая  Мураду  IV  грамоту  царя  Михаила  Федоровича  и  патриарха
Филарета,  заметил посол,  что  черное лицо султана будто посветлело,  что в
знак согласия он слегка наклонил голову,  от чего приветливо закачалось перо
в  запане алмазное,  украшающее небольшую белую  чалму и  привязанное к  ней
золотою чепью.
     Верховный везир  Хозрев-паша  стоял  по  правую  сторону  султана и  не
скрывал удовольствия.  Московский посол выражал то желание,  которое было по
душе послу Франции де Сези.  Там, где два желания предопределяют одну войну,
неизбежно появляется золото,  звонкое,  как праздник.  Хозрев-паша не  любил
будней.
     Он  уже  знал содержание той грамоты,  которую сейчас передавал султану
московский посол, распушивший бороду. После уверения в желании жить в мире и
дружбе  говорилось в  грамоте  о  том,  что  Филарет  Никитич  выслушал Фому
Кантакузина наедине, как послу приказано, и затем советовался о тех делах со
своим сыном Михаилом Федоровичем.  О своем решении они наказали Фоме,  послу
султана,  передать словесный ответ.  А  за приятельство свое и  дружбу к его
султанскому величеству патриарх Филарет и царь Михаил Федорович просят унять
хана  крымского  Гирея,  убившего  царского  посла  Ивана  Бегичева  и  иных
посольских людей.  Без  этого же  нельзя воевать вражеские царства и  вместе
торжествовать победу.  Он,  Хозрев,  уже на  посольском обеде иносказательно
обещал  московскому послу  дать  нагоняй Шин-Гирею,  дабы  впредь  украинных
городов Русии не  рушил,  а  в  ответ на это Семен Яковлев вылепил из мякиша
корону габсбургскую и сбил ее щелчком.
     Хохотали:  русский посол  будто  царь-колокол гудел,  верховный везир -
словно медные бусы рассыпал по каменным плитам. Потом пили шербет и заверяли
в любви друг друга.
     Так и шло все на добром деле.
     Оставалось лишь  дождаться  от  султана  клятвы  в  том,  что  договор,
заключенный в граде Москве Фомой Кантакузиным,  будет выполнен им,  Мурадом,
свято,  как  заповедь.  Но  по  милостивому приему считать можно  было,  что
договор уже вступил в  жизнь и пора соединять московские войска с турецкими,
чтоб совокупно действовать против короля Сигизмунда чванливого и  императора
Фердинанда надменного.
     Настал срок  взыграть стрелецким трубам,  забить барабанам.  С  королем
польским еще не  закончен счет.  Поднималась новая ратная сила.  Деулинскому
перемирию подходил конец.
     И  во  знак  братской государевой дружбы Семен Яковлев,  отдав грамоту,
являл государевы любительные поминки, а стоял по левую сторону султана.
     Подьячий  незаметно  прикоснулся  к  перстню-печати.  Выступили  вперед
посольские стрельцы,  опустили перед троном дары:  десять кречетов, тридцать
сороков соболей и  двадцать зубов  рыбьей кости.  А  посол пояснил,  что  по
посольскому наказу надлежит брать  двадцать кречетов,  но  что  десять после
морских бедствий в  дороге свалились.  Остальных же доволокли -  как пожелал
царь всея Руси и святейший государь патриарх.
     По соболям пробегал огонек,  и они словно дымились.  Мурад IV любовался
мехами, стараясь проникнуть в тайну северных лесов. Это было трудно. Поэтому
он перевел взор на рыбью кость;  из такой хорошо вырезать ножи. Много оружия
надо,  чтобы водрузить полумесяц на башнях Вены. Он пошлет в дар царю Севера
прекрасный клинок из булата.  Чашка, кольца и наконечник ножен - из золота с
зеленою,  голубою и белою эмалью,  осыпаны алмазами,  рубинами и изумрудами.
Пусть  красота отделки пленит  повелителя русских,  и  он  нацелит в  сердце
врагов Турции тысячи простых сабель. Полумесяц на Вену!
     Семен Яковлев и до сего дня не скупился и рассылал собольи подарки всем
надобным людям.  Десять сороков соболей, не меньше чем на две тысячи рублев,
получил от посла Хозрев-паша,  верховный везир.  Он сиял,  как перламутровая
запона, и слугам посольства, принесшим меха, велел надеть дорогие кафтаны.
     А  щедрым был  посол потому,  что  "поляки и  с  цесарской стороны зело
домогались,  чем  бы  до  совершения дела  не  допустить".  Теперь вона куда
повернуло петуха  на  флюгере!  Хозрев-паша  взирал  на  московских послов с
великим доброжелательством и  всем своим видом как бы свидетельствовал,  что
клятвенный ферман султан Мурад скрепит своей тугрой - вензелем.
