ту редкость хоть
сейчас, если скажет правду: какой смерти будут преданы пленники?
     Обрадованный турок охотно и  красочно расписал,  что произойдет в  день
праздника гяуров -  воскресенье. Раньше храбрецам наполовину обреют головы -
вот так -  и в желтых кофтах,  с веревкой на шее -  вот так - поведут в сад,
где уже строится помост.  Там его помощники сдернут с них одежду - вот так -
и он сам тонким ножом - вот так - снимет с них кожу. Потом медленно им будут
отрубать руки,  ноги - вот так... Утро должно быть солнечным и благоуханным,
ибо,  во  славу  аллаха,  верховный  везир  и  приглашенные им  паши  решили
полюбоваться мастерством лучшего палача Токата.
     Взглянул Саакадзе на помертвевшего Автандила, на потрясенного Элизбара.
А  вот Папуна даже не изменился в  лице,  и  дорогой Дато думает не о  своих
муках,  а о позоре Моурави...  Позора надо избежать! Надо найти спасительный
выход!..  Надо!..  Сегодня вторник...  Жизни еще  четыре дня.  Почему медлит
разбойник? Значит, чего-то опасается.
     - Не знаешь ли, правоверный, почему медлит предатель Хозрев?
     Бережно спрятав изумрудную булавку,  палач вздохнул:  его  дело  рубить
головы,  а дело везира платить ему. Но нет истины, кроме истины. Так говорит
Хозрев-паша.  Почему хан Саакадзе решился на тайный сговор с  шахом Аббасом?
Один купец-мореходец выдал в  Самсуне сипахов,  тех,  что по  приказу гурджи
Саакадзе сопровождали лазутчика шаха  Аббаса.  Разве  султан  мало  возвысил
Моурав-пашу? Или янычары не повиновались его слову? Вот и теперь ропот пошел
в Токате.  Все, кто был с гурджи-Моуравом на войне, требуют его освобождения
и  открытого суда:  "Пусть  Моурав-паша  сам  скажет  правду,  иначе  трудно
верить".
     Тут  вовремя верховный везир успокоил орты  янычар-сипахов,  чьи  шатры
расположены возле западных и восточных ворот.  По улицам и площадям глашатаи
читали ферман Хозрев-паши о  том,  что казненные им  паши-беки все до одного
примкнули к  заговору Саакадзе против султана.  И  еще  Хозрев-паша  повелел
глашатаям напомнить:  "Большой кусок глотай,  а больших слов не бросай!" - и
что  он,  верный везир султана,  решил "огнем погасить огонь".  И  еще везир
повелел глашатаям кричать о  том,  что  без  согласия Мурада IV  не  будут в
Токате судить Моурав-пашу и его "барсов".
     - Но мне верховный везир и сераскер,  -  торжественно заключил палач, -
повелел приготовить к воскресенью острые ножи.
     Потом  палач с  удовольствием рассказал о  ночи  казни именитых пашей и
беков, как изменников султана, и пожалел, что скрылся Келиль-паша:
     - Чох якши! Виновный ждет дар, а получает удар.
     Понятно стало "барсам",  почему войско анатолийского похода не защитило
своего любимого полководца.  Гасла последняя надежда,  и неоткуда было ждать
помощи.  Сейчас они вплотную сошлись со  своей судьбой.  Из глазниц ее веяло
странным холодом и рот кривился в беззвучном смехе.
     Когда палач ушел, Саакадзе сказал выглянувшему из ниши бледному Бежану,
чтобы он  всю  еду и  воду,  имеющиеся в  запасном тайнике хранилища,  ночью
перетащил сюда, а главное - не забыл бы прихватить какой-либо кусок железа.
     - Э-э,  чанчур!  Ты что,  не грузин,  что слезы роняешь? Подлого везира
испугался? - подзадоривал Папуна мальчика.
