и  на  море.  За  Афендули  понеслись галеры.  Стамбул
ощерился копьями.  Кишели лазутчиками берега. Верховный везир занялся делом.
Он потребовал от де Сези уплату за ожерелье.  Изумленный неслыханной суммой,
граф пробовал протестовать,  наводя лорнет на пашу.  Но Хозрев был неумолим,
грозя в случае неуплаты неисчислимыми неприятностями.  Довольно и того,  что
он,  Хозрев,  главный  везир,  согласился разделить поровну второе  поместье
Афендули.
     Неуступчивость паши претила графу,  но  он  отложил лобовую атаку.  Они
одновременно подумали об одном и том же:  не стоит терять время,  -  приятно
улыбнулись и выехали на Принцевы острова.
     Великолепный дворец возвышался среди пальм и  кипарисов.  Виноградники,
нежившиеся в  мягких волнах света и  тепла,  манили взор.  А  изящная стена,
выложенная цветными плитками? А аромат роз, образующих яркие гирлянды? И еще
неизвестно, сколько богатств они найдут там...
     Хозрев и  де  Сези торопились,  они понукали коней,  кричали на стражу,
но...  У  ворот их  встретил степенный монах и  заявил,  что поместье Эракле
Афендули подарил  греческой патриархии,  что  дарственная запись  хранится в
костяном ларце  у  патриарха Кирилла Лукариса,  а  здесь вместе с  церковной
охраной находится охрана, присланная Фомой Кантакузином. Особенно покоробило
Хозрева упоминание о  Фоме...  Заподозрив во всем этом руку Саакадзе,  везир
поклялся отомстить ему страшной местью.

     "Как одинок бог, потерянный в сиянии тверди!" - сокрушался Клод Жермен,
печалясь  о  себе.  Запертый  в  иезуитской базилике,  он  строил  всяческие
предположения:  когда же обессиленный враг наконец перестанет тревожить его?
И  может ли  быть  еще  что-нибудь тоскливее,  чем  пассивное ожидание этого
благодатного часа?  Увы,  граф обсчитал его,  да  покарает его святая Клара!
Хозрев-паша  -   да  станет  он  добычей  кардиналов-инквизиторов!   -   так
рассвирепел,  будто  бы  Клод  Жермен  действительно присвоил большую  часть
добычи себе.  А способен ли улучшить настроение глупый поступок Моурав-бека,
да  посрамит его Римский первосвященник!  Вернуть сундук купцу,  похожему на
бочку!
     "Перед лицом совести кается тот,  кто  нанес ближнему ущерб,  а  сам не
обогатился".  О Иисусе,  я не обогатился!  Но, сняв с себя грех, я хочу ради
справедливости получить сундук,  дабы с  досады не  впасть в  отчаяние.  Кто
вздумал  обижать монаха,  тому  придется расплатиться начистоту!  Я  устроил
набег  -  греховодники обогатились.  Пусть  не  ждут  поблажки  осквернители
доверия! Я им не поставщик дешевых отпущений!"
     Иезуит прислушивался.  Ни малейшего звука не доносилось извне.  Высокие
свечи в каменных подставках,  словно белые персты, указывали на небо, но оно
безмолвствовало.  Долго  ли  продолжится  его  затворничество?  Как  только,
успокаивал де  Сези,  бросят в  яму...  для  начала хотя бы  алчного Эракле,
который  неизвестным  путем  приобрел  неслыханное состояние  и  никогда  не
жертвовал на  католические храмы.  Закатывая глаза  и  стараясь  походить на
апостола,  де Сези утверждал,  что не кто иной, как сам святой Петр, в своем
гневе направил карающую руку в сторону Белого дворца.
