произнес:
     - Мы  благодарны  тебе,  Зураб,  за  напоминание  о  благозвучной  оде,
запечатлевшей красоту и восторг весны-царевны, дочери нашего шаирописца.
     - Да прославятся шаири, воспевающие сердца красавиц! - быстро подхватил
юный Автандил.
     Почему-то  все  хором принялись восхвалять оды и  шаири царя Теймураза,
наперебой читать строки из "Лейли и  Меджнуна" и  маджаму "Свеча и мотылек".
Опорожнив рог, старый Мухран-батони опрокинул его над головой:
     - Пусть не  останется капли крови,  как не  осталось капли вина в  моем
роге,  у  того,  кто  не  пожелает царю Теймуразу процветать в  пышном саду,
наполненном  звуками  флейт  благосклонных  муз,   нашептывающих  венценосцу
возвышенные шаири!..
     - Сладкозвучные,  князь,  -  поправил Элизбар под общий смех,  - как бы
сказал Гиви.
     - Да  благословит небо  певцов,  воспевающих красоту  его  творений,  -
поспешно произнес Трифилий.
     - Или ты,  правда, через меру пленился царевной, мой брат, что дерзаешь
открыто славить ее?  -  наклоняясь,  тихо спросил Георгий.  -  Понравится ли
такое Теймуразу?
     - Царю -  не знаю,  но тебе,  мой брат,  должно,  -  ибо необходимо нам
перекинуть мост через все больше разверзающуюся пропасть.
     Внимательно оглядев Зураба, Саакадзе твердо сказал:
     - Лучше разверстая пропасть, чем шаткий мост.
     Зураб вздрогнул.  Хмель,  хотя и не сильный,  совсем вылетел из головы.
"Опять я допустил оплошность, - терзался князь, - разве так следует убеждать
такого, как Саакадзе, помочь мне? Но как?!" Взгляд его упал на Русудан: "Она
поможет. Но "барсы", эти живые черти, их надо обойти".
     А "живые черти" кружились вокруг столов, восстанавливая веселье.
     "Мои единомышленники,  -  усмехнулся Саакадзе,  -  еще раз подчеркнули,
что,  восхищаясь золотым  пером  Теймураза,  они  никогда  не  признают  его
полководцем".

     Настал третий и последний день празднества.  Еще почивали после ночного
пира.  А  в  саду  уже  раздавался неуемный щебет и  пряно благоухали цветы,
отражая  в  росинках  переливы  восхода.  Георгий  Саакадзе  в  задумчивости
прогуливался по  боковым  тропинкам:  время  от  времени останавливаясь,  он
что-то  чертил на  песке  тростинкой.  Возникали зыбкие линии зубчатых стен,
очертания гор, башни, похожие на гнезда орлов. И пушки, пушки.
     Вчера в разгаре пира Саакадзе с внушительным рогом подошел к ностевцам,
- взяв друг друга под руки,  они раскачивались в такт застольной песне.  Как
бы  невзначай шепнул он  старику Беридзе из  Лихи:  "Буду  говорить с  тобою
утром".  От  волнения Беридзе ночь напролет не  мог сомкнуть глаз:  "Неужели
Моурави отдаст  вторую  девушку из  Носте  в  мою  семью?  Похоже,  что  так
поступит".  И чуть солнце ослепительным лучом,  как овец,  разогнало розовые
туманы, он поднялся и поспешил в сад, решив: лучше прийти на час раньше, чем
на минуту позже.
     Но  как  был  удивлен  он,  когда,  пройдя  несколько широких дорожек с
тянувшимися по обеим сторонам густыми деревьями, он увидел Георгия Саакадзе,
в  одиночестве задумавшегося на  скамье.  Лицо  исполина  было  неподвижно и
взгляд  устремлен в  ему  одному  видимый мир,  полный  неугасимых страстей.