     - Нельзя  погибнуть так  позорно!  Лучше  размозжим себе  головы!  -  в
бешенстве выкрикнул Димитрий.
     - Головы? Постой, постой!.. - И Дато погрузился в глубокую думу.
     - Видишь,  Георгий,  напрасно не послушался четочника Халила, яд сейчас
нам больше всего нужен.
     - Да, Ростом, ты и тут оказался прав. Жаль, не убедил меня вовремя.
     - Нет,  мой дорогой друг Георгий, я никогда не был прав. А жить без вас
всех все равно не смог бы...
     - Тогда знай,  я хорошо сделай, уничтожив яд, ибо воины-грузины обязаны
погибать в битве с врагом.
     "Барсы" скупо  роняли слова.  Медленно подкралась тяжелая ночь.  Уже  в
третий  раз  вернулся с  полной  корзиной Бежан.  Передав  Саакадзе железный
брусок,  он долго не мог выговорить ни слова. Наконец, задыхаясь, прошептал,
что за ним кто-то крался и во мраке горели чьи-то глаза. Может, палач?
     - Я одним терзаюсь,  -  вдруг нарушил безмолвие Элизбар:  - на что тебе
столько еды?
     Но  Моурави вновь приказал "барсам" еще  больше есть  и  пить,  как  на
хорошем привале. Нужно сохранить силу удара.
     "Придумал  что-то",  -  с  облегчением вздохнул  Дато,  прислушиваясь к
скрежету меди о железо. Он подошел, опустился рядом с Георгием и едва слышно
предложил удушить "барсов", а потом покончить с собой.
     Не  отвечая,  Саакадзе бруском разогнул звено на своей цепи.  Звякнув о
камень, она плетью повисла на правом браслете.
     От  радости Дато припал к  могучему плечу друга.  Приподняв цепь Дато и
стиснув зубы, Саакадзе стал бруском разгибать серединное звено.
     До  полночи скрежетали медь и  железо.  Георгий торопился под  покровом
мглы  выбраться  наверх,  в  схватке  завладеть  оружием  стражи,  по  стене
спуститься на темную улицу, а там - кони янычар... И только ветер пронесется
под копытами...  только... О, наконец "барсы" раскованы! Словно вторую жизнь
вдохнул в них Георгий Саакадзе. Лишь Папуна просил не освобождать его:
     - Так лучше.
     "Первым хочет погибнуть",  -  решил Саакадзе и тут же разогнул звено на
цепи, обвившей руку Папуна.
     Сколько человеческой радости принесли ностевцам эти драгоценные секунды
освобождения рук.  Какой восторг охватил друзей на краю неотвратимой гибели.
Они  смеялись,  кружились подпрыгивали в  небывалой воинской пляске.  "Пора!
Пора!" -  и все одновременно рванулись к нише.  Рванулись -  и застыли перед
наглухо закрытой дверцей.
     - Это палач!  Палач!  Теперь ясно вспомнил серьгу в его грязном ухе!  -
рыдал Бежан.
     - Судьба!  -  Ростом опустился на камень,  удивляясь,  как раньше он не
заметил его причудливое сходство с черепом, посеревшим от сырости.
     - Черту на полтора ужина такую судьбу!  - взревел Димитрий, наваливаясь
на дверь.
     Но крепко железо. Бессильны ярость и мольба. Бесполезна сила ударов.
     Автандил судорожным движением обнял отца:
     - Железо беспощадно преградило нам путь к жизни.
     И  снова  ночь...   бесконечная,   как  черная  река  подземного  мира.
Молниеносно  возникающие планы,  тотчас  гаснущие,  как  падающие  звезды...
торопливый разговор... обрывки воспоминаний... скорбное молчание...
     О чем до рассвета с незатихающей в сердце болью думал Георгий Саакадзе?
