аллаху.  И снова аллах
убавил, но мало.
     - О  мекка!  -  вскрикнул  пожилой  гость,  незвездочет.  -  По-твоему,
Мухаммед нуждался в советах? А сам не знал, что делать?
     - Истину сказал, мой сосед! - завопил другой незвездочет. - Как смеешь,
мюнеджим, приписывать Мухаммеду свое невежество в делах пророков?
     - Да падут на ваши головы огнедышащие звезды! Как дерзнули вести беседу
о небе не в саду мечети?!
     Но отец моей новой жены, немного зная, что такое небо, и потому обратив
на крики незвездочетов ровно столько внимания,  сколько на крик совы,  когда
он, звездочет, предается сну, весело продолжал:
     - Тогда Мухаммед вновь попросил совет у Моисея,  ибо в еврейском коране
сказано: "Моисей был светильником, от которого зажигают другие светильники и
свет которого от этого нисколько не уменьшается". "Да будет тебе известно, о
Мухаммед,  мой бог иных свойств:  определит -  не уступит.  Всем ведомо, как
много  я  трудился,  чтобы  прославить имя  моего  бога!  Я  начертал десять
заповедей и сказал:  "Бог прислал!" Народ поверил, и бог промолчал. Я обещал
евреям привести их с помощью бога в обетованную землю.  Народ пошел за мной.
И настал день из дней!  Оранжевое солнце озарило горы и долины.  Река Иордан
приветливо несла свои воды.  Я  вскрикнул:  "Народ!  Ты у порога обетованной
земли!" Буйная радость охватила людей,  они пали ниц,  орошая слезами оазисы
Иерусалима. Я, схватив посох, уже хотел переступить порог, достигнутый после
сорока лет странствий,  но... в этот миг я услышал голос бега: "Моисей! Тебе
пора покинуть землю!" И ударил гром. "Как пора?! - вскрикнул я. - А народ?!"
- "Другой поведет!".  Ни плач, ни мольба, ни упреки не помогли. И я, стоя на
пороге всех своих чаяний, должен был покориться неумолимому..."
     Немного смущенный,  Мухаммед сказал Моисею красивые слова: "О пророк из
пророков!  Разве  тебе  не  ведомо,  что  пророки  никогда  не  вступают  на
обетованную землю?  Да  будет  над  тобою  мир  и  покой,  а  слава твоя  не
померкнет, пока земля останется землей, а небо небом".
     "Тебя,  о Мухаммед, ждет удача, ибо аллах твой добреет от молитв. Иди и
добивайся.  Пусть  сбросит  столько  молитв,  сколько тебе  подскажет знание
земных дел".
     Так  пять  раз  мчался неутомимый Мухаммед на  своем  коне  Альбараке с
шестого на седьмое небо.  Наконец,  вздохнув,  аллах произнес: "О ставленник
мой,  ты утомил меня, но знай, милосердие мое неисчерпаемо. Пусть будет пять
молитв в  день,  но  правоверные не  должны из  них пропускать ни  одной.  И
если..."
     Как раз на этом месте,  эфенди,  я перестал слушать,  ибо вспомнил, что
меня  на  ложе  ждет  путеводная жена.  Но  не  так-то  легко было успокоить
звездочетов.  Одни  порицали Моисея,  другие  оправдывали аллаха.  От  крика
дрожали  стены.  Незвездочеты тоже  начали  кричать,  что  каждый  звездочет
одержим шайтаном, иначе почему не надушит рот раньше, чем начинает извергать
свои домыслы.  Не слушая,  второй насмешник начал доказывать отцу моей новой
жены,  разъяренному дерзостью  незвездочетов,  что  только  хвостатая звезда
помогла Мухаммеду найти верный путь к седьмому небу. Я молчал, ибо о звездах
знал ровно столько,  сколько мой ишак о дне моря, хоть он ежедневно для дома
таскал на  своей спине кувшин с  водой из  Босфора.  Многие из незвездочетов
благоразумно покинули веселый пир.  Но  были  и  другие,  они  громко  стали
требовать, чтобы святое имя Мухаммеда не произносилось больше. И тут же отец
моей  новой  жены  громко  выкрикнул:  "Мухаммед сказал..."  Схватив шамдан,
незвездочет швырнул его в  голову отцу моей жены.  И  хотя не приняты у  нас
драки в чужом доме,  но для звездочетов все дома -  одна вселенная,  поэтому
они сочли уместным принять бой.