Неслышно  ступая,  Беридзе  хотел  удалиться.  Но  Саакадзе  услышал  шорох,
поднялся навстречу гостю,  чем привел его в еще большее смущение,  и широким
движением руки пригласил сесть.
     Расспросив старика о  его хозяйстве,  о  чадах и  домочадцах,  Саакадзе
незаметно перешел  к  разговору об  односельчанах Беридзе:  сколько  у  кого
сыновей,  много  ли  чередовых выставляет Лихи?  Чем  дольше слушал он,  тем
больше хмурился.
     - Выходит, не любят коня и оружие сельчане Лихи?
     - Почему, Моурави, не любят? Все коней и оружие имеют.
     - Тогда почему так мало чередовых?
     - Моурави,  сам знаешь,  мы особо-царские, еще Пятый Баграт утвердил за
Лихи право собирать речную пошлину.  Другие цари тоже утверждали.  Сам князь
Шадиман  Бараташвили  не   требовал  от  Лихи  дружинников,   только  подать
увеличенную брал.  Это пусть,  он берет - и мы тоже берем с тех, кто плавает
на плотах, на бурдюках и на плоскодонках.
     Саакадзе брезгливо отодвинулся.
     - Когда  все  рогатки сняли на  земле,  вы  отказались снять на  речной
дороге. Хуже князей действуете?
     - Почему, Моурави, хуже?
     - Князья с  крестьян шкуру сдирают,  а  не  с  князей,  а  вы  со своих
братьев.
     - Моурави,  а где должны взять,  если сборщики требуют -  говорят,  вам
доверили  важное  дело,  иначе,  чем  царство  будем  содержать...  Мы  тоже
согласны, вот и выжимаем из воды для земли.
     - Добрыми надо быть за свой счет,  а  не за чужой.  Я  с вас никогда не
велел лишнее брать, а жалобы на вашу жадность часто выслушивал. Волка волком
звали, а чекалка разорила весь свет... Одному удивляюсь: богатство немалое у
Лихи, а защищать его не учите сыновей.
     - От кого защищать,  Моурави?  Мы в  стороне,  даже шах Аббас к  нам не
свернул.
     - Ни один честный картлиец не смеет быть в стороне от Картли.  Молодежь
должна любить коня и  оружие.  И  потом...  сегодня Аббас-шах не свернул,  а
завтра,   скажем,   Исмаил-хан  или  Али-бек  шею  вам  свернет.  Богатством
откупитесь?  Сколько ни дадите,  еще захотят бешкеш взять,  уже помимо вашей
щедрости.  А кто вас защитит, если только собирать проездные пошлины умеете?
Сазан?
     - Моурави,  никогда о  таком не думали...  В  стороне живем.  Мой отец,
совсем сейчас старый,  тоже  сердится,  говорит:  дружинники украшают семью.
Каждый день он настаивал,  чтобы мой Арсен на Дигомское поле пошел, и другим
семьям  советовал такое,  но  кто  на  него  внимание  обращал?  Думали,  от
старости...
     - Твой  отец  самый  умный,   от  старости...   Сколько  лиховцы  могут
дружинников выставить?
     - Не знаю,  Моурави,  -  словно получив удар,  Беридзе пригнулся,  - не
знаю, не считал.
     - Выходит,  твоя тень считала,  что в Лихи не меньше двухсот молодых, а
подрастающих и того больше. У тебя сколько сыновей?
     - Только троих бог дал.
     - Таких и троих с избытком достаточно. Так вот, вспомни, сколько агаджа
твой Арсен в  Носте скакал.  Значит,  когда о  невесте забота,  он тут же на
коня,  а когда о родине -  он в стороне,  на сазане?..  Я вам одну из лучших
девушек отдал -  надеялся,  сблизитесь с  ностевцами,  научитесь любить свою
страну,  а вы как отблагодарили меня? Сетями? Так вот, пусть твой второй сын
не тянется,  как ишак,  к  плетню бабо Кетеван,  все равно она не отдаст ему
свою внучку.