О  чем?  О близящейся смерти?  О трагической участи Русудан?  О любимом сыне
Автандиле,  погибающем,  как и Паата,  в расцвете лет?  Нет, о судьбе родной
Грузии думал  Великий Моурави!  Тревога охватывала его:  каким трудным путем
предопределено ей  пройти в  будущие столетия?  Озарит ли светоч независимой
силы ее  потемневшее от  страданий лицо?  Придет ли час торжества народа над
владетелями,  веками  преграждавшими выход  его  жизненным силам?  Будут  ли
разрушены возмездием замки, которым он, Георгий Саакадзе, нанес первый удар?
     Тихо.  Лишь глубоко вздыхает Эрасти, гладя волосы уснувшего сына. Ровно
дыхание Бежана. Почему? Может, верит в жизнь? Может...

     Даже пожилые токатцы не могли определить,  когда и откуда появился этот
сухощавый длинношеий турок,  с  лицом,  похожим на  медную маску.  Имени его
никто не знал,  ибо сам он не говорил,  а спросить никто не догадывался. Так
шел он,  припадая на  правую ногу,  то  появляясь,  то исчезая в  запутанных
уличках,  а  за  ним  тянулся перезвон малых,  больших и  средних бубенцов и
колокольчиков.  Их  мелодичный звон  невольно очаровывал,  перенося из  мира
огорчений в тот пленительный мир, где так легко отрешиться от всего земного,
легче даже, чем в час курения гашиша.
     Возможно,  в благодарность за это средство, забвения токатцы и прозвали
его Утешителем.  И как-то стало привычно,  что Утешитель не был многословен.
Зачем? За него говорили колокольчики.
     Дрожащий  блеск  восходящего солнца  как  бы  разгонял  последние пятна
предрассветной мглы.  Колокольчики начинали новый день, чтобы увести караван
его часов в вечность.
     В  голубеющем воздухе нежный звон  этих  колокольчиков казался Ибрагиму
насмешкой.  Сладость их  звуков лишь  усиливала ту  горечь,  которую рождало
ощущение бессилия перед неумолимо надвигающимся роком.  И  Ибрагиму хотелось
отмахнуться от этих звуков, как от назойливых желтокрылых мух.
     Янычары,   тройным  кольцом  окружившие  дом,   в  подземелье  которого
очутились Моурави и "барсы",  были,  очевидно,  не согласны с Ибрагимом, ибо
наперебой  раскупали  колокольчики.   Для  чего?   Не  для  того  ли,  чтобы
впоследствии хвастать  в  Стамбуле,  что  именно  эти  токатские увеселители
заливались  веселым  звоном  возле  дома,  где  томилась  душа  Моурав-паши,
осмелившаяся изменить султану славных султанов.
     Ибрагим уже привык ничем не выдавать ни свою радость, ни свое волнение.
И  сейчас  он  вглядывался в  этот  дом,  полузакрытый высокой оградой,  над
которой вставали белые столбы, поддерживающие красно-черный настил балкона.
     "Если б  мне не запретил мой любимый ага Халил клясться,  я бы поклялся
бородой пророка,  -  мысленно воскликнул Ибрагим,  - что чудовище Джален, по
велению ифрита поглощающее искателей истины и  богатырей сабли,  приняло вид
мирного дома  с  толстыми стенами необожженной глины.  Вот  он,  Джален!  Он
разинул красно-черную пасть,  где  белеют зубы  высотою в  столб.  Проклятое
аллахом чудовище! Оно всегда там, где можно уничтожить самое лучшее. О небо,
откуда я все это знаю?  Откуда?  А разве мне мало об этом говорил отец,  ага
Халил?"
     Очевидно,  это воспоминание пробудило в Ибрагиме смелость, и он решился
выйти из-за своего укрытия. С невозмутимостью торговца амулетами приблизился
он к янычарам, среди которых увидел знакомого.
     Свирепые  янычары,  как  невинные шалуны,  забавлялись,  перебрасываясь
колокольчиками, словно выпускали на волю медных птичек, поющих на лету.
