жаловать зело щедро.

     Сон был тяжелый.  Медведь и  кузнец стояли не  на  двух тонких осиновых
планках,  а  на двух берегах морских и опускали не на наковальню,  а на трон
русский громадные молоты,  высекая тяжелые искры.  Так!  -  опускал кузнец с
размаху молот на трон,  сшибая орла. Так! - ответствовал медведь-молотобоец,
молотом расплющивая золотое яблоко.  Так!  -  одобрительно отзывался кузнец,
ударом молота вызывая прибой волн.  Так! - ревел медведь, и ветер срывался с
его молота и  валил в поле с коней всадников в причудливых камзолах,  кроша,
как солому, королевские шпаги. Так! - в свою очередь гремел кузнец, загребая
море,  из глубин его вызывая семь богатырей в багряных шеломах,  дышащих так
жарко, что пепел стелился по опочивальне.
     Почивал  царь  Михаил  Федорович  до  вечерен,  часа  три.  Проснулся в
холодном поту;  тяжело озираясь,  натолкнулся взором на  загорскую игрушку -
белье  богородское,  -  намедни присланную отцом патриархом.  В  полусумраке
белели  медведь и  кузнец,  и  казалось -  кузнец  загадочно подмигивает,  а
медведь только и  ждет  выкрика "так!",  чтобы  опустить с  размаху молот на
наковальню.
     Царь нетерпеливо крикнул постельничего,  велел подать полотенце,  обтер
лоб,   словно  сгоняя  следы  странного  сновиденья.   Узнав,   что   прибыл
государь-патриарх и  ждет его выхода,  заторопился.  В обыкновенном выходном
платье,  опираясь на  посох  индийского дерева,  скоро  вышел  в  сводчатый,
расписанный золотым,  синим  и  пурпурным узором зал,  где  на  возвышении у
полуовального окна,  друг  против  друга,  высились два  трона  -  царский и
патриарший, постоянное место секретного разговора.
     Глядел Филарет на царя,  как обычно, с затаенною ласковостью, а говорил
властно, хоть и тихо:
     - По досмотру оказалась в шахском ковчежце часть некая полотняна,  а от
давних лет кабы видом красновата,  кабы на  медь походит.  А  под нею писаны
распятие и иные страсти господни латинским письмом, а латынь еретиков...
     Изложил патриарх досконально и  беседу  Ивана  Грамотина с  послом царя
Теймураза.  Отвергает Феодосий самую  мысль  о  возможности пленения святыни
иверской нечестивцем шахом.
     Царь мысленно переспросил: "Так?!"
     А патриарх, будто расслышав этот удивленный возглас, подтвердил:
     - Так...  Да  ведь  и  впрямь Христов хитон прислан от  иноверного царя
Аббаса-шаха,  и  без  истинного свидетельства ту  святыню за  истину принять
опасно... Но...
     Пытливо  вслушивался царь,  словно  речь  патриарха  приглушали  другие
голоса: свейские, персидские, грузинские.
     - Но,  -  многозначительно повторил Филарет,  "не час ссоре государству
Московскому с богатым Ираном.
     - И  Грузию обижать негоже,  -  мягко проговорил царь,  точно стелил не
слова,  а лебяжий пух.  -  Есть правда в ее великом гневе на шаха.  А с нами
Грузия одной веры, и пожаловать пора ее честью и приближеньем...
     - Наступит час -  пожалуем,  -  согласился Филарет, - а только укрепить
раньше Москву предназначенье наше...  Укрепить как  будущий оплот всех стран
христианства,  а ежели что с державой нашею произойдет страшное,  то и то же
страшное произойдет с землей Иверскою,  ибо праведная церковь одна, и судьба
паствы ее тоже едина.
     Царь не перечил. За решетчатым окном в синеве растекался вечерний звон,
наполняя душу  покоем.  И  хотелось уйти  в  этот умиротворяющий покой,  где
только мерцают притаенные огоньки лампад и где так легко, легко...
     - Так...  -  нарушил патриарх полудрему сына.  -  Так и  порешим.  Иран
ублажим и Иверию не обидим.  Не дело мирских,  хоть и высоких, людей судить:
подлинна ли  есть риза господа нашего в  ковчежце шаховом.  Пусть ту святыню
свидетельствуют чудеса, кои и сотворит святыня.
     - Будем  просить  всещедрого человеколюбия бога,  -  устало  согласился
царь.
     А патриарх, подумав, ответил загадочно:
     - Чтоб милосердный бог в святыне уверил и чудеса явил...