     - Батоно  Моурави,  почему  не  отдаст?  Богатые  подарки привезли всей
семье...  Очень прошу, Моурави окажи милость, крепко мой Павле любит Нино, и
она...
     - Что?!  Как ты  сказал?!  Нино?!  Как осмелился даже думать?!  Дерзкий
петух! Как...
     Георгий вскочил,  от гнева скулы обострились,  он, кажется, заскрежетал
зубами.  Неземным пламенем опалила мысль: "Нино... золотая Нино! Ни битвам с
дикими  ордами,  ни  блеску царских замков,  ни  прославленным красавицам не
затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз". Он схватился за пояс
и тотчас остыл: перед ним трясся от страха Беридзе из Лихи.
     - Нино другому обещана,  - угрюмо проронил Саакадзе, - тому, кто сейчас
обгоняет ветер на Дигомском поле,  рассекая шашкой тень прошлого...  И  еще,
там,  в  Лихи,  передай всем,  чтоб не смели впредь являться в  Носте и даже
мечтать о  ностевских девушках не смели.  Один раз ошибся и больше с вами не
хочу родниться!
     - Батоно Моурави...
     - Так и  передай:  ностевки для обязанных перед родиной,  у  кого кровь
кипит,  огонь в сердце полыхает. А вы, лиховцы, из воды сделаны... словно не
глехи,  а  откупщики!  У нас,  когда враг подходит,  мальчики,  как барсята,
выпускают когти.  Мой  сын Иорам на  коня еле влезал,  а  уже собрал дружину
факельщиков,  и  они  на  Сапурцлийской долине помогали врагов обнаруживать.
По-твоему, ностевкам не дороги их сыновья?.. Хорошо, гость мой... Вернешься,
собери лиховцев,  объяви им мое решение:  если ко мне не прибудет от каждого
дыма хотя бы по одному дружиннику, то пусть не рассчитывают на мою помощь во
время нашествия врага...  А врага мы ждем,  и беспощадного врага,  он найдет
вас и в стороне,  и даже в Куре. Вижу, испортил тебе праздничное благодушие,
- ну, иди, иди, веселись, уже к утренней еде ностевцы приглашают, золотистую
форель  приготовили,   такая  только  в  свободной  реке  водится.  Потом...
разговорчивую птицу возьми обратно,  подари царице,  - сам сказал, что такой
ни у одной не было,  а мне,  картлийскому Моурави, не подобает перехватывать
то,  что по праву принадлежит богоравным. Обрадуешь царя Теймураза греческой
премудростью,  извергаемой птицей,  и  он  вновь  за  Лихи  утвердит  речную
рогатку, дабы обирать плывущих и к ближним берегам и к дальним столетьям.
     Лишь для вида притворился Беридзе огорченным, но внутренне обрадовался:
их семья единодушно желала преподнести диковинку царице Натиа,  но не с  чем
было  ехать  к  Моурави.   "Как  только  вернемся,   -   размышлял  Беридзе,
благоговейно смотря на Саакадзе, - сам отвезу "выдумку неба" в Кахети".
     Саакадзе не  ошибся.  Царица и  царевна Нестан-Дареджан получили в  дар
птицу,  а  Теймураз под ее  напевы скрепил своей подписью:  "Я царь грузин -
Теймураз!" - гуджари, подтверждающий незыблемое право Лихи с древних времен,
право,  дарованное еще царем Багратом Пятым, собирать речную пошлину с людей
и товаров...
     Но это произошло позже.  А сейчас в Носте снова шум,  снова наполняются
роги,  чтобы пожелать Моурави и  на следующий год праздновать так пышно день
доброго ангела госпожи Русудан.
     Эрасти  условно поднял руку.  Подходя то  к  одному застольнику,  то  к
другому, Саакадзе незаметно вышел.
