пока и против Моурави тоже, - протянул Трифилий.
     - Может, церковь вмешается?
     - Церковь нельзя  трогать.  Опять  же  святой отец  благословил решение
царя.  Лучше пусть могущественные фамилии сами встревожатся...  Первый Зураб
Эристави.
     - Не встревожится Зураб.
     - С божьей помощью, встревожится...
     - Как так?! - нетерпеливо вскрикнул Липарит.
     - Встревожится,  если  верная  дочь  царства,  Русудан,  жена  Моурави,
пожелает написать ему.
     Все  трое не  решались прервать тягостное молчание.  Но  вот  Трифилий,
коснувшись нагрудного креста, настойчиво проговорил:
     - Госпожа моя, к тебе взываем, напиши.
     - Напишу... - со вздохом проговорила Русудан и поднялась.
     Светский  князь  и  церковный  владетель в  знак  глубочайшего уважения
склонились перед  женой  Моурави.  Она  удалилась,  даже  не  попрощавшись с
гостеприимным хозяином.
     Сначала  старик  Газнели рассердился:  пора  заговоров для  него  давно
прошла;  вино и  яства он с  неизменной радостью предоставит дорогим гостям,
но...
     Хорешани обвила теплыми руками шею  отца,  и  на  столе  вместо блюд  и
кувшинов очутились на круглой подставке вощеная бумага, киноварь и воск.
     До  полуночи скрипели гусиные перья  -  писали князьям.  Шурша  рукавом
шелковой рясы,  писал Трифилий.  Покусывая губы,  писала Хорешани.  Сумрачно
теребя ус, писал Липарит.
     Но  подписывал  приглашения только  Липарит.  Без  согласия  католикоса
настоятель Трифилий гласно не мог действовать.
     Потом, под бурчание отца, Хорешани вызвала скоростных гонцов. Передавая
каждому из  них запечатанный воском свиток,  она прибавляла по  пол-абаза и,
наградив кого подзатыльником, а кого рывком за чуб, посоветовала обязательно
заглянуть в духан на обратном пути.
     Осчастливленные великодушной княгиней, гонцы вихрем понеслись из Метехи
за пределы городских стен и по пяти дорогам устремились к княжеским замкам.

     А дом Хорешани наполняло благоухание цветов, сплетающихся над скатертью
в яркие узоры.  Молодежь продолжала пировать. Лишь Автандил догадывался, что
пир не  случаен,  и  он  старался беспрерывно шуметь:  тo  лихо проносился в
лекури,  то, подражая обитателям высот и трясин, клокотал, рычал, квакал. От
заливистого хохота у  толстушки побелел кончик носа.  И  даже Бежан смеялся,
нежно поглядывая на брата.  Сыновья Ростома,  так похожие на отца, сдержанно
улыбались и  в перерыве между танцами развлекали Магдану вежливым разговором
о старинных витязях любви.
     Магдана  скучала.  О  счастье!  В  комнату впорхнула Циала,  наряженная
гаремной танцовщицей.  Звеня дайрой и браслетами, извиваясь в сладострастном
танце, она, изображая зарождение страсти, слала кому-то неведомому поцелуи.
     Автандил  сравнил  Циалу  с  зыбким  маревом,  сквозь  которое  вот-вот
пробьются пурпурные лучи.
     - А  мне  Циала  кажется  радугой,  разорвавшей  сетку  дождя,  -  тихо
проговорила Магдана.
     - Так скользит лунный блик по  затаенному озеру,  -  краснея,  проронил
Бежан.
     Циала ничего не замечала, она с невидящими горящими глазами пленительно
кружилась по  ковру.  И,  точно  влекомая видением,  выскользнула на  лунную
дорожку сада и,  продолжая кружиться, роняла слова, как лепестки роз: "О мой
Паата! Мой любимый, я научилась быть красивой, я овладела тайной соблазнять.
Видишь, как я веселюсь? Но нет, я только готовлюсь к веселью, о мой любимый,
навсегда мой!.."
     Вдруг она замерла.  На  пороге,  расправив могучие саакадзевские плечи,
сидел...  кто?  кто? Паата! Она подавила невольный стон. "О счастье! Да, да,
это он,  -  та же белая шелковая рубаха,  в  какой любил ходить дома,  та же
упрямая черная прядь на высоком лбу! О пресвятая богородица, ты услышала мою
мольбу и послала долгожданную встречу. О мой любимый, мой единственный! Мой!
Мой!" Она прижалась влажным лбом к шершавому стволу. Видение шевельнулось.