     Не прошло и базарного часа,  как кувшины,  подносы, чаши лежали на полу
вверх дном,  а  растерзанные мутаки -  на  подносах вместе с  яствами.  Один
незвездочет  кричал,   что  кощунствующих  звездочетов  следует  подвергнуть
пыткам,  и  даже  взялся  за  нож,  другой  за  осколок  кувшина.  Насмешник
звездочет,  охрипший от крика,  выдернул из рук незвездочета нож и, потрясая
им, клялся, что напрасно земля утруждает себя, держа на своих плечах столько
невежд.
     Драка разрасталась,  некоторые уже обвязывали разбитые головы,  другие,
прихрамывая,  кружили по залу приветствия.  Кто-то,  сорвав занавес, обмотал
его вокруг себя, отчего стал походить на безумного мавра.
     Тут  вошла моя  догадливая мать  и  сочла своевременным напомнить,  что
сегодня свадьба ага Халила, а не персидский шахсей-вахсей.
     Незвездочеты быстро удалились,  ибо боялись ножа,  все чаще мелькавшего
перед их глазами. Звездочеты, напротив, считая себя победителями в словесном
и рукопашном бою, нехотя покидали селямлик.
     Как видно,  аллах,  по своей несказанной доброте,  решил продлить к ним
приветливость  и  раскинул  над  моим  двором  звездное  небо.   Восхищенные
звездочеты остановились будто вкопанные как  раз под окном комнаты,  где уже
возлежала на ложе моя новая жена.
     Подняв руки к  звездам,  они словно залаяли,  и каждый о своем.  Наутро
соседи уверяли,  что такой веселой свадьбы они никогда не  видали.  То  было
наутро,  а теперь я, вздохнув, стал ждать, когда аллах проявит приветливость
и ко мне и пошлет утомление неутомимым.
     И  вот  было так,  как должно было быть,  ибо сказано:  "Нет начала без
конца".  Побледневшее небо прервало крики звездочетов,  и  они,  как  стадо,
повалили из  калитки.  Тогда  я,  не  теряя  времени,  ринулся  в  дом  и  в
изнеможении полез на ложе.
     Зарема встретила меня радостно:  "О  повелитель моего сердца,  я  ждала
тебя, как жаровня ждет уголь, как сады - дождь!" - "Всемогущий! - воскликнул
я.  -  Затми небо темным покровом. Пусть померкнут хотя бы на одно новолуние
все  звезды!"  И  я  мгновенно закрыл рот Заремы поцелуем.  Вижу,  и  она не
против, прижалась ко мне и нежно шепчет: "О отрада моих очей, о восторг моих
дней!  Не  догадался ли ты принести мне курицу?!"-  "Неужели моя добрая мать
забыла накормить мою приветливую жену?" -  "Нет, нет, свет моей жизни! Ханым
обильно  угощала  меня!   Но  ты  учтиво  выслушивал  звездокопателей,   что
способствовало  моему  аппетиту...   Думала,  догадаешься  принести  кусочек
наседки".
     Я  хотел применить испытанное средство:  закрыть рот  ее  поцелуем,  но
нигде не  сказано,  что возможно закрыть то,  что не закрывается.  До первых
петухов она между поцелуями шептала:  "О небо,  пошли мне ку... курицу!" Все
смешалось!  Внезапно с потолка тучей посыпались куриные перья.  Задыхаясь, я
навалился на Зарему, стараясь защитить ее. "О Зарема, остерегайся кур!"