     Солнце  близилось к  горам,  когда  пирующие  направились из  замка  на
аспарези,  где уже собрались ностевцы.  Нуца счастливо улыбалась:  она вновь
сидела рядом с  величественной Русудан!  Лишь бы все запомнить:  ведь теперь
жены знатных купцов не меньше месяца будут ходить к ней и с завистью слушать
рассказ  о  празднестве в  замке  Моурави.  Внезапно  Нуцу  охватило  легкое
беспокойство:  хватит ли розового варенья?  Ведь после знатных начнут ходить
незнатные, заискивая и восхваляя ее, Нуцу. "Как вернусь, еще кувшин наварю",
- решила Нуца и тотчас успокоилась.
     Любимую  Хорешани  тесно  окружили  Магдана,   Хварамзе  и  Маро.   Они
подшучивали над  мамкой,  не  перестававшей ворчать:  зачем маленькому князю
сидеть на жестких коленях старого князя?  Но Газнели огрызался и еще сильнее
прижимал к себе крохотного Дато, именуемого князем Газнели.
     "Барсы" словно скинули с плеч два десятка лет.  Что только не придумали
они,  чтобы показать свою  удаль джигитовки,  игры  в  лело,  метание диска,
стрел!.. Но...
     - Где, где?
     - Тише!..
     - Увидите в срок!..
     На  середину  аспарези  выехали  два  всадника  в  одинаковых рыцарских
доспехах и на конях одной масти.
     - Люди, люди, смотрите, седла тоже одинаковые!
     - Рост тоже одинаковый!
     - Жаль, анчхабери опустили!
     - Думаешь, лицом тоже одинаковые? - Амкар Сиуш опасливо перекрестился.
     - Кто такие? Откуда прискакали?
     - Может, родственники дидгорского дэви?
     - Может... Я сразу догадался, - вдруг засмеялся прадед Матарса.
     - Догадался, про себя радуйся, - рассердился дед Димитрия.
     И сразу со всех рядов аспарези понеслось:
     - Какой из двух Даутбек?
     - Вон тот, первый!
     - А кто из них второй?
     - Где такого второго взял?
     - Люди, и оружие одинаковое имеют!
     А  когда ни  один из  двойников не остался победителем в  единоборстве,
суеверный страх охватил многих.
     - Может, дидгорский дэви раздвоил Даутбека? - шепнул отец Элизбара.
     - Правда,   у  Даутбека  всегда  лицо  льдом  покрыто,   -   согласился
Кавтарадзе.
     На аспарези становилось шумнее и шумнее,  зрителей охватили любопытство
и нетерпение. Вперед вышел Пануш.
     - Э-хе,  народ! Кто угадает, какой из двух Даутбек, будет награжден вот
этой серебряной чашей с изречением Шота Руставели.
     Витязи покружились по аспарези,  осадили коней и снова стали рядом.  Но
ни прадед Матарса, ни Нодар Квливидзе не угадали.
     Пытали счастье и  Эристави Ксанские,  и Мирван Мухран-батони,  и другие
приезжие гости, и ностевцы. Но все тщетно: совершенно одинаковы всадники.
     А витязи опять съезжались и вновь разъезжались, вздымая коней на дыбы.
     Внезапно все обернулись на поднявшуюся Магдану:
     - Правый - Даутбек!..
     И громкие крики послышались с ближних и дальних скамей:
     - Какой правый?
     - Откуда видишь?
     - Укажи, укажи рукой!
     Магдана вышла,  вынула, как во сне, из черных кос розу и отдала витязю.
Он поднял забрало: это был Даутбек.
     Под  приветственные возгласы  и  рукоплескания Элизбар,  став  на  одно
колено,   прочел  изречение:   "Зло  сразив,  добро  пребудет  в  этом  мире
беспредельно!"  -  и преподнес чашу Магдане.  Она,  вся розовая от волнения,
опустилась на скамью и прошептала Хорешани:
     - Сердце подсказало...
     - А  другой кто?  Подыми,  подыми забрало,  иначе  за  дэви  примем!  -
кипятился прадед Матарса.
     - Чинаровыми  ветками  забросаем!   -   поддержали  прадеда  любопытные
старики.