        "ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ"

     Царь Теймураз в  каком-то  ослеплении верил в  полный успех грузинского
посольства в Русии. Он не желал вспоминать былые неудачи и убежденно говорил
своим советникам:  "Сейчас нет причин отказывать Картли-Кахетинскому царству
в  защите  стрелецким огнем.  Архиепископ Феодосий докажет выгодность и  для
Русии  военного  укрепления  Кахети.   Ведь  крепость  обороны  способствует
поднятию торговли.  А в обширной торговле нуждается после Смутного времени и
сама Русия. Москва начнет снаряжать большие караваны в Телави, да, в Телави,
как  в  стольный город,  и  тогда  в  Кахети наступит день,  вычеканенный из
золота..."
     Уверенность царя  передалась купцам  и  амкарам.  Произошло непонятное:
единая  семья  кахетино-картлийского амкарства,  веками  связанная  трудовой
дружбой, точно под влиянием огня стала распадаться на враждующие партии.
     Ликовали и старейшие князья: ведь им принадлежат не только ущелья, но и
дороги,  пересекающие эти  ущелья.  Они  уже  слышали звон  пошлинных монет,
падающих в фамильные сундуки.
     Радовался,  шумел  телавский майдан:  кахетинская торговля должна стать
ведущей в царстве. Русийские товары только через Телави будут направляться в
Турцию и Индию. А индийские и турецкие товары через Телави хлынут в Русию...
Сквозная торговля сулила кахетинским купцам такие барыши,  что они поспешили
договориться с владетелями дорог о размере двойных и тройных пошлин.
     Телавский   мелик,   не   переставая   завидовать  тбилисскому  мелику,
торжествовал:  скоро картлийская торговля не будет иметь веса и  пера удода.
Придется  дать  заказ  амкарам-ткачам  на  ковровый  рисунок,   изображающий
картлийскую торговлю как  павшего от  голода  осла,  и  переслать в  подарок
тбилисскому мелику Вардану.  Пусть веселится!  И крепко запомнит:  чей царь,
того и торговля.
     Торговые лазутчики Вардана  Мудрого примчались из  Телави  в  Тбилиси и
ошеломили Вардана вестью  о  новом  вероломстве.  Не  скупясь на  проклятия,
Вардан прицепил к поясу парадный кинжал и засеменил к дому Моурави.

     Но  заняться сразу  делами  майдана Саакадзе не  удалось.  Прискакал из
Ананури гонец и  еще не скинул бурку,  а уже протянул свиток со свисающей на
шнуре печатью Зураба.
     В  послании,  наполненном  дружескими  пожеланиями и  восхищением силой
слова  Георгия,  которое  убедило  царя  Теймураза оказать милость владетелю
Арагви, Зураб лихорадочно торопил Георгия:
     "...В Ананури уже прибыли двенадцать епископов. Вот-вот пожалуют царица
Натиа и царевна Нестан-Дареджан с многочисленной свитой. Встретить их должна
Русудан.  Почему же  медлит сестра моя?  Или  ей  не  ведомо,  что наша мать
состарилась и что никто, кроме Русудан, гордой и приятной, не может блеснуть
фамильной знатностью?.. Медлишь и ты, Георгий, забыв, что брат для брата так
же в солнечный день,  как и в черный. Нехорошо и то, что католикос может вас
опередить.   Святой   отец   церкови   должен   сочетать  меня   и   царевну
Нестан-Дареджан в священном браке..."

     Витиеватые прославления дома Великого Моурави в гонце послания Саакадзе
пропустил мимо глаз.  Бросив виток в  нишу,  он поспешил в дарбази,  где его
ждал еще не остывший от возмущения мелик.
     Более  двух  часов  совещался Саакадзе  с  Варданом Мудрым,  подыскивая
средство,  как  заставить  картлийский майдан  вновь  подняться  на  вершину
благополучия...
     - Сейчас,  мой Вардан,  необходим шум весов и звон аршина. Это заглушит
страх  у  купцов  Тбилиси  и  родит  надежды.  Неудача архиепископа Феодосия
охладит кахетинцев,  а пока используй свадьбу князя Зураба. Я знаю, что мало
осталось  дорогих  изделий.  Но  надо  напрячь  усилия,  собрать  караван  и
направить в Ананури.  Там кичливые князья,  тщеславясь, раскупят для княгинь
бесполезные украшения. Мне купцы пусть привезут алмазное ожерелье, - поднесу
как  добавочный подарок царевне Нестан-Дареджан.  Весть об  этом караване не
оставит спокойными купцов Телави. Надо бороться за равновесие весов царства.