     Обняв меня атласными руками,  Зарема нежно шепнула:  "Куры ни  при чем,
кур... кур..."
     Голову мою,  тяжелую,  как обломок скалы,  о  которую бились босфорские
волны,  наполнили видения:  то мне казалось, что я звезда и вот-вот упаду...
скажем,  с первого неба,  то вдруг я превращался в петуха и, свирепо топорща
крылья,  вызывал  на  бой  соперников.  А  куры  сбегались  со  всего  двора
полюбоваться на  приятное зрелище!  Но  оказалось,  что это звездочеты.  Они
кричали: "Малосведущие, ваш язык подобен тупому ножу, которым вы собираетесь
резать кур!"
     Обливаясь холодным потом,  я  открыл глаза.  Зарема почему-то очутилась
сверху и сквозь влажные уста ласково шептала мне на ухо: "Кур... кур..."
     О аллах, не превращай сон в явь! "Ку-ка-реку!"
     Вскочив, я захлопал руками, как крыльями, и понесся будить Айшу:
     "Ай!  Ку-ка-ре ку!  Дорогая Айша! Скорей! Курицу! Свари! Жирную! Самую!
Твоя ханым! Ждет! Скорей! Петух! Айша! Курица! Аман-заман!.."
     Айша,  выскочив на "оды сна",  кинула на меня странный взгляд, поспешно
сунула мне в руку кувшин,  выкрикнула: "Опрокинь на голову!" - и попятилась.
Мне послышалось,  что за дверью она кудахтнула.  Обливая голову, я почему-то
вслух сказал:  "Не следует удивляться:  когда служанка живет в доме столько,
сколько тебе  лет,  она  имеет  право и  кудахтать".  И  тут  Айша,  подобно
полководцу,  громовым голосом закричала:  "Невежды!  Кто же  режет кур тупым
ножом?! Ай аман! Ту, ту лови!.." И такое кудахтание раздалось под светлеющим
небом,  что я зашатался.  Окатив себя водой из кувшина,  я выскочил во двор,
Айша со слугами ловила кур. И какая-то сумасшедшая, уже без головы, прыгнула
мне в лицо. Опрометью кинувшись назад в дом, я приказал слуге вылить на меня
еще  кувшин  воды.  Затем  надел  праздничную одежду  и  пошел  как  следует
поблагодарить мою добрую мать за  хорошую жену.  Но  Зарема,  опередив меня,
выбежала в  "оду встреч",  повисла на  шее  матери,  осыпая ее  поцелуями и,
обратив на меня внимания столько же,  сколько на крик петуха,  прокудахтала:
"О  моя ханым,  я  чувствую запах кур".  Мать вскочила слишком торопливо для
своих лет, и мне показалось, что она тоже посмотрела на меня как-то странно.
Я  молчал.  Зарема,  надув  коралловые  уста,  тоже  молчала.  "Нехорошо,  -
сокрушался я, - с самого вечера Зарема голодна, подобна голубю в мешке". Как
раз  тут вошла мать и  сказала,  что в  "оде еды" нас ждет праздничный обед.
Зарема первая ринулась за порог,  мы,  немного смущенные,  -  за ней. Старая
Айша поставила на софру блюдо с пушистым пилавом, политым имбирным соусом, а
посередине восседала,  как  на  облаках,  крупная румяная курица.  Только  я
нацелился разорвать ее и разделить,  как Зарема прокудахтала:  "Вес-селям!",
придвинула к  себе блюдо,  схватила курицу и  -  о  аллах,  если б  я своими
глазами не видел,  даже родному брату не поверил бы! - через несколько минут
на блюде не осталось ни курицы,  ни пилава. Лишь несколько косточек, которые
не  по зубам и  шайтану,  да два-три зернышка риса напоминали о...  Напрасно
рассыпаете бусы  смеха,  эфенди,  более  подходяще  было  бы  пролить  слезу
сочувствия... Пойдемте, эфенди, дальше.
