ения дает...
     - Ты прав, друг, меня царь любит, но... откуда о тайном поручении знаешь?
     - Видишь, Али-Баиндур сразу догадался... Хочешь, помогу?
     - Я думаю, не только умный Али-Баиндур, каждый догадается, если мой Папуна по майдану целый день бегает... К сожалению, пока ничего не выходит, а поможешь, при случае тем же отвечу. Да, Георгий Саакадзе всегда помнит оказанную ему услугу.
     - А что ищет по майдану хитрый Папуна?
     - Ищет? Разве я сказал ищет?.. А, кажется, мой дом, - провожатый остановился, - огонь с дверью целуется. Возьми, друг, моего провожатого, очень темно у вас...
     - Э, Георгий, неужели спать хочешь? Темная ночь - веселая ночь, пойдем в шире-ханэ, как раз время.
     - Завтра, дорогой, сейчас ноги не держат, потом Папуна, наверное, не спит. Завтра на майдане в каве-ханэ жди, на углу за шамшей, там всегда каве пью, приходи...
     - Я думал, ты грузин, хотел вином угостить.
     - А я думал, ты персиянин, больше каве любишь.
     - Хорошо, пусть по-твоему, раньше каве, потом вино. Завтра приду... Провожатого не надо, в темноте лучше вижу. Пусть обратно идет...
     Саакадзе вошел в низенькую калитку, но едва замолкли шаги, выскользнул и, словно гончая, обнюхивая воздух, пошел направо. Улица, поворот, еще улица. В темной стене стукнул медный молоточек, калитка, лязгнув, отворилась и поспешно захлопнулась за Али-Баиндуром. Обойдя дом, Георгий с досадой подумал: все дома одинаковы... Но если шашкой на углу сделать незаметный знак, стена станет знакомой...
     Наутро Али-Баиндур докладывал шаху все подробности о  грузинском посольстве.
     - Великий шах-ин-шах, нет сомнения, картлийский царь поручил Саакадзе тайное дело, недаром приехал в числе знатных князей, ненавидящих царского азнаура. Он тоже готов каждому князю яд подсыпать. Очень умный и крепко зло помнит.
     - Значит, князья не догадываются о триалетской игре? - улыбнулся шах.
     - Нет, великий шах, они слишком горды для такой догадки, а в Тбилиси все дружинники шепчутся. Большой ум и твердый характер у Саакадзе, - закончил Али-Баиндур.

***

     На Али-Капу, связывающей узкие улицы, колышутся живые зигзаги. У шинашин ферраши - стражники - длинными лозами равномерно ударяя по головам и спинам, сдерживают возбужденные толпы.
     Канун курбан-байрама празднично развевает пестрые полотна, веселые ковры...
     Сотни сарбазов - солдат, перетянутых белыми и красными персидскими поясами, вытянулись вдоль аллеи высоких тополей. Молодой хан, начальник празднества,  махнул  рукой:  пятьсот барабанщиков одновременно выбили двенадцать громов, засвистели флейты, и ревущие толпы приветствовали выход шаха Аббаса.
     Шах вышел из шинашин и величаво опустился на золоченое кресло. Персидская знать,  грузинское посольство и чужеземные купцы заполнили выстроенные на этот случай покои вокруг шинашин. Позади шаха, сверкая драгоценностями, толпились старший евнух, сутуловатый личный советник, непроницаемый диванбек, надменный тайный советник, свирепый начальник войска невольников и услужливые придворные.
     Закружились плясуны, под визг скрипок взметнулись шелковые юбки. Полунагие атлеты вертели над головой лоснящиеся от солнца медные гири. Над шутами, кувыркающимися в пыли, фокусниками, глотающими гвозди, укротителями, размахивающими змеями, над дервишами колыхались металлические знамена с причудливыми арабесками и вырезанными ажуром стихами из корана. Знаменосцы, хвастаясь бронзой мускулов, вздымали над толпами мальчиков, сидевших на металлических ветвях знамен. На знамени заклинаний от болезни и дурного глаза висели лоскутья, четки и дощечки.
     В середину врезались всадники в латах и кольчугах. На головах коней развевались страусовые  перья,  узорчатые  чепраки  сверкали  золотыми погремушками: блестели жемчуга, бирюза, самоцветные камни: копья, сабли и щиты переливались синей сталью.
     На конских крупах стояли с обнаженными саблями красивые мальчики в богатых одеждах. На остриях сабель торчали желтая айва и пятнистые гранаты.