     Но любые обломки напоминают о жизни,  базилика - о могиле. С желтоватым
отсветом щек  Клод  Жермен  уже  сам  напоминал мертвеца.  Это  однажды даже
озадачило  вошедшего  де  Сези.  Но  иезуит  проявил  столько  экспрессии  в
разговоре, что граф успокоился. Зато Клод Жермен при виде лорнирующего графа
впал в ярость и стал требовать,  чтобы тот принял решительные меры и дал ему
возможность  беспрепятственно  ходить  по   Стамбулу.   Иезуит  выхватил  из
подставки свечу  и  размахивал ею  как  шпагой.  Это  обеспокоило графа,  он
откланялся.  Опять было вдоволь часов для размышлений. "Что это за обещание:
"Вот Саакадзе отправится на войну с Габсбургами или в преисподнюю - это одно
и то же,  -  тогда..." Что тогда?! Драгоценности Эракле к этому сроку совсем
испарятся.  Кто не  верит в  дьяволов,  пусть пристально вглядится в  друзей
Клода Жермена:  пашу Хозрева и  графа де  Сези.  Что  наконец уязвит их?  Не
иначе,  как  раскаленный добела  прут!  По  турецкому образцу!  Хозрев давно
пропах серой! Но почему королевский посол тянется к дверям ада?"
     Робкий стук в дверь базилики прервал размышления иезуита.  Притаившись,
Клод молчал.  Стук повторился.  Клод молчал.  Стук стал повелительнее.  Клод
молчал. За дверью громко крикнули:
     - Для твоей пользы пришли,  о монах из монахов!  Клод нащупал под рясой
нож и крикнул:
     - Входи, во славу Ордена!
     Их было трое,  трое турок.  По бедной одежде и робким поклонам их можно
было причислить или  к  обедневшим грузчикам,  или  к  еще не  разбогатевшим
контрабандистам.  Вытолкнув вперед  старшего,  двое  застыли в  почтительных
позах. Проводя рукавом по носу, старший заговорил:
     - Справедлив аллах в  доброте своей,  не позже как в  эти дни он послал
нам богатство.  О Мухаммед!  О пророк! Зачем всемогущий обогатил нас? Или мы
паши?  Или похожи на купцов?  Почему на пыль наших жизней упала щедрость его
глаз?  Что делать нам с  неслыханными сокровищами?  Продать на  базаре?  Нас
схватят стражи и  под  пытками заставят признаться,  откуда взяли.  Пытки не
выдержим, еще не привыкли в горячей смоле кипеть, не латиняне...
     - Довольно о  смоле!  Что  вам  нужно от  меня?  -  Клод угрюмо оглядел
пришедших. - Я вас не соблазнял на...
     - О Абубекр! Не ты, сами пошли дограбить Эракле. Правда, "Олду оладжак,
кырылды наджак",  много не нашли,  но аллах не оставляет без воды жаждущих -
расстелил у  дверей Афендули бархат,  и  посол франков бесшумно прошел в дом
Эракле, а за ним пять монахов и...
     Клод оживился:
     - О Иисус! Говори скорее! Ну... прошел! Потом? Что потом?!
     - Ожерелье привез.
     - Какое ожерелье?
     - Один верный дервиш сказал: "На вас золотые звезды упали, - но продать
не советовал:  -  отнимут и еще в яму бросят или башку отсекут". А без башки
какая радость от золотых звезд?  И  так прикидывали и  еще так,  потом Ахмед
предложил:  "Пойдем к  большому миссионеру,  может,  он  купит,  свою страну
поразит блеском. А мы куда денем? Обратно за облака?"
     - Вы говорите: посол ожерелье привез, а как у вас оно очутилось?
     - О служитель креста,  сам твой аллах подсказал тебе так спросить... Мы
там были и, когда подслушали, что Эракле в Русию бежал...
     - Бежал?  Как?  Давно? О дьяволы, когда?! - Дикая радость отразилась на
лице иезуита:  наконец-то он свободен! - Но верно ли это? Говорите! Говорите
дальше!
     - Гвоздь твоей радости в горло печали нашего врага! Мы так решили: если
продадим, в Мекку пойдем.