     Ушел Вардан от  Моурави с  тяжелым чувством:  не допустит царь Теймураз
расцвета торговли Картли.  Но и он,  тбилисский мелик,  не допустит переноса
торговли в Кахети. Пусть для поединка ему придется вытащить из тайников даже
личное богатство, но майдан воссияет, и иноземные купцы с восхищением начнут
расхваливать  ведение  торговых  дел  картлийскими  купцами...  Поскорее  бы
посольство из Русии возвратилось...  Моурави никогда не ошибается.  Алмазное
ожерелье Гурген сам  повезет,  как  раз есть такое.  Нуца огорчится:  твердо
решила преподнести эту редкость невесте Автандила после венца.  Но  пока сын
Моурави женится,  индийские купцы лучшее привезут.  Должны привезти,  ибо их
будут  манить  в  Картли  загадочные звезды из  лунных камней на  прозрачных
покрывалах из воздуха. Эту приманку придумал веселый азнаур Дато. Без такого
товара с  луны,  шутит  он,  Вардану труднее поднять торговлю,  чем  павшего
осла...

     Непосильная  тяжесть  легла   на   сердце  Русудан.   Она   никогда  не
перелистывала "Карабадини", но сейчас покорно смотрела, как Дареджан открыла
лекарственный ящик,  достала сироп, приготовленный из сушеных фиалок и меда,
наполнила четверть чаши и решительно протянула ей.
     Неизвестно,  перестало ли от сушеных фиалок усиленно биться сердце,  но
Русудан продолжала равнодушно смотреть на торопливые сборы, Георгий сказал -
не поехать невозможно,  это равносильно разрыву. Автандил и Иорам тоже пусть
готовятся к веселью.
     С  болью  вспомнила Русудан венчание Нестан.  Как  сияла тогда красивая
невеста, а в глазах Зураба отражался пыл любви!.. А теперь? Русудан никак не
могла побороть в  себе чувство отчужденности к  брату.  Нет,  не по-рыцарски
поступает наследник доблестного Нугзара!  Он в  жестокой власти честолюбивых
видений... Разве кто-нибудь из "барсов" способен был на подобное? А ведь они
все  почти  из  глехи.   Прав  Георгий  -   благородство  никогда  не  будет
неотъемлемым достоянием знатных...

     Накануне выезда,  когда на  конях уже красовались чепраки с  ностевским
значком, а на грузовых верблюдах покачивались вьюки с праздничными нарядами,
когда "барсы" собрались у Саакадзе и уже опорожнили тунги вина за счастливую
дорогу,  в калитку кто-то условно постучал: два раза, затем один раз и снова
два раза. Эрасти прислушался и вдруг изумленно крикнул:
     - Керим! Так только Керим стучит! - И стремглав выбежал.
     - В пьяном сне приснился ему Керим, - поморщился Папуна.
     - Полтора часа буду смеяться над  беспокойным джейраном,  если вернется
один.
     Но  за  полуоткрытой дверью мелькнул широкий зеленый халат,  барашковая
шапка взлетела на крюк,  звякнула кривая сабля,  и порывисто вошел Керим.  В
уголках его глаз затаилась грусть,  но смуглое лицо освещала улыбка огромной
радости.
     И так неожиданно было его появление,  что сначала никто не шевельнулся,
словно вновь увидели за плечами Керима минареты Исфахана и  почувствовали на
своих лицах жар персидских пустынь.
     Первым опомнился Саакадзе и поспешил навстречу вошедшему.
     - Дорогой мой Керим,  злой или добрый ветер занес тебя в Тбилиси?  -  В
вопросе Саакадзе слышалась тревога.
     - Дитя мое Тэкле! - прошептала побледневшими губами Русудан.
     - Властелин и  повелитель моей  воли,  неизбежно мне  бросить  к  твоим
стопам скудные мысли...
     Керим  склонился и  хотел поцеловать край  одежды,  но  Саакадзе быстро
поднял его и трижды облобызал.
     "Барсы" бросились к нежданному гостю и,  если бы не Папуна, задушили бы
в дружеских объятиях.
     - Царица... дитя мое... Тэкле, - глухо повторила Русудан.
     - Аллаху  угодно избавить тебя,  о  моя  повелительница,  от  горестей.
Светлая,  как облако,  царица здорова.  Да не омрачит тебя скорбь,  здоров и
светлый царь Луарсаб.
     - Тогда  зачем  же  ты,  пустой  арбуз,  прикатился сюда,  рискуя своей
зеленой шкуркой? - не особенно владея собой, спросил Папуна.
     - Я сказал себе так...
     - Как ты сказал себе,  потом узнаем, а сейчас садись, ешь, пей и забудь
о паршивом Али-Баиндуре. Пора знать: когда я праздную встречу с друзьями, не
люблю, чтобы мне напоминали о нечистотах.
