Арагви.
     Разговор  был  тайный,  присутствовали только  Чолокашвили,  Джандиери,
Вачнадзе и епископ Филипп Алавердский.
     Моурави настоял,  чтобы допущены были и его советники - Дато, Даутбек и
еще  Гиви,  как  предвестник удачи,  так верила Хорешани.  Князь Чолокашвили
нехотя согласился, но потребовал от картлийцев оставить, из уважения к царю,
шашки  у  оруженосцев.  "Барсы"  не  возражали:  они,  по  примеру  персиян,
собираясь к друзьям на пир, прятали за куладжей тонкие ножи...
     Георгий Саакадзе вручил свой меч Джандиери.  Князь покраснел, вспомнив,
как  на  Сапурцлийской долине  Моурави,  сжимая этот  самый  меч,  кинулся с
"барсами" на помощь кахетинским князьям.  "Моурави прав,  -  решил князь,  -
доверив мне меч,  я  не  допущу предательства,  тем более Моурави и  "барсы"
приняли предложение остановиться в  моем доме".  И он сам разрешил Автандилу
расположить свиту Моурави вблизи Малого зала, где совещались царь Теймураз и
Георгий Саакадзе.
     Поразила  Дато   сила  слов  Георгия.   Его   доводы  о   значении  для
Картли-Кахетинского царства  брака  царевны Нестан-Дареджан и  князя  Зураба
Эристави  Арагвского могли  поколебать даже  идола.  Царь  сопротивлялся все
слабее, советники все одобрительнее кивали головами.
     Возможно,  и не так легко согласился бы царь на домогательство Моурави:
разве  мог  забыть  то  пренебрежение властителей Западной  Грузии,  которое
осмелились они выказать ему,  не прибыв в Мцхета,  из приязни к Моурави,  на
коронование?  Но опасность действительно надвигалась,  как самум. Курчи-баши
Исахан  уже  сосредоточивал северо-иранское войско  на  юго-западных берегах
каспийских.  Лазутчики доносили,  что от  шаха Аббаса часто прибывают особые
гонцы к  ширванскому хану и бегларбегам ереванскому и азербайджанскому.  При
такой  нарастающей  угрозе  приходилось  считать  явной  удачей  возможность
присоединить силы Зураба Эристави к кахетинскому войску.  И по другой важной
причине князь Арагвский желателен был  Теймуразу:  Симон Второй,  ставленник
шаха,  по-прежнему находился в  Тбилисской крепости,  которую,  как  скрытно
утверждал Цицишвили,  Моурави  не  разрушил из-за  какой-то  затаенной цели,
вселяя  в  одноусого  глупца  надежду  на  сговор  с  ним.  Недаром  однажды
архиепископ Феодосий в тревоге сообщил,  что Трифилий, настоятель Кватахеви,
чуть не проговорился ему о каких-то замыслах Шадимана Бараташвили. Опасался,
видно,  заговора и  Зураб,  поэтому в  приливе откровенности пылко  поклялся
преподнести царю Теймуразу голову царя Симона.
     Сложившиеся обстоятельства,  особенно упоминание о  Шадимане,  вынудили
Теймураза благосклонно отнестись к сватовству Саакадзе. Но мысленно царь еще
тверже решил использовать политические ходы Моурави и  впредь шагать по  уже
проложенному им пути, решительно отстраняя его от дел царства.
     Доброжелательно внимая заключительным словам Моурави, царь думал: "Надо
непременно напомнить князю  Зурабу:  за  прекрасную царевну  Нестан-Дареджан
небольшая цена - голова Симона Второго".
     - Мы  возжелали  поразмыслить  и  благосклонно объявить  о  нашей  воле
княжеству  Картли...  -  Теймураз  поднялся  и,  неожиданно  столкнувшись со
взглядом Дато, громко расхохотался: - Помнишь, азнаур Дато:

                Красотою лучезарной затемняя лик светила,
                Серебристой рыбкой плещут в водах гурии лазурных...