     - И  да воздаст там вам всемогущий от избытка своего!  Говорите,  когда
бежал грек?!
     - Ифрит свидетель, мы за ним не последовали. Мы тихие, потому рассердил
нас кисет посла:  сорвали тесьму,  считаем -  след от пузыря,  след от пены,
след от слюны! Машаллах!
     - Не вызывай,  Измаил,  у аллаха досаду,  -  вмешался в разговор другой
турок. - Еще пояс нашли, а в нем письмо и золотую усладу для женщин с белыми
камнями.
     - Билляхи!  На  что  нам письмо на  чужом языке,  если и  по-турецки не
читаем?
     - Покажите письмо! - нетерпеливо начал Клод. - И усладу покажите!
     Турок  нехотя вынул из-под  грубого плаща пояс  и  достал оттуда смятый
листок.  Клод  жадно  схватил  письмо  и  впился  в  строчки.  Он  испытывал
неописуемое блаженство:  "Наконец улика!  О  санта Мария,  ты  не оставляешь
своих сынов! Ну, теперь посмотрим, господин посол!.."
     В этот момент турок, которого звали Измаил, ловко выдернул из рук Клода
листок. Иезуит хотел броситься на турка, но вовремя вспомнил, что он один, а
турок трое. И прохрипел:
     - Сколько за письмо?
     - Машаллах! Что стоит письмо? Крупинку пыли! Мы тебе даром его отдадим,
если купишь ожерелье.
     - Покажи...
     Вынув из-под плаща ларец с  ожерельем,  Ахмед,  не выпуская его из рук,
дал Клоду полюбоваться игрой золотых искр и вновь захлопнул крышку.
     Клод раздумывал:  он догадался, чье это ожерелье, его точно описывал де
Сези.  "Но  что может дать мне эта драгоценность?  Хозрев потребует уступить
ему ожерелье даром да еще начнет угрожать:  скажет,  что я подкупил воров...
Нет, опасно. Но если благо духовное ставлю выше временного, то почему должен
здесь смущать души алчущих благоприобретенным?  Разве мало найдется укромных
уголков в  Европе,  где  я  сумею за...  о,  эти  ослы совсем не  знают цену
ожерелья,  я продам его не за след слюны!  А главное -  письмо!  Медальон! И
услада для женщин!"
     - Покажите усладу для женщин!
     - Да  просветит меня святой Омар!  Не понимаю,  что тебе,  святой отец,
показать? Что на нас явно, все видишь, а что скрыто, зачем тебе показывать?
     - Бесстыжие твари!  Подслуживаетесь соблазнителю,  да  еще  в  базилике
господней? Для женщин, говорю, что у вас спрятано?
     Турки  мялись,   шептались,  младший  фыркнул  и  получил  от  старшего
подзатыльник, а в итоге старший сердито сказал:
     - Мы  тихие,  аллах запрещает нам  показывать буйное неправоверным.  Но
если правда купишь и хорошо заплатишь...  Аба, Измаил, покажи монаху усладу!
Ты молодой, аллах простит...
     - Да разбавят черти вашу кровь дегтем! О мадонна! - рассвирепел Клод. -
Тьфу! Дьяволы! Да еще в храме божьем!
     Турки заморгали глазами:
     - Ага монах сам сказал:  "Покажите"!  - а теперь "тьфу!" Да еще в храме
божьем!
     - Усладу, нечисть! Чтоб на вас кожа висела клочьями!
     - Ага монах,  для нас чорба, для тебя шербет! Зачем сердишься? Разве не
аллах создал человека, как задумал? Или лишнее прибавил?
     - Молчите! Не вам обсуждать сотворенное духом святым!
     - Мы тихие,  как пастырма,  тоже так думаем:  что есть, то есть... а на
золото посмотри.
     Почти вырвав из рук турка медальон,  Клод Жермен раскрыл его и просиял:
"Так и есть, портрет де Сези! И надпись".