     За  всадниками двигался  шутовской караван,  изображавший поездку турецкого султана в Мекку: "султан" в дурацкой красной феске с позументами, в красном плаще, шитом золотом, с длинной седой бородой, хилая свита в шутовских турецких костюмах, окружающая "гарем султана". Тащились убогие тахтереваны, прикрепленные к мулам, кеджаве, перекинутые по две через горб дромадеров, вьюки на ослах и верблюдах, слуги верхом с кобурами для кальянов, чубукчи и целая вереница провожатых в белых бурнусах.
     Дворцовые мамлюки передвинули шинашин в cepeдину шествия.
     Процессия остановилась перед шахом, и "султан", приниженно кланяясь, пышными стихами восхвалял великого шах-ин-шаха.
     Расталкивая караван, ворвались вожаки с обезьянами в красных шарвари, медведями, трясущими цепями, с шипящими тиграми и рычащими львами. Звери в честь шаха проделали трудные фокусы.
     Плясуны в женских платьях с распущенными волосами, щелкая костяшками, под визг и стук музыки закружились в бешеной пляске, шуты, ломаясь и кривляясь, лезли под ноги, полунагие дервиши кололи себя кинжалами, и кровь во имя Дали струилась по грязным лохмотьям. Укротители, обвившись змеями, приплясывали под взвизгивающие дудочки.
     Шах беспрестанно бросал в толпу монетки, поднималось столпотворение.
     Водоносы быстро наполняли из мехов холодной водой медные и серебряные чашечки, и полученные шаи проворно ныряли в карманы. Продавцы сладостей и воздушного теста сновали между толпами.
     Эрасти, прислонившись к тополю, снисходительно смотрел на людей, валявшихся в пыли в поисках шахских шаев. Он накупил полный платок рахат-лукума, жареного миндаля и проворно грыз крепкими зубами. Водонос тоже не оставался без внимания Эрасти. Вот и сейчас, куда девался рыжий черт с мехом? Эрасти поворачивал во все стороны голову и вдруг столкнулся с жадным взглядом. Молодой персиянин, покраснев, поспешно отвернулся, но Эрасти успел заметить голодную слюну. Недавнее прошлое больно защемило сердце. Он вспомнил, как Саакадзе впервые кормил его горячим шашлыком и, быстро подозвав торговца воздушным тестом, коверкая слова, предложил соседу. Персиянин упорно молчал. Эрасти дернул за рукав:
     - Ешь!
     Персиянин осторожно освободил залатанный рукав.
     - Ешь, говорю!
     Эрасти стукнул кулаком по дереву. Персиянин несмело взял румяный шар. Эрасти одобрительно подставил платок.
     - Ешь, пока сыт не будешь.
     Озадачив водоноса четырьмя чашками сразу, Эрасти, довольный, следил за проворными глотками персиянина.
     - Как зовут? Не понимаешь? Имя какое носишь? Я - Эрасти... а ты? Керим? Э, Керим, плохой у тебя господин, какую одежду в праздник имеешь! Лицо тоже сухое, думаю, ноги тоже не крепко держат? Ноги, вот это, понимаешь?.. Что? Руки больше болят? Почему болят? Подожди, спокойней говори, плохо тебя слышу... Какой камень? Что? Меня тоже не понимаешь? Почему? Хорошо говорю... Твой господин далеко живет? Ханэ? Камнем торгует? Скучный товар, у нас камни не покупают, сколько хочешь, в Кавтисхеви бери... Воду тоже даром пьют... От камня руки болят, тяжелый товар... На майдане торгуешь? Нет? Подожди... Ханэ строишь? Али-Баиндур-хан - господин твой?.. Знакомый, у нас вчера был... Не люблю твоего господина, плохие глаза держит... Что говоришь? Нет господина? Не понимаю... Если нет господина, почему голодный ходишь?
     Эрасти,  обливаясь потом, силился поддержать разговор ужимками и полузнакомыми словами.  Не менее встревоженным казался Керим.  Они с симпатией, но беспомощно смотрели друг на друга. Внезапно Эрасти повеселел.
     - Керим, когда праздник кончится, со мной пойдем. Мой господин хорошо по-персидски знает, от азнаура Папуна с детства научился. У нас в Тбилиси персидский разговор как грузинский ходит, очень много персиян имеем, хорошо живут... Тоже майдан держат, большую половину занимают. Грузины много пошлин платят, персияне совсем мало. Что делать, не хотят много платить. Подожди, еще рахат-лукум возьмем, очень люблю, целый день ем.