     - Никогда,   светлый  царь,  не  забыть  мне  твоей  милости,  -  низко
поклонился Дато.  -  Не  сочтешь ли ты и  сегодня,  светлый царь,  возможным
усладить наш слух сладкозвучными шаири?
     Даутбек взглянул на  опешившего Гиви и  собрал все свое мужество,  дабы
сохранить серьезность.  Саакадзе затеребил ус.  А  Дато,  не моргнув глазом,
продолжая мягко уговаривать стихотворца.
     Теймураз повеселел.  Он  как раз отделал маджаму "Спор вина с  устами".
Ему страстно захотелось вот сейчас прочесть эту маджаму. Волнуясь, он стал в
позу. Но Чолокашвили поспешил напомнить царю о часе его трапезы. Стихотворец
просиял, широко улыбнулся:
     - Жалую тебя,  Моурави, совместной едой. И вы, азнауры Картли, следуйте
за мной.  Пусть и прибывшие с Моурави посетят меня. Да отхлынут от нас в час
отдохновения заботы и притворство. Остаток дня посвятим маджаме и вину...

     Долго лежал на тахте Георгий, закинув под голову руки. Уже порозовевшее
солнце выглядывало из-за  гор,  уже где-то  призывно играла свирель пастуха,
уже несколько раз Эрасти тревожно прошелся мимо дверей,  а Георгий,  прикрыв
глаза, не мог отделаться от обаяния маджамы, увлекшей его в мир благоухающих
роз...  Сейчас ему было немножко неловко вспоминать,  как он,  суровый воин,
опьяненный маджамой "Спор вина с  устами",  вдруг,  сам неожиданно для себя,
упал на колено и  поцеловал край одежды стихотворца.  Хорошо еще,  что такое
проявление  легкомыслия Джандиери  истолковал  как  верный  шаг  политика  и
одобрительно кивнул головой, ибо в этот миг и остальные застольники заметили
необычно  просиявшее  лицо  Теймураза.   Совсем  рядом  ясно  донесся  шепот
Чолокашвили: "Царь сейчас решил отдать царевну Зурабу Эристави".
     - Приходится  ликовать,   спокойный  верблюд,   -   встретил   Саакадзе
нетерпеливо ворвавшегося Эрасти,  -  что  венценосец не  догадался маджамами
побуждать князей  к  измене  мне,  иначе  я  вынужден был  бы  признать себя
побежденным.  И то правда, что можно противопоставить его вдохновенным одам,
способным испепелить душу, искривить путь, сбросить колесницу в бездну.
     - Не знаю,  Моурави,  почему ты опутался напевами царя, но хорошо знаю,
почему  я,  верблюд,  уподобился ишаку  и  упрямо  отгонял от  твоего порога
владетельных баранов,  которые,  обнявшись с  "барсами",  до третьих петухов
нараспев читали маджаму царя Теймураза.

     Восхищение Моурави и  поклонение азнауров опьянили стихотворца,  но  не
царя.  Утром царь с ближайшими советниками еще раз трезво взвесил все выгоды
от  сближения Арагви  и  Алазани и  повелел вынести по  правую сторону трона
царские регалии, по левую - знамена Кахети и Картли.
     И  не  успел  Мирван Мухран-батони,  склонив одно  колено перед троном,
вымолвить как следует мольбу о  милости к  арагвскому владетелю,  не  успели
другие князья хором  воспеть просьбу,  как  царь  Восточной Грузии объявил о
своем   благосклонном  решении   соединить   в   счастливом  браке   царевну
Нестан-Дареджан и князя Зураба Эристави.
     Пировали только один день... Спешили...
     Бракосочетание,  залог твердого мира между царем Теймуразом и  Моурави,
было  назначено  в   Ананурском  храме,   высящемся  на   горе  Шеуповари  -
Неустрашимой.