     - Я знаю кто другой, - выкрикнул Арчил-"верный глаз".
     - Знаешь? - хохотали старики. - Знаешь, как зовут твою сестру!
     - О, о! Подсыпь ему саману, с утра не ел! - загоготал рыжий ностевец.
     - Сам ты ишак и  на ишаке перед женой джигитуешь!  Посмотрим,  как я не
угадал!
     - А  если  не  угадал,  хвост  дрозда  вставим в  спину!  -  кричал дед
Димитрия.
     - Лучше ниже! - посоветовал прадед Матарса.
     - Я  Великого  Моурави  и  среди  тысячи  тысяч  узнаю!   -   выкрикнул
Арчил-"верный глаз".
     - Молодец! - засмеялся Саакадзе и поднял забрало.
     Вардан  зацокотал.  Молодые  и  старые  вскочили  с  мест,  рукоплеща и
захлебываясь от восторга. Саакадзе обнял Арчила.
     - Прошу,  Русудан,  возьми его в нашу семью: пусть твой день будет днем
радости для этого мальчика.  Потом, - Саакадзе засмеялся, - он слишком умен,
чтобы гулять на свободе.
     - Опять же  слишком зрячий,  да  не  станет он  отягощать слух ближнего
многословием, - и Трифилий многозначительно перекрестил юношу.
     Когда поздно ночью закончился пир и  гости свалились в  изнеможении кто
на тахту,  а  кто прямо на ковер,  едва расстегнув пояса,  под окном Магданы
раздалась песня.
     Придерживая шаль,  под  которой  трепетно билось  сердце,  Магдана чуть
приоткрыла ставню.  "Барсы"  с  зажженными факелами из  душистой травы  пели
мольбу о любви... о любви к их другу.
     Только двух отважных "барсов" не было под окном Магданы.
     Даутбек растянулся поперек моста и уверял:
     - Пусть хоть сатана подъедет, не пропущу!
     - Известный буйвол!  -  сердился Димитрий. - В бархатной куладже, а как
пастух, в пыли валяешься!
     - Димитрий, длинноносый черт! Смотри, какая розовая луна!
     Димитрий заерзал на камне:
     - Ты... ты... вправду любишь ее?
     - Смотри,  как разметались благоухающие косы.  Они падают мне на плечо,
щекочут щеки, я губами ловлю прядь... и...
     - Сатану,  может,  незачем и  полтора года пропускать,  а  преподобного
Трифилия и блаженного Бежана придется...
     Слегка приподнявшись,  Даутбек мгновенно скатился с  моста в плещущуюся
Ностури. Димитрий, распластавшись по-воински, отполз за кусты.
     С  нежностью  поглядывая  на  счастливо  улыбающегося Бежана,  Трифилий
говорил:
     - ...и личные богатства свои тебе оставлю, любимое чадо мое...


        "ГЛАВА ДЕВЯТАЯ"

     Помня,  что улочки и переулки часто приводят не к тому месту, куда идет
путник,  Дато  сегодня твердо решил избегать каверзных поворотов,  таящих за
собой удивительные видения Москвы,  и предложил толмачу вести его,  Дато,  и
азнаура Гиви прямо на Пушечный двор.
     Переходя  Деревянный  мост,  изогнутый  на  сваях,  Дато,  прижавшись к
перилам, порывисто обернулся. По настилу метнулась тень, и худощавый человек
с  лицом  цвета  кофейных зерен юркнул за  карету шведских послов.  Унгерн и
Броман, важно надвинув шляпы с белыми перьями, разглядывали Пушечно-литейный
двор, раскинувшийся на том берегу, где на Кузнецкой горе тесно жались стеной
к стене приземистые мастерские пушечных кузнецов.
     Подтолкнув Дато, Гиви кивнул на карету:
     - Неужели этот  назойливый перс,  третий  день  крадущийся за  нами  по
пятам, воображает, что от ностевцев можно укрыться за позолоченным фургоном?