     Керим напряженно следил за серебряным аббаси, сверкнувшим раньше в руках Эрасти, потом продавца, проводил взглядом медные кругляки, нырнувшие обратно в карман Эрасти, и тихонько вздохнул о голодной матери. Он было предался печальным мыслям: с постройки дворца хана Али-Баиндура его за непокорность уже неделю как выгнали.
     Эрасти вцепился в рукав Керима. Разъяренные хайдери и наймет-уллахи, стоя друг против друге, застучали деревянными мечами. В первом ряду подростки с пращами улюлюканьем и бешеными выкриками подзадоривали взрослых. Знаменосцы на высоких шестах держали знамена, переходящие от поколения к поколению.
     Яркие ленты, обрывки шалей и выцветшие лоскутья показывали число выигранных сражений. Вмиг все смешалось. Стук мечей, визг, брань, дикие крики, из разодранных ноздрей хлюпала кровь, но по приказанию ферраш-паши стражники хлыстами разогнали надоевшее зрелище, и на очищенной площади выступили ораторы и поэты, прославляя мелодичными речами и красивыми стихами "льва Ирана". Шах щедро бросал "ученым" туманы.
     На площадь ввели толпу преступников, а среди них шута, изображавшего султана. Шах даровал всем жизнь и свободу. Восторженная толпа торжественно усадила помилованных на верблюдов и отвезла с площади.
     Празднество окончилось... Вспыхнули фиолетовые факелы. Под бешеный рев толпы шах, считая, что встретил курбан-байрам вместе с народом, направился в Давлет-ханэ.

***

     Саакадзе зашел домой надеть малиновую куладжу на вечерний пир у шаха и застал в ханэ Керима за пилавом, а в кушке Али-Баиндура за кальяном.
     Поговорив о веселом празднике, посмеявшись над "гаремом султана", Али-Баиндур неожиданно спросил:
     - Что, Георгий, - выполнил уже тайное поручение Картли?
     - Да, посмотри.
     Саакадзе показал хану тонкий кинжал, похожий на изящную палочку. Али-Баиндур, рассматривая резьбу на рукоятке из слоновой кости, изумился:
     - К чему царю тайный кинжал?
     - Видишь, друг, цари очень подозрительны, вот Багратид и приказал мне найти вещь, снаружи красивую, а внутри ядовитую. Пусть глупцы думают, что царь Картли держит в руках не смертельный кинжал для тайных врагов, а изящную палочку.
     Али-Баиндур, скрывая досаду, удивленно посмотрел на Саакадзе.
     "В Картли появляться, пожалуй, небезопасно", - подумал Али-Баиндур.
     На лестнице Георгий удивленно остановился. - Где видел эти глаза? Да у пантеры!
     Керим, не мигая, смотрел на бархатную спину Али-Баиндура.
     "Наконец узнаю, зачем я нужен шаху", - думал Саакадзе, пробираясь ночью с мехмандаром к шахским покоям...
     Он с удовольствием вспомнил, с какой ловкостью устроил умного Керима оруженосцем к Али-Баиндуру. Керим поклялся в верности великодушному азнауру и обещал неустанно следить за ненавистным Кериму ханом и через верных людей передавать Саакадзе все слышанное и виденное.
     Но еще больше Георгий был доволен результатом своих стараний добиться расположения шаха.
     И сейчас, спеша на тайный вызов, он твердо решил войти в доверие к шаху Аббасу и заручиться его поддержкой в защите сословных интересов азнауров, которые в свою очередь будут верной опорой шаха в Картли.

***

     Мамлюки неслышно отступили в глубину.
     Караджугай пытливо наблюдал за Саакадзе, вот уже час склонившимся перед шахом, но, кроме застывшего благоговения, ничего не выражало странное лицо.
     - Могущественный шах, все вредное Ирану гибельно для Картли. Азнауры стоят на страже. Дружба грузинских и русийских князей не может принести пользу грузинскому народу. Я склоняю перед солнцем "льва Ирана" свою голову, служить великому шаху значит служить своей стране.