     Моурави  спешил  покинуть  Кахети.  Такая  она  не  нравилась "барсам".
Пробовали "барсы" говорить с кахетинскими азнаурами, но они явно сторонились
картлийцев.  Или  опасались гнева царя,  или  сами решили:  чей царь,  те  и
главенствуют,  -  но  только  на  призывы  "барсов" крепить сословную дружбу
угрюмо отвечали: "Теперь не время отделяться от князей".
     - Ну что ж, мои "барсы", - негромко сказал Саакадзе, - познаем еще раз,
что и  азнаурство состоит не только из единомышленников.  Будем остерегаться
перебежчиков,  предпочитающих сохранение личной  шкуры  доблестному служению
отечеству.


        "ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ"

     Когда-то царь Ануширван Сасанид повелел повесить у  входа в свой дворец
цепь с колокольчиком.  Каждый,  кто искал правосудия,  мог позвонить. Старый
осел,  подвергавшийся беспрестанно ударам и понуканиям, тоже решил позвонить
в колокольчик.
     Притчу эту  нередко вспоминал Булат-бек  в  Русии,  не  столько завидуя
ослу,   сколько  проклиная  Али  Баиндура.  "Бисмиллах,  этот  хан-разведчик
бесится,  как холостой верблюд, завидуя посольским поездкам Булат-бека. И да
будет мне аллах свидетелем,  я угадал:  в союзе с шайтаном Баиндур,  ибо все
пожелания его вплоть до ниспослания пепла на голову Булат-бека,  высказанные
им в  Гулаби,  неумолимо сбывались не только в городах Ирана,  но и в других
странах.  Виновником стычки  в  Гостином ряду  персиян с  лазутчиками шакала
Саакадзе считал Булат-бек также гулабского тюремщика,  ибо не кто другой,  а
сам шайтан,  союзник Баиндура, соблазнил его, Булат-бека, снизойти до драки,
вызвавшей неудовольствие царского воеводы...  Бисмиллах! О чем могут просить
гурджи властелина Русии?  О  помощи против Ирана!  О  спасении веры креста в
Гурджистане! Но велик шах Аббас! Могучее оружие в ковчежце передал он своему
рабу,  Булат-беку.  Иранские послы сумеют доказать,  что  Иисус так же  чтим
шах-ин-шахом,  как и  Мохаммет,  ибо если они этого доказать не  сумеют -  о
аллах,  аллах, они - это я! - то всем им - значит, мне - придется прибегнуть
не к цепи с колокольчиком, которую шах Аббас не счел нужным повесить у входа
в Давлет-ханэ,  а к веревке с петлей, которой достаточно много на пути к раю
Мохаммета.
     Повелитель Ирана грозно повелел способом лицемерных заверений в дружбе,
обещанием торговых льгот  и  даже  пожертвованием серебра в  слитках убедить
Русию не вмешиваться в  дела Ирана в  Восточной Грузии,  дабы шах-ин-шах мог
осуществить "поход мести" в Картли-Кахетинское царство.
     Но  время изменилось,  Русия крепла,  и  уже трудно заслонить ей  глаза
персидской парчой.  Но шах Аббас прикоснулся к  источнику мудрости Земзему и
вместе  с  персидской парчой  прислал христианскую ткань,  захваченную им  в
Мцхета,  древней столице Гурджистана.  Как  раз  эта  выцветшая ткань должна
стать главным даром Ирана.  Почему?  Булат-бек не только не ощущает ее веса,
но  и  красоты.  О  аллах,  зачем шах Аббас не  прислал с  купцом Мамеселеем
розовый жемчуг, слоновьи бивни или золотых крылатых женщин?! Караджугай-хан,
как строки корана,  пересказал ему,  Булату,  слова шаха Аббаса,  которые он
должен  был   повторить  царю   Русии:   "Ставленник  Мохаммета  преисполнен
трогательной  любви  к  своему  северному  брату,   ставленнику  Иисуса,   и
возвращает  царю   царей   христиан   великую   святыню   христианства".   И
недоумевающий Булат-бек покорно их изучил. Он не был ханом, схожим по судьбе
с   Караджугаем  или   Эребом.   Лишь   пребывание  Али-Баиндура  в   Гулаби
способствовало его взлету до  уровня ножки трона "льва Ирана".  И  он твердо
осознал, что успех ковчежца неразделим с его личным процветанием.