     К  полудню,  из  предосторожности,  Айша  подала одно блюдо с  отварной
курицей,  политой лимонным соком,  и  другое -  с жареной бараниной.  Зарема
ловко подхватила курицу. Я отодвинул от себя баранину, ибо мне померещилось,
что  она  от  страха блеет.  Хруст костей несчастной курицы,  превращенной в
несколько минут в  ничто,  вызвал во мне тошноту.  Подали сласти.  "О аллах,
почему ты посмеялся надо мною?  Разве я  забыл сотворить ровно пять молитв?"
Мать  виновато  смотрела на  меня,  потом,  воспользовавшись уходом  Заремы,
шепнула:  "Не огорчайся,  мой сын,  наверно,  родные ее разводили не кур,  а
звезды.  Когда ты был маленьким,  ко мне привели проголодавшуюся служанку. О
святой Измаил! Я думала, что она все стадо с копытами проглотит, - оказалось
нет.  Впоследствии кричать пришлось,  чтобы кусочек лаваша в рот брала.  Вот
увидишь..."
     Прошло три дня,  и я ничего нового, кроме смеха старой Айши, не увидел.
Ночью  Зарема  кудахтала  мне  о   двадцати  сортах  пилава,   о   баранине,
приправленной  соусами,  не  имеющими  счета,  и  о...  ненавистной  курице,
начиненной фисташками,  или грецкими орехами,  или собственным жиром -  пех!
пех!..  с мукой. Я ждал, когда она устанет, чтобы предаться усладе из услад.
И  когда я  счел время подходящим,  я  заключил ее  в  объятия.  Но в  самый
трепетный миг,  когда,  по  словам  обманщиков-певцов,  женщина  замирает от
счастья и  слеза  восторга скатывается с  ее  блестящих глаз,  Зарема  вдруг
спросила: "О радость моей жизни, ты с чем больше любишь кебаб, с имбирем или
с красным перцем?" Я, задыхаясь от... скажем, любви, простонал: "Сейчас я ни
с чем не люблю,  ибо занят охотой!" Она рассердилась: "Так что ж, что занят!
Все  равно не  трудно ответить:  язык же,  слава бесхвостой звезде,  у  тебя
свободен!"  Я,  проклиная сказителей за  их  выдумки  о  застенчивых гуриях,
проворно  сполз  на  спасительный ковер  и  на  четвереньках пополз  в  "оду
приятных встреч".  Не смейтесь,  мои гости, предосторожность была не лишней,
ибо,  как бы тихо я ни ступал, мать всегда слышала мои шаги, а я не хотел ее
огорчать.
     Но наутро я сурово спросил: "О моя предприимчивая мать, сколько времени
ты  насыщала служанку,  пока  ее  пришлось уговаривать взять в  рот  кусочек
лаваша?"  Почувствовав подвох  в  моем  вопросе,  моя  мать,  помолчав,  так
ответила: "От пятницы до пятницы". Я живо спросил: "Значит, семь дней?" Мать
вздохнула:  "Восемь,  мой  сын".  Я  возликовал:  "Прошло четыре!  Сегодня я
отсылаю звездочету его дочь,  рожденную между шестым и седьмым небом.  Пошли
восемь кур,  по две на день,  и от себя я прибавлю двух жирных баранов, окку
имбиря и две окки красного перца для кебаба".
     Мать,  плача,  выполнила мое повеление,  и до сих пор я не знаю, кур ей
было жалко или меня,  а  спросить боюсь,  чтобы вновь о  женитьбе не  начала
разговор...
     Так закончилась притча о трех женах.
     Хитро  смотрел  Халил  на  гогочущих "барсов".  Они  в  шутливой  форме
выражали сочувствие четочнику,  хвалили его за твердый характер,  и наконец,
вытерев веселые слезы, Элизбар выкрикнул:
     - Не сетуй, на меня, дорогой ага Халил, я сейчас пожалел, что не было у
тебя четвертой жены, иначе ты бы продолжал занимательный рассказ.