     На том и покинули тронную залу.

     Припомнил Семен Яковлев лес,  что под Тверью.  Стоял он могучий во всей
зеленой красе,  лужайки -  что ковры,  а  над ними птиц неумолчный грай.  Но
кто-то  обронил  искру,  затрещали суки  горючие,  пламя  взвилось  и  пошло
крутить, и давай рушить, гоня птиц и испепеляя красу.
     А  припомнил  потому,   что  дело  свое  посольское  сравнил  с  лесным
пожарищем: создавалось долго, а погорело вмиг.
     Еще сладость от успеха в тронной зале тешила душу, уже виделись паруса,
влекущие корабль назад к Азову и мерещились чудо-кони,  скачущие через степи
к московской земле, как вдруг мрачная явь развеяла розовые видения.
     Раньше принеслись слухи,  будто  птицы  с  опаленными крыльями:  "Аман!
Казаки! Гяуры напали! Ама-ан! О-о-о-о..!"
     Вошел в Золотой Рог почерневший от боя струг, а на нем турки порублены:
кто  головой  с  борта  свесился,  кто  на  канатах  повис,  кто  на  палубе
распростерся.  Живой один,  да  словно онемел.  Сполз он  на  берег,  прижал
кожаный мешок и побежал ко дворцу верховного везира, что на приморье.
     Вышел Хозрев-паша, тонкие губы дергаются, в руке плеть.
     Кальонджу сдернул тесьму с  мешка,  выхватил отсеченную голову казака и
швырнул к ногам везира.
     - Если есть одна,  почему нет двух?!  -  возмутился Хозрев-паша,  огрев
моряка плетью.
     Вскочил турок,  пихнул  голову  ногой.  И  покатилась казачья голова по
тесному Стамбулу,  вызывая ярость и собирая толпы. На базаре ювелиров голову
насадили на  копье,  высоко вскинули,  чтобы лучше видели мертвые глаза силу
басурман.
     В  полдень  Хозрев-паша  донес  султану,  что  ватаги  донских казаков,
соединившись с  запорожцами,  напали на  богатые поселения Черноморья вблизи
Стамбула.  Три фелюги с кальонджу,  оборонявшие берег,  уступая значительным
силам,  отошли без боя. Но одна фелюга попала в кольцо казачьих чаек, многих
отправила в  морскую пучину,  но и сама едва приковыляла в Золотой Рог,  как
общипанный скворец.
     Мурад IV  стал  багровый,  как  гранат.  Преисполненный ненавистью,  он
потребовал капудан-пашу  Гасана.  Указывая на  небо,  султан вручил капитану
моря булатный клинок в ножнах,  блестевших зеленою,  голубою и белою эмалью.
Это был тот ятаган,  который предназначался московскому послу. Теперь должен
был он ринуться в голубые просторы Черного моря - мстить казакам!
     Богатую добычу  не  отбить  у  донцов  и  запорожцев:  испанские реалы,
арабские цехины,  ковры,  парчу, шелковые ткани и иной драгоценный товар. Но
можно отнять жизни, взять кровь за кровь!
     Султан приказал, капудан-паша выполнил.
     Немедленно  подняв  паруса,   несколько  катарг  устремилось  из  бухты
Золотого Рога,  имея на  борту отряды янычар и  сипахов.  Они шли на  полной
скорости,   усиливаемой  невольниками-гребцами,   которых  ударами  поощряли
дозорщики.
     Через   некоторое   время   капудан-паша    нагнал   казаков,    разбил
превосходством в  силе,  взял семь стругов и приволок в Стамбул.  И летопись
Войска Донского удостоверила,  что  "при допросе казаки,  не  убоясь смерти,
объявили,  что они ходят войною сами собою,  а царского повеления на то нет.
Столь откровенное признание стоило им жизни - все взятые в плен были преданы
лютой казни..."
     Султан Мурад IV знал, что Московское царство снабжает казаков реки Дона
порохом и деньгами, и не хотел верить в непричастность Москвы. Разгневанный,
он приказал немедля русскому посольству оставить пределы Турции.  Арзан-паша
предложил дождаться возвращения капудан-паши,  но султан не сдавался. Может,
вновь манил его пятый трон шаха Аббаса?  И  он хотел крикнуть на всю империю
османов: "Полумесяц на Исфахан!"