     Не  первый раз Булат-бек в  Москве в  качестве посла.  Еще в  1618 году
привез  он,  совместно с  Кая-Салтаном,  царю  Михаилу  Федоровичу церковную
казну,  награбленную шахом  Аббасом в  Картли и  Кахети.  Привез образ Ивана
Предтечи,  омофоры -  широкие ленты, надеваемые епископами во время служения
на  плечи,  воздухи -  покровы на  сосуды со  "святыми дарами",  плащаницы -
изображение на полотне тела Христова во гробу, расшитые каменьем и жемчугом.
     Но,  несмотря  на  священные ценности,  иранские послы  в  Москве  были
встречены сухо.  До  торжественного приема их царем явились к  Булат-беку на
подворье  архангельский  протопоп  и  соборный  иерей  и,   по  указу  царя,
потребовали реликвии.  "Да  утащит вас  за  бороды омывающий покойников!"  -
мысленно пожелал тогда  длинноволосым русийцам Булат-бек,  но  вслух  учтиво
произнес:  "Да не подвергнет вас аллах неожиданной стреле!" -  и сослался на
повеление шаха Аббаса передать ценности Гурджистана лично повелителю Русии.
     Но  служители Христа заупрямились:  иверские святыни вновь  освятятся в
храмах, и несвященники касаться их не смеют, дабы не попасть в когти сатане.
А царь осмотрит святыни в убежище Христа.
     Бисмиллах!  Нарушение воли шах-ин-шаха вселяло ужас,  значительно легче
было передать гяурам вещи,  не пригодные для правоверных. Не забыл Булат-бек
лопату протопопа,  похожую на  руку,  которой он  выгреб церковную казну  из
исфаханского сундука.  И  лишь  замолк стук колес,  Булат-бек  и  Кая-Салтан
торопливо расстелили коврики и совершили намаз.  "О свет предвечного аллаха,
помоги  мне!"  -  воскликнул Булат-бек,  ощущая  уже  на  своей  шее  ханжал
давлетханэского палача.
     Но  помог тогда Булат-беку не  свет творца луны и  солнца,  а  польский
королевич Владислав,  сделавший судорожную попытку  завладеть Москвой и  уже
гарцевавший в  голубом ментике под Вязьмой.  Союзник королевича,  украинский
гетман  Сагайдачный,   булавой  пробивал  дорогу  к  Москве  с  юга.  Пылали
подмосковные леса,  и  по  ночам  вспыхивало  небо  от  близящихся  кровавых
сполохов.
     Серебро в  слитках,  присланное шахом  Аббасом,  могло  помочь  обороне
Русии,  поэтому царь Михаил Федорович и  Дума ограничили свое неудовольствие
вторжениями шаха Аббаса в Грузию лишь изъятием святынь. Серебро же допустили
в  Золотую  палату,  где  окольничий Зузин  от  лица  царя  говорил  послам:
"Любительные поминки и  серебро принимаем в  братственную сердечную дружбу и
любовь".
     С  тех  пор  прошло шесть лет.  И  столько же  раз  подмосковная метель
бушевала  под  стенами  Троице-Сергиева монастыря и  Можайска,  где  полегли
навеки вельможные паны.  Перемирие, заключенное в те годы в деревне Деулине,
еще  было в  силе на  восемь лет,  Россия теперь могла нарушить непреклонное
решение шаха Аббаса превратить Грузию в иранское ханство.