     - Аллах наградил тебя хорошей памятью, неизбежно тебе помнить о князьях. Ты прав, личные выгоды себялюбцам дороже Гурджистана, дороже царя... Иначе чем объяснить веселые сны султана, которому представляется, что он каждую ночь босфорской плеткой сечет Картли, как невольницу, преподнесенную ему подкупленными князьями. И только шайтан мог посоветовать князьям внушить царю Гурджистана породниться, во вред мне, с Годуновым. О аллах! Почему глупцам не дано опасаться когтей разъяренного льва? Разве царь царей снисходит до размышления, кто его раздразнил, а кто беспечным созерцанием потворствовал безумцу?.. Но пока "лев Ирана" сдержал свой гнев и милостиво печалится о благополучии твоей страны... Повелеваю следить за осторожными и неосторожными. Обостри свое зрение, Георгий, сын Саакадзе, ибо сказано: остро видящий не пройдет мимо источника счастья, не утолив жажду... Золота, сколько надо для расширения твоего владения, дам. Война ни одного рыцаря не устрашит, а ты умеешь держать в руках не только меч, но и слабый разум полководцев.
     - Могущественный  шах-ин-шах,  -  проникновенно  сказал  Саакадзе, уклонившись от неоднократного намека, - облагодетельствованный тобой, я вечный слуга великого властелина Ирана, и если аллах пошлет хорошую битву с врагами Ирана, я докажу, достоин ли твоего доверия... А если князья замыслят измену, то... до тебя мне будет ближе, чем до моего царя... Для Картли необходимо солнце твоего царствования, пусть оно много веков не закатывается над Ираном и роняет благотворные лучи на цветущие долины Грузии...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Караван картлийского посольства, приближаясь к Тбилиси, пересекал с веселыми песнями Соганлугские высоты.
     Прием шаха, богатые дары и обеспеченный мир предвещали расцвет Картли. Удивленные ослепительной роскошью и  величием Давлет-ханэ,  утонченной вежливостью ханов, столь свирепых в сражениях, восхищенные великолепием мраморных дворцов, князья вздыхали о скромности грузинских замков и решили перестроиться на персидский лад.
     Князей немало озадачивала проявленная шахом щедрость к Саакадзе, и они подозрительно косились на пять нагруженных верблюдов. Но князья еще больше удивились бы, если б видели, как Папуна и Эрасти прятали среди ковров и дорогой одежды кожаные мешочки с золотой монетой.
     Только Нугзар был доволен необычайной милостью шаха, но пытливый вопрос князя не вызвал Саакадзе на откровенность. Все же, когда Андукапар заметил, что подаренный конь, наверно, будет хорошо знать обратный путь в Исфахан, Нугзар резко оборвал:
     - Воин, сумевший понравиться двум царям, сумеет сам найти достойную дорогу своему коню.
     У Георгия защемило сердце.
     - Значит, Нугзар не осуждает? Но... за что осуждать? Разве плохое желание воспользоваться для высшей цели могуществом Ирана? Разве не смеется простой азнаур над двумя царями, думающими превратить его в оружие замыслов, чуждых Грузии?.. Но чего он, Георгий Саакадзе, добивается?
     Саакадзе мучительно пытался разобраться в спутанных мыслях. Папуна, заметив задумчивость Георгия, весело спросил, кому Георгий везет розовую парчу, так красиво затканную серебряными листьями? Саакадзе густо покраснел и  поспешно повернул коня к  своим верблюдам,  где Эрасти с  видом полновластного хозяина оберегал поклажу, не спуская зорких глаз с пышных тюков.
     Розовую парчу? Но разве коричневый шелк и персидская шаль - плохой подарок матери? А узел разноцветной ткани, лент и золотой браслет с бирюзой для маленькой Тэкле плохой подарок? А вышитый серебром кисет, тонкое сукно на шарвари и мягкий бархат на куладжу - плохой подарок отцу? А разве он забыл кого-нибудь из друзей? Как может язык Папуна произносить такие слова.
     Папуна, довольный, щурился на внезапно налетевшего Георгия. Он всегда радовался молодому волнению у слишком серьезного друга, поэтому не чуствовал угрызений совести и в свою очередь принялся хвастать подарками. Конечно, коралловые четки будут только у Тэкле, а разрисованные сафьяновые чувячки заставят ее кружиться, подобно кавтисхевскому ветру. Но и другим "ящерицам" обижаться не придется, хотя такую глупую мать, как у быстроглазой Фатьмы, даже в княжеских замках не сыщешь. Для Нино он везет голубую шаль... К волосам красиво... Датуна хороший рахат-лукум любит, полный платок получит.