     - Знаешь,  Гиви, пусть перс думает, - засмеялся Дато, - а ты, не думая,
держи наготове кулаки.
     - Будем драться?  - захлебывался от радости Гиви. - Дорогой, нельзя так
долго кости "барсов" в покое оставлять! Я на перекрестке хотел ударить попа,
похожего на оглоблю, но из уважения к отцу Трифилию сдержался.
     Так,  разговаривая, друзья по деревянной мостовой подошли к караульному
"грибу".  Стрелец долго вертел бумагу с печатью Оружейного приказа, поданную
ему толмачом, и махнул рукавицей.
     Звякнул засов,  "барсы" вошли  в  квадратный двор;  в  одном  углу  его
возвышалась  белая  литейная  башня  с  широкой  трубой,  из  которой  вился
черно-бурый  дым.  Глухо  доносились через  малые окошки,  опоясывавшие верх
башни, тяжелые удары молотов. Дато пытливо оглядывал низкие строения, откуда
выходили русские пушки.
     Водил "барсов" по литейной степенный мастер в кожаном фартуке,  старший
при отливке.
     - Косая  сажень  в  плечах!  -  горделиво кивал  на  мастера толмач.  -
Смотровой пушкарь хоть и скуп на слова и нетороплив в движениях, а в пушках,
как в девках, души не чает.
     И действительно,  показывая азнаурам орудия,  литейщик любовно проводил
своей огромной рукой по медным стволам и, слегка прищурив глаза, красноватые
от  постоянной близости огня,  ласково  называл  грозные стволы  по  именам.
Голуба, Касатка, Ветерок, Ласточка.
     В  немногословных  рассказах  литейщика  ожили  славные  дела  русского
пушечного оружия:  гремели  гарматы,  в  последние месяцы  княжения  Дмитрия
Ивановича Донского доставленные через Новгород из  Ганзы,  крепостные орудия
держали татар  Эдигея подальше от  московских стен  и  башен,  пушки Василия
Темного ударяли ядрами  по  Шемяке,  выбрасывали огонь  легкие пищали Иоанна
III.
     Поведал литейщик и  о  мастерах сложной выделки тяжелых осадных пушек и
пушек  легких,   полковых  стрелецких.  Вот  Андрей  Чохов  стал  знаменитым
"хитрецом огненного боя" и сделал на этом дворе чудо -  царь-пушку, с весьма
искусным орнаментом и весом в две тысячи четыреста пудов.
     Вспоминая об  Андрее  Чохове,  литейщик  сам  загорелся,  словно  вновь
окунулся в  те кипучие дни,  когда создавались бронзовые мортиры весом в сто
восемнадцать пудов  и  те  тяжелые пушки,  которые направил Иван  Грозный на
Казанский кремль,  на ливонские замки и  города.  И  вновь пищали-полузмеи и
фальконеты-сокола изрыгали железные и свинчатые ядра, пушки отбивали от стен
Пскова легионы Стефана Батория,  защищали Троице-Сергиеву обитель от  полчищ
Лисовского и  Сапеги,  геройски обороняли Смоленск в  недавно  минувшие годы
Смутного времени.
     "Барсы" умели ценить и  отвагу воинов и  оружие войны.  В знак уважения
перед русской артиллерией они скинули папахи.  Так стояли они в  нарастающем
гуле кузниц, где ковали из железа большие и малые дула.
     Учтиво поблагодарив мастера через толмача, Дато поинтересовался: нет ли
чего  нового  теперь  в  выделке пушек?  Мастер попросил грузин следовать за
собой,  привел их в  высокий сарай,  расположенный против Литейной башни,  и
подвел к бронзовой пищали:
     - Ни аглицкая земля, ни франкская и ни голштинская, - неторопливо ронял
мастер,  - не ведают про нарезные стволы. А в оной пищали крупные спиральные
нарезы,  и  огонь из нее зело дален и меток.  Заряд же огн