     - Сколько за медальон и письмо?
     - Ага монах, солнце твоей радости и гвоздь нашего желания! Мы раньше от
ожерелья хотим избавиться,  а этот...  мед, как ты назвал, и на базаре можем
продать, никто не удивится.
     - Сколько за ожерелье?.. За все вместе?..
     - Раз радуешься, тогда немного: тридцать кисахче за все вместе.
     - Вы ума лишились, кабаны! Пять - и чтобы я вас нигде не встречал!
     - Ага  монах,  мы  тихие,  тоже  этого  хотим,  но  меньше  тридцати не
возьмем...  Дервиш сказал,  сорок  стоит  одно  ожерелье.  Аллах  свидетель,
опасаемся.
     - Тогда три за письмо и медальон.
     - Грушу тебе,  хвостик нам?  Хар-хор! Нет, ага монах, медальон и письмо
можем в  Фанар отнести,  греки тоже  любят чужие украшения и  ожерелье могут
купить.  Сюда  ближе,  потому в  храм божий пришли,  твое счастье!  Тридцать
кисахче. Аллах видит, дешевле нельзя.
     Клод Жермен еле сдерживался:  "Еще не  хватает,  чтобы к  грекам попало
письмо  и  медальон!  Они  в  отместку за  каверзы против  патриарха устроят
очищение этому де Сези.  А я?  Снова у него в подчиненных? Нет! В моих руках
вещественная сила). Теперь граф должен прислуживать мне!"
     Долго и нудно торговался Клод, то скидывая, то набавляя.
     Но гурки стояли на своем и не уступали. Клод прохрипел:
     - Согласен, подручники дьявола! Давайте!
     - Раньше неси пиастры.  И знай:  хоть мы бедны,  но считать умеем.  Где
монеты?
     Иезуит  с   презрением  взирал  на  турок:   "О,   как  далеки  они  от
евангельского идеала".
     - Что же  вы думаете,  -  надменно произнес Жермен,  -  столько денег -
легче пуха? И я при себе их держу?
     - Нет,  ага монах,  конечно,  в святом месте прячешь...  Мы тихие: кого
режем,  тот не кричит. Если предательски задумал на помощь звать, неподалеку
наши правоверные,  вместе посла обыскивали...  А тебя не станем, прямо секим
башка!
     - Я  слуга господа бога,  глупостями не  занимаюсь!  И  вам не  советую
хвастать, что мне продали ожерелье.
     - Машаллах! Тогда будем медленно считать по-маймунски до ста, - если не
поспешишь, уйдем отсюда к грекам.
     Итак: ени, бени, трени, чени...
     Не успели турки досчитать до девяноста,  как Клод вбежал с ларцем,  ибо
он тоже умел ценить время.
     После некоторых пререкательств порешили обменяться ценностями так: Клод
положил перед турками десять кисахче,  Ахмед - перед иезуитом письмо, Клод -
еще десять,  Ахмед -  медальон,  Клод - последние десять, Ахмед - ожерелье в
ларце -  и... Турки вмиг исчезли, словно растворились в зеленоватой полумгле
базилики.
     "Ну,  и  дьявол с  ними!  Что?..  Что такое?..  В ларце вместо ожерелья
глиняный чертик! - Клод невольно перекрестился: - Хорошо, что я неверующий и
знаю  тайны  святых проделок,  иначе подумал бы,  что  слишком часто поминал
дьявола  в  храме  и  он  отомстил мне,  превратив золотые звезды  ожерелья,
которое я видел своими глазами,  в...  Во имя Петра и Павла, я и из письма и
медальона выколочу сто... Сто? Нет, двести! Триста! Миллион!"
     - Гиви,  -  прошептал Дато,  - ты "барс" или баран?! При серьезном деле
как лошадь фыркаешь! Чуть дело не испортил.
     - А ты в другой раз не бери Элизбара, это он меня рассмешил - схватился
испуганно за шарвари.