     Внезапно на изгибе дороги показалась вереница обгоревших ароб. Караван остановился. Старики, кутаясь в лохмотья, плелись за арбами, виновато глядя на далекие горы; сгорбленные мужчины сурово шли подле буйволов, среди полуобугленного скарба жались заплаканные женщины. Папуна быстро подскочил к передней арбе и засыпал картлийцев вопросами. Оказалось, в Средней Картли "гостили" казахи, и многие деревни остались не только без хлеба, но и без жилищ.  Виной всему какой-то сумасшедший, вздумавший около Кавтисхеви сражаться с разбойниками.
     Встревоженный Георгий с разрешения Нугзара помчался вперед. Ночь бешеной скачки - и конь врезался в развалины Носте. Ошеломленный стоял Георгий перед обломками большого дома. Улицы казались вымершими, только исхудалая кошка жалобно мяукала среди камней.
     Сдавливая стон,  Георгий внезапно погнал коня. Старый дом стоял нетронутым, из трубы медленно тянулся скудный дым. Георгий прислонился к косяку: на почти голой тахте, разметавшись, спала Тэкле. Рядом пригнулась Нино. Молчали. Нино тихо вышла. Георгий бессильно опустился рядом на скамью у плетня. Конь сердито бил копытами, требуя заслуженного корма, но воин впервые забыл о коне.
     - Будь мужественным, Георгий... Я тоже осталась без отца. - И Нино, скупо рассказав о случившемся, выскользнула на улицу и исчезла за изгородью.
     Георгий бессмысленно смотрел ей вслед. Постепенно он переполнялся горделивой мыслью: отец не убежал, дрался с казахами и геройски погиб. Бедная мать не выдержала... Но полдень принес стыд и разочарование: не от храбрости погиб отец и погубил многих, а от жадности...
     Осиротелые ностевцы собрались в старом доме Саакадзе, и тут осторожный рассказ Нино в устах ностевцев превратился в чудовищный.
     Мамбет-хан,  подкупленный князьями Магаладзе, как всегда, налетел неожиданно: спрятать ничего не успели. Первым увидел казахов зоркий глаз Датуна; он криком оповестил Носте. Молодежь взялась за оружие, бросилась наперерез казахам, прикрывая бегство женщин. Думали угнать скот, но Шио не позволил людям заниматься своим добром, он с бранью согнал народ в большой дом и, как безумный, бегал по двору с угрозой убить каждого, осмелившегося не защищать имущество господина. Напрасно Маро плакала, умоляя не губить даром людей, напрасно женщины умоляли отпустить мужей. Шио свирепел, размахивая огромной шашкой, запер ворота. И только благодаря Нино, насильно потащившей Маро и Тэкле в лес, они остались целы. Казахи ворвались в дом Саакадзе. Первому, сыну Мамбет-хана, Шио рассек голову. Разъяренные казахи не только искрошили Шио со всеми, кто был во дворе, но сожгли и разрушили Носте. Бедный Датуна около Шио упал. Хороший человек был! Потом несколько дней голодали в лесу, кругом рыскали разбойники, ностевцы боялись выйти. Молодежь через горы за помощью в Твалади пробиралась. Дети голодные, трудно ждать было, к ближайшему князю пойти решились. У ворот замка Магаладзе не только ностевцы собрались, еще восемь деревень разрушили казахи за ханского сына. Тамаз Магаладзе вышел с толпой слуг и управляющим, рады были. Тамаз выборных для разговора потребовал от каждой деревни и, когда стали отдельно, по очереди велел подходить...
     - Вы чьи? - спросил первых.
     - Князя Эмирэджиби.
     - Эмирэджиби? Почему к своему господину не идете? Далеко, голодные? А вы думаете, у Магаладзе даровой духан для ишаков? Убирайтесь, высохшие черепахи, эмирэджибевских не приму.
     Ни плач, ни мольбы не помогли.
     - А вы чьи? Квливидзе? Ну что ж, у меня с горячим азнауром спор недавно вышел... Все думает выше князей летать, а в доме вместо ковров паласы лежат. Кто хочет к знатному Магаладзе перейти, пускай входит в ворота, сейчас зерно получит, а в гости никого не приму.
     Скучно переступили люди магаладзевский порог. Еще подходили к Тамазу: некоторых принимал в собственность, других, измученных и пришедших без красивых женщин, не принимал. Кто не уходил, слуги Магаладзе палками от ворот гнали... Беция видел, как черт в зеленой чохе рядом с Тамазом стоял, на ухо шептал... Тамаз все по е