     Они были надежной охраной,  эти янычары девяносто девятой орты, которых
с детства приучали к самым яростным действиям. Недаром в эту орту входили не
менее свирепые фанатики -  дервиши-бекташи.  Вступив в братство с янычарами,
дервиши разжигали в  них  самые  низменные чувства.  Именно  поэтому Хозрев,
верховный везир,  непосредственно подчинил себе  девяносто девятую орту,  не
расставаясь с нею и поручая ей самые кровавые дела.
     Откинув со  лба кусок толстого белого сукна -  отличительный знак орты,
привязанный к чалме, знакомый янычар, скаля зубы, обернулся к Ибрагиму.
     Невозмутимо Ибрагим предложил товар:  фигурки верблюдов,  клыки тигра в
виде   ятаганчиков,   окаймленных  мелкой   бирюзой   и   крупицами  янтаря,
бледно-голубые камни  на  цепочках,  напоминающих глаза  оглушенных рыб.  Но
ничто не соблазнило янычара.  Он верит в другой амулет и, вытащив из шаровар
золотой, подвинул его на ладони.
     - Бисмиллах, монета франков! - невольно воскликнул Ибрагим.
     Ему ли не знать этот увесистый золотой,  если ага Халил в  особый ларец
откладывал монеты разной ценности, представляющие царства. Халил уверял, что
по  этим  звонким кружкам можно определить характер властелинов:  султанов и
шахов, царей и королей... но все они одинаково олицетворяют беспощадность...
     Янычар,  принимая  взволнованность Ибрагима  за  восхищение,  хвастливо
вертел перед ним золотой.  А Ибрагиму казалось, что из монеты вылетают ножи,
пули,  копья и  ятаганы,  вылетает пламя,  в  котором задохнется этот дом  -
огромная западня, таящая в себе беспощадность золота.
     На золотом,  который зловеще горел на ладони янычара, был изображен тот
же  профиль  короля,   который  привлек  внимание  Георгия  Саакадзе  еще  в
посольском дворце графа де Сези.
     Не  кажется ли все происходящее с  Георгием Саакадзе здесь,  в  Токате,
результатом причудливого сплетения обстоятельств,  непреодолимых, как бурный
поток, который сметает на своем пути и слабый камыш и скалы?
     Изощренный кардинал Ришелье,  может, и не подозревал, что руками своего
посла де Сези он сводил счеты под небом Токата с тем,  кто линию Диарбекир -
Багдад предпочел полумесяцу над Веной.
     Янычар вытянул свою огрубевшую,  напоминавшую брусок,  руку и  приложил
монету  к  вытатуированной эмблеме знаменитой орты  -  хищной  черной птице,
сидящей на верхушке кипариса.
     - Гу!  Тысячи таких золотых выдаст Хозрев-паша девяносто девятой орте в
тот час,  когда души гурджи-гяуров достигнут пределов ада.  Иди!  Не помогут
твои амулеты изменникам. Вон видишь, кто вышел из дома с секирой за кушаком?
Это Мамед! Главный палач Токата!
     Не  дослушав,  Ибрагим метнулся за угол,  но вдруг резко остановился...
Колебался Ибрагим недолго.  Подавив охвативший его ужас,  он пошел следом за
палачом, любовно придерживающим секиру.

     А  когда настала ночь,  Ибрагим дрожащей рукой снял  молоток с  крюка и
стукнул в железную доску, прибитую к калитке. Звякнул засов.
     Ибрагим приготовился увидеть искаженное злобой лицо, освещенное зеленым
блеском  сатанинских глаз,  но,  к  его  удивлению,  палач  кротким взглядом
оглядел его и грустно сказал:
     - О улан, твое лицо красиво, как звезда в тихую ночь. Может, по милости
аллаха,  твой приход принесет облегчение моей жене,  которая никак не  может
родить.