     Заразительно хохотал Саакадзе, слушая "барсов".
     - Но почему ожерелье не отдали?
     - Как так ожерелье?  -  изумился Гиви.  -  Или ты забыл,  Георгий,  что
однажды сказал Эракле?
     - Что-то не припоминаю.
     - Он  сказал,  что  особенно ему жаль ожерелье,  он  ведь берег его для
Магданы.
     - Гиви прав,  раз для Магданы, значит золотые звезды - ее и никто их не
смеет носить. И потом - это наша месть послу, ибо Хозрев пять шкур, вместе с
кружевами, сдерет с него за ожерелье.
     - Ты  угадал,  Дато,  но иезуита вы обогатили чрезмерно,  ибо он теперь
десять шкур, вместе с бантами, спустит с этого де Сези... Да еще неизвестно,
чем кончит ничтожный граф, опустившийся до грабежа.
     Саакадзе, обладавший даром угадывать ходы и предвидеть многое, и тут не
ошибся:  Клод Жермен, шантажируя, вытянул из посла огромную сумму, но вместо
того,  чтобы вернуть письмо и медальон,  как обещал, передал их еще каким-то
иезуитам. И тут начались для де Сези самые мрачные дни. Пришлось ради выкупа
письма и  медальона занять деньги под  большие проценты,  что  довело его до
нищеты и до огромных долгов.
     И  когда в  1630 году Ришелье сместил де  Сези,  который,  как доносили
кардиналу,  "больше вредил Франции,  чем защищал ее  интересы",  назначенный
королевским послом  граф  Маршвилль не  препятствовал кредиторам бросить  де
Сези в долговую тюрьму,  где он просидел четыре года. Мог бы сидеть и вечно,
ибо платить ему было нечем, но де Маршвилль не был угоден пашам, - у щедрого
де Сези были,  очевидно,  влиятельные сторонники,  -  и  в  1634 году султан
изгнал  де   Маршвилля.   Де  Сези  был  выпущен  из  тюрьмы.   Французскому
правительству  пришлось  выплатить  его  долги,   и  граф,  по-видимому  под
давлением пашей, вновь стал послом, хоть и без официального назначения.
     Вероятно,  такой оборот дел  удивил многих,  ибо  еще раньше английский
посол Томас Роз  говорил,  что  де  Сези  личность ничтожная,  презираемая и
турками, и дипломатами антигабсбургских держав...
     Но  все  это  случилось несколько позже.  Де  Сези  еще  был  сильным и
блестящим послом короля Франции, его величества Людовика XIII.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ"

     Весна!
     Протягивая копья зеленеющих ветвей к  синему щиту еще прохладного неба,
загадочно трепетали сады,  словно  прислушиваясь к  шорохам незримой гостьи,
которая стрелами солнца отгонит орты  злого зимнего ветра и  одухотворит все
расцветающее, все живущее.
     Радостная,  она приближалась легкой поступью.  Кричали чайки, проносясь
над  бухтой Золотого Рога,  где по  ночам уже ярче отражались звезды,  буйно
сметаемые на заре парусами. Звонко щебетали птицы.
     Султан молчал.
     Теряя  терпение,  "барсы"  умоляли  Саакадзе напомнить Мураду  IV,  что
запоздалого всегда встречает насмешница неудача.  Но Саакадзе уверял,  что в
данном  случае  неудача  поджидает того,  кто  не  умеет  выжидать.  Хороший
дипломат должен заставить другого торопиться. Не следует забывать персидскую
мудрость: "Кто первый заговорит, тот уже проиграл".
     - Вспомни,  Георгий,  и  грузинскую  мудрость:  "Кирпич,  если  его  не
поднять,   век   может   пролежать  на   одном  месте,   и   дом   останется
недостроенным..."
     - Э-э,  Дато,  -  спокойно изрек Папуна,  прикладывая к глазу подзорную
трубу,  подаренную ему капудан-пашой,  -  есть еще одна,  общая мудрость: не
дергай ишака за хвост, ибо он не всегда учтив.