     Хозрев-паша    разгадал   мысли   султана   и    встревожился.    Из-за
непредусмотренной дерзости казаков превращался в  ничто план де Сези,  а это
сулило вместо золота награды золу  разочарования.  За  де  Сези  стоял  жрец
политики франков,  кардинал Ришелье.  Он  не  скупился на звонкие монеты,  а
принцесса Фатима была  ненасытна.  Верховному везиру приходилось брать одной
рукой,  чтобы  задабривать другой.  Союз  с  Московским царством должен быть
скреплен султанской тугрой - вензелем.
     Мурад  IV  повысил  голос  и  велел  кызлар-агасы  -  начальнику черных
евнухов,  и  дворцовым  алебардщикам -  балтаджи  -  сопровождать верховного
везира во двор валашского господаря.

     Пробитый стрелами двуглавый орел лоскутом повис на  шесте.  Рев голосов
напоминал прибой, двор валашского господаря - остров. Ворота были закрыты на
три засова.  Меркушка с  расстегнутым воротом носился по  двору,  размахивая
хованской пищалью и командуя. Стрельцы старательно заряжали ружья, занимая у
ограды наиболее уязвимые места.
     Семен  Яковлев  и  Петр  Евдокимов,  осенив  себя  крестным  знамением,
облачились в боевые доспехи.  Посол сжимал рукоятку сабли, некогда найденной
на  поле  Куликовской битвы,  а  подьячий -  саблю  с  эмалевым изображением
архангела Гавриила. Стоя у окна и прислушиваясь к шквалу угроз, доносившихся
с четырех сторон, гадали: подоспеет ли кто-либо из придворных пашей к ним на
выручку?
     Разжигаемые фанатиками,  на  ворота  наседали уже  янычары  пятой  орты
Джебеджы -  хранители оружия.  Появились котлы -  вестники неминуемой битвы.
Трещало дерево.
     Ревели:
     - Сме-е-ерть гяу-ура-ам! Бе-е-е-ей!
     Один  просунулся между  прутьями  ограды.  Набежал  Меркушка и  с  ходу
насадил ему пулю под самый глаз,  выпуклый,  как у  барана.  Раздался вопль,
затем беспорядочная стрельба. В ворота били огромным бревном.
     Но вдруг толпа отвалилась.  На улице забухал турецкий барабан.  На коне
показался Хозрев-паша,  злой,  насупившийся.  За ним -  важный рослый арап в
высоком белом колпаке раструбом, в парчовом кафтане с ярко-зеленой обшивкой,
в желтых сапогах,  в красном плаще-безрукавке, отороченном черным мехом; над
розовым  поясом  торчала  ручка  египетского  пистолета.   За  кызлар-агасы,
выхватившим  пистолет  и  изведшим  курок,   безмолвно  выступали  дворцовые
алебардщики, по двадцать топоров в ряд, двадцать рядов.
     Начальник черных евнухов,  сверкая белками,  взмахнул пистолетом.  Вмиг
алебардщики образовали цепь и,  шлепая по  лужам,  устремились вдоль ограды,
окружая двор валашского господаря.
     Перед   послами   Московского  государства  предстал   верховный  везир
Хозрев-паша.  Он задыхался от злобы,  ибо хоть и  косвенно,  но все же и эти
"неповоротливые гяуры" были виновниками его неудач.  Он уже ощущал на сухой,
как  пергамент,  коже  своих  щек  следы  ногтей  нежной  принцессы Фатимы и
болезненно морщился.
     Семен Яковлев испытующе наблюдал за верховным везиром, державшимся хоть
и не слишком враждебно, но отнюдь и не дружески.
     - Ай-яй,  посол,  -  вдруг  взвизгнул Хозрев-паша,  -  унять  Шин-Гирея
просил,  а сам вложил в уста мне палец удивления! Если не ты, то кто прикрыл
спиной лодки казаков?
     Посол  с  достоинством расправил  плечи,  не  спеша  провел  по  бороде
пятерней, отрезал словом:
     - Честь государеву блюду, а о казаках не ведаю.
     - Билляхи, хатт-и-шериф от султана ждешь, а казаков не взнуздал! Если у
орла две головы, почему хоть одной не думает?!
     - Орла царского не трожь! - строго сказал Яковлев. - Он тебе не ворон и
не снегирь! Почто лаешь?!
     - Хав-хав от тебя, посол, не касайся полумесяца - огонь!
     - За что ратуешь, везир? Чтоб Москва и Стамбул размирились? Тебе Москву
не попрать и не разорить!
     - Ты ляг на то ухо, тебе Стамбул не опутать!
     - Молчи, везир!
     - Посол, молчи!
     - С нами бог!
     - Алла!