     - Селям,  главный палач!  Я  об  этом узнал от  твоих соседей и  принес
подобающий случаю амулет.
     - Войди!  Войди,  улан, и пусть с тобой войдет жалость аллаха. Где твой
амулет? Если поможет, заплачу столько, сколько запросишь.
     - О ага Мамед! Зачем плата, когда помощь нужна?
     Польщенный таким обращением -  давно его никто не звал "ага",  -  палач
еще приветливее пригласил гостя войти в дом.
     Прочитав  мысленно молитву,  Ибрагим  с  трепетом переступил порог:  "О
Мухаммед!  Почему втолкнул в оду шайтана?  Или... о небо, это лавка людоеда!
На  тахтах драгоценные ковры,  весь пол  также устлан коврами.  Они освещены
пламенем ада!" Озноб охватил Ибрагима. Стены, обтянутые атласом цвета крови,
сверху донизу были  разукрашены драгоценными изделиями,  редкостным оружием,
богатой  одеждой.  Но  от  всего  этого  веяло  тлетворным  духом.  Особенно
бросались в  глаза  чистенькие азямы,  затканные дорогими камнями,  шлемы  с
гордо высящимися яркими перьями,  тяжелые пояса, обвитые золотом. Костлявыми
пальцами смерть стаскивала их  со  своих холодеющих жертв.  На  видном месте
сверкал яхонтами и отборной бирюзой сафьяновый сапог.  Под ним сокол -  герб
сельджуков.
     - Видишь,  улан,  -  вздохнул палач,  - сердар-и-экрем повелел отрубить
богатому беку только одну ногу.  По закону -  и  плата с одной ноги.  Услади
свои глаза блеском сокровищ вот этого угла.  Трудно сосчитать, сколько здесь
колец,  браслетов, дорогих украшений. Машаллах! Эта стена только для нарядов
пашей, эфенди... А вот эта - лишь для одежд купцов, ученых...
     Вопль из соседней комнаты прервал пояснения палача, он выбежал.
     Стараясь не  смотреть на  страшные трофеи,  Ибрагим осторожно присел на
кончик тахты,  не решаясь дотронуться до мутаки или столика с  перламутровой
серной.
     Вернувшись, палач глухо спросил, в чем нужна его помощь.
     Ибрагим начал издалека.  Он рассказал,  как аллах помогает правоверным,
помнящим,  что  один час  правосудия стоит семидесяти пяти намазов,  и  что,
наверно, аллах милосердный пошлет ага Мамеду сына.
     - О улан!  -  вскричал ободренный палач.  -  Да будет твой язык подобен
меду,  а  ноги подобны крыльям ангелов!  Двадцать жен и  тридцать наложниц я
переменил,  и  ни одна не родила мне даже кошку.  И  вот я взял молодую дочь
бедного крестьянина,  заплатил за нее мешок пиастров и тюк ковров, одарил ее
обжорливых родственников,  кричавших,  что пусть она лучше умрет, чем станет
женой  палача.  Прошли  двенадцать лун,  потом  еще  двенадцать,  я  запасся
терпением,  ибо она,  как Дильрукеш-ханым,  очень красива и нежна, эта жена.
Она носит одежды и драгоценности, только купленные в лавках. Она не входит в
оды,  а их у меня еще три,  подобно этой заваленных богатством, мною добытым
секирой и шнурком из змеиной кожи. Видно, правда аллах воздал ей, ибо прошло
еще десять лун, и она... - Прислушиваясь, палач жалобно простонал: - О улан!
Третий день мой  дом оглашается воплями...  Трудно сердцу вытерпеть столько.
Помоги!
     - Клянусь Меккой,  -  заверил страждущего палача Ибрагим, вспомнив, как
мать не раз говорила ему,  что женщины,  как бы ни мучались,  на третий день
приносят миру новую душу,  -  твоя жена скоро родит.  Но  ты  должен сделать
доброе дело.