     - Напрасно смеетесь,  "барсы"!  - вскрикнул Гиви. - Лучше громкий ишак,
чем тихий султан!
     Потешаясь над простодушным другом,  "барсы" вновь принялись уговаривать
Георгия подтолкнуть кирпич.  Не позже как вчера Селиман-паша клялся в  своем
расположении к  Моурав-беку.  Не следует ли отправиться к  хранителю тугры -
вензеля султана -  с ответным приветствием? Ведь он влиятельный паша и может
убедить Диван, что спящего не всегда навещает приятный сон.
     Прошел день,  другой,  Саакадзе молча что-то  обдумывал,  закусывая ус,
чертил на вощеной бумаге треугольники,  линии.  "Барсы" нервничали, не зная,
каким средством убедить Георгия пересмотреть свою  тактику.  Время бежит,  у
султана его вдоволь,  а у них в обрез. Разве не разумнее ускорить событие, а
не способствовать его замедлению?  Нет, что-то надорвалось в душе у Георгия,
ослабла   воля,   -   иначе   чем   объяснить   несвойственную  ему   раньше
нерешительность?
     - Может, Базалети оставило слишком глубокий след?
     - Все равно, - хмурился Ростом, не стараясь скрыть холодный блеск своих
глаз. - Он не один, о нас тоже должен помнить. Вот у меня семья...
     - Ты что,  сухой кизил,  -  взревел Димитрий, багровея, - думаешь, лишь
твоя семья несчастна?!! Может, еще полтора картлийца слезами землю обливают,
волоча княжеское ярмо!
     - Об  одном думаю:  почему Георгий с  нами почти перестал советоваться?
Разве мы не военачальники?
     - Матарс  прав:  время  зеленого винограда давно  миновало,  а  Георгий
убежден, что только ему открыты истины жизни!
     - Ты что,  Элизбар,  ума лишился, такое про нашего друга мелешь?! И все
вы, наверно, объелись буйволиным хвостом, раз языки высунули до кинжала.
     - Тебе  незачем  тревожиться,  твоя  Хорешани всегда  найдет  чем  тебя
успокоить.  И не об этом разговор.  Все мы должны знать, что будет завтра...
если  завтра  будет.  Опять  тучи  собираются над  головой.  Нельзя ходить с
закрытыми глазами за Георгием, как цыплята за курицей.
     - Может,  ты,  Ростом,  и превратился в цыпленка,  но я с удовольствием
чувствую себя "барсом".  И  если не  перестанете тень на  друга набрасывать,
обнажу шашку, все равно хотел чистить - заржавела.
     - Э-э,  Гиви,  хорошо сказал. Перед самым боем на них, чертей, сомнение
напало.  Полководцу надо верить,  иначе незачем за ним следовать,  тем более
Георгий насильно никого не держит.
     - Еще такое добавлю:  полтора муравья им в  спину,  с досказкой прадеда
Матарса: "Лучше ниже!" Если другое надумали, почему молчите? Осуждать всегда
легче, и еще, если при Автандиле начнете лаять, тоже шашку обнажу, хотя и не
заржавела.
     В разгар спора, когда солнце вошло в зенит, в ворота, точно угадав час,
постучал Халил.  Он  держал шелковый узелок и,  как только ворота открылись,
громко объявил: "Книги, что заказал Моурав-бек, принес!"
     "Барсы",  забыв о  ссоре,  подхватили под руки осторожного и,  втащив в
"зал приветствий",  заверили,  что  в  доме Моурави нет врагов,  пусть слова
гостя звенят подобно колоколу в  час  вознесения на  третье небо звездочета,
муллы и любителя льда.
     Халил вежливо улыбнулся, но, пока не вошел Саакадзе и не пригласил всех
в свое "гнездо", а Гиви плотно не закрыл дверь, гость молчал.
     П