     И  вот  Булат-бек,   не  ведая  о  домогательства  шведских  послов,  с
содроганием ожидал,  допустят ли царь и  патриарх ковчежец в Золотую палату,
или вновь прибудет протопоп и лопатой,  похожей на руку,  загребет последнюю
надежду.
     Отшумел синенебый апрель. Цвела мать-и-мачеха, кудрявилась серая ольха.
Важно и  беспрестанно кричали грачи на верхушках старых лип и седых верб.  И
вдруг ударил гром,  разверзся синий шатер,  и золотыми шнурами навис ливень,
наполняя Китай-город оглушающим гулом.
     Булат-бек морщился,  настороженно прислушивался.  Буйстве чужой природы
наполняло сердца страхом.  Мерещилось беку, что широко шагает над теремами и
башенками каменный богатырь,  грозит твердым пальцем,  заливисто смеется над
посланцем страны роз, песка и миража.
     Но   напрасно  сокрушался  Булат-бек,   скрывая   от   Рустам-бека   за
серо-голубым дымом кальяна,  как за щитом,  опасные мысли. В Посольский двор
весело въезжал князь Федор Волконский.
     Обогнув шатер на  четырех столбиках,  где обрывалась крылатая лестница,
соединяющая парадный двор  с  правым  крылом  здания,  Волконский исчез  под
темными сводами арки,  появился во втором дворе восточных стран и  придержал
коня у крыльца.
     Беки,  только что закончив намаз, вновь надели парчовые туфли. Выслушав
прислужника, Рустам принял равнодушный вид, бесчувственный ко всему земному.
Но  Булат  едва  скрывал  волнение,   хотя  и  не  забывал,  что  у  каждого
правоверного судьба висит на его собственной шее.
     Но  воистину Волконский предстал как  вестник весны.  Бас  его,  словно
зеленый  шум,  прокатился по  сводчатому помещению:  ковчежец велено  послам
везти в Золотую палату.
     "Велик  шах  Аббас!"  -  восхитился Булат  бек,  надменно  выпрямился и
мельком взглянул в  окно.  Перед крыльцом нетерпеливо били  копытами горячие
кони под  разноцветными седлами и  в  богатом уборе.  Поодаль стояли кареты,
обитые бархатом,  видно,  из  царских конюшен.  Мысли Булат-бека  о  веревке
мгновенно испарились...
     Бек  упивался  почетом.  Посольский поезд  остановился вблизи  Красного
крыльца.   Под  приветственные  возгласы  низших  чинов  в  "чистом  платье"
проследовал он,  рядом с красноволосым Рустам-беком,  в Золотую,  подписную,
палату.  Пожаловал их  царь  большой встречей,  на  лестнице и  в  переходах
блистали золотым нарядом приказные люди  и  гости.  Не  пропуская ни  одного
знака внимания,  зорко следил Булат-бек за ковчежцем, который словно плыл по
расписным сеням, высоко поднятый смуглолицыми мазандеранцами.
     Впрочем,  не менее зорко встретили ковчежец бояре и окольничие, готовые
скинуть  золотые  шубы  и   горлатные  шапки,   чтобы  налегке  броситься  к
басурманскому сундуку и  тотчас освободить великую святыню.  Но чин и  обряд
удерживали их на скамьях,  и  лишь из-под седых,  и  как пламя рыжих,  и как
смоль черных бровей сыпались искры нетерпения.
     Боярская дума ставила новую веху на  пути Московии к  Ирану.  Сознавали
это  стольники:  стоящий  справа  от  трона  князь  Иван  Одоевский  впервые
примирительно взирал  на  кизилбашей,  а  князь  Матвей Прозоровский впервые
доброжелательно  слушал  послов  Персиды.   Слева   от   трона  князь  Семен
Прозоровский  впервые  одобрил  привычку  иранцев  красить  волосы   красной
краской, а князь Михаил Гагарин не поморщился при виде их оранжевых ногтей.