     - И радовались бы, - почувствовав неловкость, сказал вежливый Ростом, -
что тебе было легко избавляться от них.
     - О  мои гурджи,  ваша веселость и меня приводит в состояние опьянения,
ибо у стоящего перед вами Халила, продавца четок, не было и одной жены.
     "Барсы" оторопело уставились на прищурившегося Халила. Матарс вспылил:
     - Выходит, ты потешался над нами, ага четочник?!
     - О  пророк,  почему нигде не  сказано:  если многим можно смеяться над
одним,  то почему одному нельзя над многими?  Но,  видит Мухаммед, все здесь
рассказанное чистая,  как молитва,  правда, - только случилось все это не со
мной, а с другими неосторожными.
     А  вам  не  все  равно с  кем,  благородные?  Разве не  известно:  "Кто
путешествует ради  познания,  тому  аллах облегчает дорогу в  рай".  Не  раз
каразан-сарай,  или  чай-ханэ,  или  гостеприимный  дом,  где  мы,  путники,
останавливались  ради   отдыха,   оглашался  смехом  или   учтивыми  словами
сочувствия, или запоздалыми советами попавшему в беду. И я, путешествуя ради
познания добра и зла,  чувствовал,  что с каждым шагом приближаюсь к воротам
рая, ибо тщательно записывал в толстую книгу с белыми листами, приобретенную
в Индии,  все то,  что видел и слышал, - и не только от случайных спутников,
но  и  от  сказителей,  поющих о  времени,  которое давно ушло и  никогда не
возвратится, о делах, окрашенных кровью и повернутых к красоте силою разума.
     - Все это так,  но при чем тут старая ханым, твоя благородная мать, или
Айша, ловящая кур?
     - Твое недоумение,  ага Ростом,  понятно. Свидетель пророк, ни Айша, ни
моя мать - да живет она вечно! - ни при чем.
     У пострадавших были свои Айши и матери.  А принял я смешное и печальное
на свой счет,  чтобы предостеречь самого себя.  Машаллах,  я так укрепился в
вере,  что все это случилось не с кем другим, а только со мною, что невольно
уподобился оленю.  И  теперь не  успеет сваха или доброжелатель заговорить о
невесте,  я кричу:  прими благодарность, я уже три раза наслаждался райскими
усладами из услад.
     - Выходит, никогда не женишься?
     Глаза Халила заискрились каким-то лукавством:
     - О  ага Пануш,  женюсь непременно,  но  лишь на той,  которую сам выну
из-за  пазухи  судьбы.  У  вас  это  легче,  вы  можете сколько душе  угодно
лицезреть свою ханым,  кружиться с нею под удары барабана, напевать приятные
слова.  А  у нас даже певцы воспевают красоту вслепую,  ибо Мухаммед повелел
завешивать ее покрывалом.  И когда кади произносит определение, закрепляющее
женщину навсегда или  временно,  как пожелал муж,  мы  думаем об  одном:  не
обманула ли сваха,  хорошо ли рассмотрела мать в  бане девушку?  А моя мать,
хоть с нетерпением и ожидает мою жену, так говорит: "Пусть аллах хранит тебя
от ошибок,  ибо у тебя будет одна жена,  как у твоего отца,  и ты никогда не
оскорбишь женщину словами:  "Жена, уйди от меня!" Если возлюбленные захотят,
обманут  не  только  сторожевую  собаку,   но  и  шайтана  и  найдут  способ
встретиться. Говори ей загадочные слова, и если ее ответ будет подобен меду,
поспеши отправить сваху к ее отцу".
     - Скажи,   остроумный  ага   Халил,   видел   ли   ты   своими  глазами
"счастливчика", обладавшего тремя женами, о которых ты рассказывал?