     - Говори, какое - видишь, как я богат?
     Ибрагим поморщился,  лучше бы палач был беден,  тогда легче пошел бы на
подкуп.  Все же  Ибрагим стал расписывать несметные богатства трехбунчужного
Моурав-паши.  И если ага Мамед устроит полководцу-гурджи побег,  то половину
своих сокровищ он  отдаст ага Мамеду.  Соблазнял Ибрагим домами,  уговаривал
бежать в  Бейрут,  где  палача будут  знать только как  богатого купца,  или
владельца кораблей, или...
     Но палач оборвал уговоры:  он и  так по горло в золоте и с каждым новым
мертвецом становится еще богаче.  "А без любимого дела,  - он нежно погладил
секиру,  -  жить станет скучно".  И  на  что ему звание купца,  когда звание
палача  вызывает  трепет  у  самых  знатных.  Когда  ему  поручают  истязать
провинившегося,  весь Токат сбегается смотреть на  его мастерскую работу.  И
даже паши,  эфенди и знатные муллы съезжаются издалека полюбоваться,  во что
может он превратить жертву...
     Тут палач,  оживившись,  принялся с мельчайшими подробностями описывать
замечательные, им самим изобретенные, пытки и способы истязаний.
     А Ибрагим,  холодея, про себя молился, чтобы аллах сохранил ему волосы,
ибо они шевелятся так,  точно вот-вот выпадут из  головы.  И,  не  выдержав,
выкрикнул:
     - И никогда аллах не послал тебе жалость к истязаемым?!
     - Слава аллаху,  никогда!  Впрочем,  в  один из дней я проявил,  эйвах,
жалость. К кому? К красивому эфенди, захваченному самим вали на ложе любимой
жены.  Обманутый призвал меня  и  велел придумать новый способ истязания.  Я
придумал.  Но  ночью ко  мне  проникли отец и  братья беспечного и  принесли
богатства на пять жизней за одно обещание устроить эфенди мгновенную смерть.
Соблазненный, я опустил руку на коран и поклялся, что я так дотронусь до его
сердца,  что  он  раньше,  чем  я  еще  раз моргну,  будет мертв...  На  мое
несчастье,  эйвах, случилось иначе. Не хватило площади, крыш, улиц - столько
правоверных сбежалось  смотреть  на  истязание  красивого  эфенди.  Когда  я
поднялся на возвышение,  народ увидел у меня за поясом круглый топор, ножи и
пилы, от радости взревел, как хищный зверь: "Покажи, о палач из палачей, как
твоя рука верна тебе!"
     А эфенди бескровными губами прошептал: "Помни, ты поклялся на коране!"
     Не  обращая внимания на  нетерпеливые крики,  я  вынул из кожаных ножен
тонкий и длинный,  как молния,  нож и,  взором обозначив, где бьется сердце,
умело пронзил его.  Эфенди даже не вскрикнул, но, свидетель шайтан, вали так
закричал,  будто казненный упал не на помост,  а на ложе его,  вали, любимой
жены.  Машаллах!  Многие бросились бежать.  И если б не ходжа, которого отец
эфенди  тоже  подкупил,  я  был  бы  изрублен  на  месте.  Но  ходжа,  важно
приглаживая белую,  как  хлопок,  бороду,  подошел к  бесновавшемуся вали  и
громко сказал:
     "О бесстрашный паша,  как можешь осуждать желание аллаха?  Не иначе как
эфенди успел чем-то угодить небу,  и  аллах послал ему смерть бабочки,  -  у
эфенди разорвалось от ужаса сердце.  Пусть родные возьмут бездыханное тело и
поступят с  ним,  как с  угодным небу правоверным".  Вали остолбенел.  Ходжа
славился  святостью,  у  ворот  его  дома  два  раза  видели  коня  пророка,
серебряного  Альбарака  со   звонкой  хрустальной  гривой.   Не  отда