     Царь Михаил Федорович милостиво,  вздымая скипетр,  а  патриарх Филарет
беззлобно, опираясь на белый посох, взирали на послов. В знак расположения к
шаху  Аббасу  царь  был  в  наряде "Большия казны",  а  патриарх облачился в
бархатную зеленую мантию  с  "высокими травами и  с  золотыми и  серебряными
источниками", как бы подчеркивающую мягкость приема персиян.
     Почтительно наклонив тюрбан, Булат-бек в витиеватых выражениях высказал
тысячу и одно пожелание властелина персидских и ширванских земель.  Закончив
обряд поклона, бек подал условный знак.
     Выступили вперед шесть  мазандеранцев и  передали ковчежец Рустам-беку.
Залюбовались бояре, восхитились окольничие.
     Ковчежец  горел  вправленными в  него  в  Исфахане  рубинами,  красными
яхонтами,  бирюзой. Шах не пожалел редкостных камней, поражающих величиной и
приковывающих взоры.  На это и рассчитывал "лев Ирана",  как опытный охотник
ослепительным сверканием  отвлекая  орла  Русии  от  долин  Грузии,  которые
собирался вскоре покорить огнем и мечом.
     Воцарилось молчание,  подчеркивающее торжественность и  величие минуты,
перенесшей бояр через шестнадцать столетий и двадцать четыре года к подножию
горы Голгофы.
     Неподвижно, с лицом непроницаемым, сидел Филарет, лишь едва вздрагивала
лежащая на  посохе  рука,  почему и  знали  бояре,  что  обдумывает патриарх
какую-то осенившую его догадку.
     Настроение патриарха Рустам-бек  истолковал как поворот каравана судьбы
в сторону,  угодную Ирану.  Стремясь сладостью речи прикрыть лукавство,  бек
приложил руку ко лбу и сердцу.
     - Шах-ин-шах,  величество Ирана,  повелитель персиян шах  Аббас прислал
тебе,  великому святителю,  золотой ковчежец,  а  в нем,  как в сосуде мира,
великого и преславного Иисуса Христа хитон.
     Неторопливо поднялся Филарет,  протянул руки и принял ковчежец. Одеяние
патриарха  в   сочетании  со  статностью  полководца  и   суровостью  монаха
представляли величие не только церкови,  но и государства. И царь облегченно
вздохнул, ибо был утомлен туманом, обволакивавшим Золотую палату.
     Благоговейно приняв ковчежец,  патриарх не выразил благодарности, а как
бы печалясь раньше всего о шахе Аббасе, спросил о его благоденствии.
     Полилась  слащавая,   льстивая  речь:   "По  милости  аллаха  властелин
персидских и  ширванских земель на  троне -  как звезда на  небе,  блеск его
постоянен и  вечен;  так же как вечен и  постоянен блеск великого брата шаха
Аббаса,  царя Русии.  И  нездоровым не может быть шах Аббас,  ибо от любви к
царю Русии оживляется душа, от любви к царю Русии исцеляется сердце..."
     Князь Одоевский ухмыльнулся и шепнул боярину Пушкину:
     - Море можно исчерпать ложкой, но не лесть перса.
     - По наказу шаха глаголет,  - невозмутимо ответил боярин. - Посол - что
мех: что в него вложишь, то и несет.
     Филарет  передал  ковчежец  крестовым  дьякам  и   вновь  опустился  на
патриарший трон,  словно слился с ним.  Царь же, будто направляемый незримой
рукой патриарха, слегка подался вперед и послов вниманием пожаловал.
     Бесшумно,  как два леопарда,  затянутые в  парчу,  приблизились к  царю
беки.   Придерживая  скипетр  левой  рукой,   царь  правой  коснулся  головы
Булат-бека,  а  затем Рустам-бека.  К  целованию же  руки не допустил -  как
мусульман, чем, впрочем, неудовольст