     А взбудораженные "барсы", то обнимая растроганного Керима, то упрекая в
воздержанности к вину,  забрасывали его расспросами о Тэкле,  о Нестан. Ведь
он видел ее? Улучив минуту, и Эрасти выкрикнул:
     - А мать, отец, здоровы ли? Не забыли ли мою Дареджан и сына Бежана, не
прислали ли просьбу?
     Приличие требовало учтивого ответа,  но Керим, едва успевая обдумывать,
с неудовольствием замечал, что слова его катятся, подобно орехам по неровной
доске.
     Саакадзе выжидательно молчал,  вглядываясь в  Керима.  Вот он  -  чужой
веры,   чужой  страны,   сейчас  богатый,   красивый.   Что  заставляет  его
пренебрегать  радостями  жизни  ради  несчастных  Тэкле  и   Луарсаба?   Что
заставляет его страдать их страданиями и  радоваться их радостями?  Почему с
благоговением он  смотрит на  Папуна?  Почему с  братской лаской восхищается
ростом Автандила,  резвостью Иорама? И, точно отвечая на эти мысли, Димитрий
вскрикнул:
     - Посмотри,  Георгий,  он такой же, он весь наш! Полтора года не устану
поить его грузинским вином.
     - Аллах свидетель,  я на большие годы рассчитываю,  ибо,  когда удастся
вырвать из когтей шайтана светлую царицу и благородного в своей чистоте царя
Луарсаба,  я  вместе  с  ними  покину  навсегда страну,  где  судьба каждого
правоверного висит на волоске ханской бороды.
     - Выходит, ты сказал себе такие слова...
     - Да,  ага Дато... Мудрый Хусейн изрек: "Созерцай солнце, и ты испаришь
из души своей печаль и  сомнение".  Поспеши,  о Керим,  ибо медлительность -
мачеха удачи...
     И,  словно  торопясь  сбросить  груз,  Керим  подробно рассказал о  все
возрастающей опасности для жизни пленников.  Уже совсем пожелтел царь,  даже
глаза покрылись желтой дымкой,  уже голос слышен будто со второго неба...  А
царица? О аллах, почему не поможешь вырвать из когтей костлявой судьбы тобою
созданных для трона? Или в величии своем не замечаешь, как тонка и прозрачна
стала прекрасная царица?  Или каждый день не  приближает ханжал к  горлу?  О
аллах, аллах!..
     - Оставь аллаха в покое,  -  буркнул Папуна, - или ты не замечаешь, как
спокоен к твоим воплям властелин рая?  Скажи лучше,  на что ты рассчитываешь
здесь?
     - Высокочтимый ага  Папуна,  неизбежно моему  повелителю,  великому  из
великих Моурави, помочь тонущим в зеленой тине.
     - Ты даже придумал, как помочь, - усмехнулся Саакадзе.
     - "Лев Ирана" сейчас занят...
     - Готовится к прыжку на Картли?
     - На Кахети тоже,  ага Дато, ибо Русия все больше склоняется к дружбе с
шахом  Аббасом,  и  не  только  торговой...  Об  этом  отдельный разговор  с
повелителем моих желаний...
     - Тогда говори о походе Моурави на Гулабскую крепость.
     - Как раз ты угадал,  ага Даутбек.  Мудрость подсказывает: воспользуйся
попутным ветром...  В  один из  дней на  базар Гулаби прибывает проходящий в
Исфахан караван.  Тридцать верблюдов покачивают на  своих  горбах шестьдесят
сундуков,  в каждом сундуке дружинник, желающий спасти царя и царицу. В этих
сундуках победоносные минбаши ага  Дато,  ага  Даутбек,  ага Димитрий и  ага
Элизбар...  Видит аллах,  я не очень долго уговаривал Али-Баиндура присвоить
караван, нагруженный индусской золотой посудой и драгоценностями для ханских
гаремов.  Али-Баиндур повелевает пригнать караван в крепость,  ибо хан решил
закупить поклажу для своего гарема.
     - Молодец Керим! - воскликнул Дато. - А сколько в Гулаби сарбазов?
     - Двести,  ага Дато; только сто в одно из утр, угодных аллаху, выедут в
соседний рабат ковать коней, так как у гулабского кузнеца как раз в эту ночь
сгорит кузница...  Аллах  поможет мне  напоить двадцать сарбазов опиумом,  и
они, расставленные на постах, будут подобны сонным мухам.
     - В таком деле "барсы" будут участвовать, - твердо сказал Ростом.
     А  за  ним  и  остальные стали  упрекать Керима,  не  включившего их  в
"караван" спасения.