     Семен Яковлев и  Хозрев-паша схватились за сабли.  Кызлар-агасы вскинул
пистолет, не спуская взора с них, подьячий теребил рукоятку клинка.
     Вновь  донесся  рев  толпы,  насилу  сдерживаемой алебардщиками.  Через
ограду во двор полетели камни, забарабанили, точно град, по щитам стрельцов.
Ветер взметнул на шесте подбитого орла,  зло и  рьяно нацелившего на Запад и
Восток два  острых клюва,  а  в  лапах  цепко  сжавшего скипетр и  державное
яблоко. Русская и турецкая брань густо просолила воздух. Но котлы янычары не
опрокинули, бунтом не пахло, а с верховным везиром можно найти общую ложку.
     Хозрев-паша  и  Семен  Яковлев все  еще  стояли  друг  против  друга  в
угрожающих позах.  Посол чертыхался,  но  черту не  переходил.  Везир зыркал
глазами, но сглазить судьбу медлил.
     Выжидали.
     "Не  час  воду  мутить!  -  размышлял Яковлев.  -  Хорошо бы  вместе на
Сигизмунда.  Что толку в ссоре?  Везир -  кочан бешеный,  а куснет -  борзой
станет. Да и от государева наказа отойти не след".
     - Государь царь Михаил Федорович,  всея Руси самодержец,  его султанову
величеству брат.  А казаки Дона живут воровски, кочевым обычаем и все делают
самовольством.  И  султану милостию божьей за морской набег на нас досады не
иметь.  Мы  за казаков не стоим,  и  за непослушание царь государь всея Руси
Михайло Федорович и государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский и
всея Руси с них, казаков, строго взыщут.
     Пока   Семен   Яковлев  говорил,   перед   Хозрев-пашой   маячило  лицо
французского посла де Сези, раньше угрюмое, потом все более расплывавшееся в
приятной улыбке.  Верховный везир коснулся своих щек - царапин на них еще не
было. Он отдернул руку от сабли и отступил на шаг:
     - О злом деле султан не думал,  потому хотел отпустить вас с добром. Но
лихие разбойники ваши вышли на море и силой овладели тем,  чем богат султан.
О казак,  кер оласы!..  Не надо говорить долго,  если можно коротко: уезжай!
Так пожелал "падишах вселенной!"
     Ни гнев, ни недовольство не отразились на лице посла, оно было гладким,
как  железная крышка сундука,  закрытого на  крючок.  Но  внутри себя  посол
ощутил зверский холодок, дыхнул, и ему почудилось, что пар повалил изо рта.
     Хозрев-паша наставительно продолжал:
     - Зачем отсекать голову,  если можно сажать на кол!  Султан справедлив,
он мог сделать и то и то!  Но повелел другое:  ваши жизни неприкосновенны, а
Стамбул оставьте сейчас.
     - Так  тому  и  быть,  -  сухо ответил Семен Яковлевич,  рукой указывая
подьячему на ларец.
     Петр  Евдокимов принялся  упаковывать листы  посольских дел,  опрокинув
чернильницу, и словно пятно крови легло на зеленом сукне.
     Начальник черных евнухов подошел к  окну и что-то крикнул алебардщикам,
стоящим возле входа. Хозрев-паша, улучив момент, тихо проговорил:
     - Кто знает, что взойдет, прежде чем солнце взойдет? Что повелел султан
- то закон,  что скажет верховный везир -  то повеление.  Слушай,  посол: на
короля поляков вместе пойдем -  твоя сабля,  мой ятаган.  Так, яваш! Не один
выедешь,  с  тобой  опять  Фома  Кантакузин,  в  царь-городе Москве разговор
продолжим: о войне с Сигизмундом и о бесчинствах Дона.
     Семен  Яковлев слушал с  достоинством,  в  знак  согласия слегка кивнул
головой.
     - Тому  быть!  Накажи Фоме Кантакузину о  Габсбурге упомнить.  Не  один
король враг, за ним - император!
     Не успел Хозрев-паша покинуть двор валашского господаря, а кызлар-агасы
перестроить алебардщиков в  две  линии,  чтобы  посольство  московского царя
беспрепятственно могло проследовать на пристань, как в приемную комнату, где
посол и подьячий готовились к отъезду, вбежал Меркушка.
     Остановился на пороге и ударил челом:
     - В путь стрельцов собирать?
     - Тотчас.
     - А Вавило Бурсак?
     - О себе думай!
     - Самому наутек наспех, а атаману ошейник навек?!
     - Молчи, непослушник! И тебя бить кнутом нещадно б!
     - А еще кого?
     - А воровского казака огнем жечь!
     - Из-за нехристей?
     - Из-за нас!  Такие ж,  как он, государев