     - О ага Матарс,  я видел трех мужей, обладавших тремя женами, о которых
я рассказывал,  но это не все,  я сочувствовал многим, обладавшим многими. И
когда  я  запишу  все  виденное и  слышанное,  назову свою  книгу:  "Веселые
преподношения своевольной жизни",  ибо  не  об  одних женах мои слова.  Если
аллаху будет угодно,  я напишу и о вас,  благородные.  Пока не пишу,  ибо не
знаю,  удастся ли  мне  хоть  на  один  локоть  повернуть в  лучшую  сторону
колесницу вашей судьбы.
     - Э-э,  дорогой Халил,  о  нас не  стоит заботиться,  ведь судьба часто
выскакивает из своей колесницы, чтобы повернуть к нам зад.
     - Элизбар прав,  - невесело усмехнулся Пануш, - но надо помнить: ятаган
одного взял  в  плен,  а  язык  -  тысячу.  Открой,  кто  был  мужем  дочери
звездочета?
     - Сам улыбчивый див подсказал тебе, ага Пануш, спросить об этом в конце
поучительной беседы,  ибо, выслушав потерпевшего, я всю ночь, как уверял мой
слуга,  кудахтал,  тревожа петухов под  окном.  Опрометчивый правоверный был
молодой  и  страстный охотник за  ископаемыми.  Он  нырял  за  костями давно
исчезнувших рыб на дно моря,  рылся в земле, выуживая черепа, долбил меловые
горы,  выскребая раковины,  разрывал песок в поиске слонов.  Он клялся,  что
большой дом  занят у  него остатками древних жителей земли.  И  погоня за  -
скажем  вежливо -  трухой так  увлекла его,  что  он  целыми неделями лежал,
уткнувшись в землю, что не укрылось от мстительных звезд.
     Вошел Ибрагим. Он пытливо оглядел гостей: каждый из них мог одной рукой
удержать две  дыни,  а  каждая  дыня  перетягивает чашу  весов,  наполненную
четками. Ростом перехватил взгляд молодого торговца и поспешил сказать:
     - Ага Халил,  ты усладил наш слух беседой,  и мы не успели сказать, что
пришли к  тебе за  четками для  наших ханым.  И  к  месту будет,  ага Халил,
заплатить и за те, что ты прислал с Ибрагимом в день...
     - Аллах видит,  в подходящий день. А чтобы выбрать четки для изысканных
ханым,  многое на  своем пути  видевших,  и  почти все  удивительное,  нужно
большое внимание и  раздумье.  Удостойте меня посещением в первый день после
ближайшей пятницы,  и  я  подберу то,  что удивит ханым и вызовет восхищение
царства гор.


        "ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"

     Ничто не предвещало то бедствие, что так внезапно обрушилось на Эракле.
Уже с утра не было удачи: он хотел проверить список антиков, но цифры как-то
странно путались,  хотел переставить Венеру ближе к свету,  но слуги едва не
уронили  постамент;   а  когда  решил  сосчитать  содержимое  посеребренного
сундука,  крышка,  обычно устойчивая,  упала,  придавив ему  палец.  Пока он
холодной водой старался унять жар, слуга доложил о приезде верховного везира
Хозрева. "Что за несчастный день!" - едва не вскрикнул Эракле, идя навстречу
непрошеному гостю.
     После  слащавых приветствий и  пожеланий утроить богатство Хозрев начал
без обиняков.
     - Пророк свидетель,  не знаю,  чем я заслужил твое невнимание, о Эракле
Афендули.
     Еще не понимая, к чему клонит везир, Эракле распорядился подать кушанья
и выдержанные греческие вина.
     Жадно  и  долго  насыщался Хозрев,  вызывая отвращение у  воздержанного
Эракле,  с трудом им скрываемое.  После множества яств,  сдобренных соусами,
Хозрев тщательно обсосал косточки каплуна и принялся за пилав, приправленный
финиками и фисташками.  Вперемежку с едой он осушил пять чаш критского вина,
пять пелопонесского и пять ионического.  Верн