     - Еще бы!  Попробуй меня оставить! - не на шутку обеспокоился Гиви. - Я
должен покачиваться на  одном  верблюде с  Дато,  иначе он  может свалиться.
Хорешани только мне доверяет беспечного мужа.
     Понимающе  кивнув  ему,  Георгий  задумался.  Русудан  встала.  За  ней
Хорешани и Дареджан.  Осторожно прикрыв за собою дверь,  женщины поднялись в
покои Русудан.
     - О господи, лишь бы Моурави согласился, - шептала Дареджан.
     Долго в  эту  многозначащую ночь мерцали огни в  доме Саакадзе.  Но  не
слышно было песен веселья или звуков чонгури.  Решалась судьба царя Луарсаба
Второго.  Говорили негромко,  говорили с жаром или с печалью.  Все взвешено,
все обдумано.  Только Саакадзе продолжает молчать, тяжелое раздумье омрачило
его лицо.
     - Георгий, почему молчишь? Или не веришь в удачу?
     - Нет, мой Даутбек, верю. План Керима предвещает полную удачу. Оттого и
забота моя,  что приходится отказаться от  верного способа спасти...  спасти
дитя мое... спасти страдальца.
     - Георгий,  остановись! Неужели ты откажешься? Подумай о Тэкле, вспомни
о ее муках...
     - Мой  Димитрий,  иногда лучше муки одного,  чем  бедствия всей страны.
Подумайте,  друзья мои,  на что вы толкаете Картли. Куда прибудет Луарсаб? В
Метехи?  Но  Теймураз венчался на объединенное царство.  Он пойдет войной на
Тбилиси. К нему присоединится Зураб Эристави, его зять. Кроме Мухран-батони,
Ксанских Эристави,  ну еще Липарита,  к нему присоединятся остальные князья,
ибо  напугает их  возможность моего нового возвышения и  меч  моей мести.  А
разве шах Аббас так простодушен,  что не воспользуется кровавым междоусобием
и не ринется преждевременно на раздираемую смутами Картли?
     - Страшную правду говоришь,  Георгий,  но можно такое решить: Луарсаб и
Тэкле скроются временно о Кватахеви у Трифилия.
     - Луарсаб не из тех царей, что прячутся от опасности.
     - Я повторяю, скроется временно. Дато выедет в Кутаиси и обеспечит царю
и  царице пребывание в Имерети до окончания войны с Ираном.  Ты ведь знаешь,
как имеретинская царица любит Тэкле, с какой нежностью она примет несчастное
дитя.
     - Но,  Даутбек, никогда Луарсаб не согласится на такое - и потому, что,
полный возмущения, он захочет драться с шахом Аббасом, и потому, что, считая
Картли своим царством, не унизится до просьбы спрятать его до той поры, пока
Теймураз и Моурави не победят перса... Нет, друзья мои, вы плохо знаете царя
Луарсаба. Если он не удостаивает вниманием издевательства Али-Баиндура, если
каждый день в  течение почти шести лет терзается муками за Тэкле,  стоящей с
протянутой рукой у его тюрьмы,  то, конечно, не для унизительных проступков.
Царь Луарсаб может вернуться только в  Метехский замок.  Это  говорю вам  я,
Георгий Саакадзе.
     - А если ради Тэкле царь временно согласится...
     - Тэкле  не   допустит,   как   не   допустила  его  принять  ради  нее
магометанство.  Но если бы я и ошибся,  все равно невозможно. Шах не простит
Картли  побега  Луарсаба,   ибо  это  вызовет  насмешки  над  ним  иноземных
государств.  Шах сговорится с Турцией,  пойдет на многое, отдаст даже земли,
взамен полумесяц будет освещать "льву" дорогу в Картли-Кахети.
     Долго безмолвствовали. Димитрий шумно вздохнул:
     - Значит, жертвуешь Тэкле?
     - Во имя Картли...  -  Саакадзе вздрогнул: ему почудился Паата... потом
бледное лицо Тэкле. - Во имя Картли, - повторил он твердо.
     - Ага мой и повелитель,  осмелюсь сказать: тот, кто удостоился видеть в
эти  несчастные годы  царя  Луарсаба,  тот  не  может спокойно укладывать на
бархатные мутаки свою совесть... Ты не знаешь царя Луарсаба.
     - Что?!  -  Георгий вдруг вспомнил Кватахевский монастырь.  Тогда Тэкле
тоже сказала:  "Ты  не  знаешь Луарсаба,  не  знаешь моего царя".  Нет,  он,
Георгий Саакадзе,  знает царя Луарсаба,  знает