     - Нет.  Нет,  не  уходи,  не  оставляй  меня  на  муку!..  О  пресвятая
богородица, помоги мне! Помоги!
     Циала рванулась,  простирая руки к  видению.  В  сладостном забытьи она
шептала страстные слова любви:
     - Ты... Ты ожил? О, я знала, ты не мог совсем умереть! Мой! Мой! Подари
мне любовь,  как дарил раньше.  О свет моих глаз! О биение моего измученного
сердца! О милый! Милый!
     Бежан отпрянул,  судорожно заслоняясь ладонью. Он чувствовал, как огонь
проник в  его грудь.  Впрочем,  он  ничего не  чувствовал,  ибо на мгновение
потерял сознание, а когда очнулся, хотел крикнуть - губы его были сомкнуты с
огненными губами Циалы.
     И одурманивал его запах каких-то белых ночных цветов,  и проносился над
ним  шестикрылый серафим,  тщетно  пытаясь ветром,  срывающимся с  пепельных
крыльев,  пробудить в  нем сознание.  А страстный призыв раскаленным лезвием
все глубже вонзался в сердце:
     - О возлюбленный, нет, не отдам я тебя, не отдам даже богу!..
     Бежан вздрогнул:  "Даже богу!.."  Монастырь!  Отец Трифилий!  Все,  все
погибло. Ледяная глыба надвинулась на душу. Он отшатнулся:
     - Сгинь! Сгинь, приспешница ада!
     В лунном отсвете пена на пунцовых губах Циалы казалась кровью.
     - Нет, нет, не отдам! - обезумев, шептала она.
     - Отыди от меня,  сатана!  - неистовствовал Бежан и, схватив девушку за
косы, отшвырнул от себя.
     Он метнулся к деревьям,  раня лицо и руки о шипы кустов, и вдруг увидел
на траве растянувшегося Автандила. Обостренное восприятие подсказало Бежану:
недавно здесь была хохотушка.
     - Блуд! Блуд! Землю Христа блудом испоганили!..
     - Постой! Какая бесноватая кошка тебе нос расцарапала?
     Потрясенный Бежан почти упал, стон вырвался из его груди:
     - Она!.. Она!.. О брат мой, непотребная Циала.
     - Циала?!
     - Набросилась на меня, аки, прости господи, тигрица на ягненка...
     - Прямо скажу, не подходящее сравнение для сына Георгия Саакадзе.
     - Едва спасся от блудницы...
     - Э-эх!  Святой топор!  Что же,  душистый персик оказался не  по  твоим
зубам?
     - Брат, не оскверняй слух мой! Или забыл про сан мой, рясу?
     - Ряса при таком деле ни при чем.  Вот влюбленный Леван Мегрельский еще
длиннее одежду носит.
     - Благодарю тебя,  господи, ты защитил меня!.. Молю, пошли скорей утро.
Поспешу к моему настоятелю,  покаюсь святому отцу Трифилию. Пусть наложит на
меня строгую епитимью, пусть суровым постом и денно-нощной молитвой заставит
очистить тело от прикосновения грешницы, пусть...
     - Постой, постой! Ведь сам говорил - настоятель Трифилий, словно нежный
отец, о тебе заботится, так почему хочешь поставить изящного "черного князя"
в неловкое положение?
     - О чем речь твоя, брат мой?..
     Вдруг Бежан осекся,  догадка,  словно молния,  сверкнула в  голове.  Он
вспомнил,  как  настоятель  нередко  ночью  покидает  монастырь,  а  наутро,
благодушно  разглаживая  бороду,  говорит  с  ним,  с  Бежаном,  о  мудрости
всевышнего,   ниспославшего   человечеству   истинную   благодать:   солнце,
оживляющее  творение,  созданное  великой  мудростью  всеобъемлющего...  Раз
как-то настоятель в такое утро заботливо спросил:  не тяжело ли юному Бежану
отрочество без утех...  "Господь бог наш в  своем милосердии снисходителен к
плотским грехам,  ибо  они  созданы им  же  для  размножения всего живого...
Устрашайся,  сын мой,  напрасной хулы и  злоязычия,  ибо это от сатаны..." И
когда он, Бежан, смутившись и краснея, робко сказал настоятелю, что плоть не
тревожит его,  ибо  все  помыслы его  о  возвеличении церкови,  настоятель с
сожалением посмотрел на него и, вздохнув, отошел.
     - Автандил!.. Ты спишь, брат мой?
     - Нет,  жалею Циалу!  Ты очень похож на нашего Паата.  Как умеют любить
грузинки!.. Жизнь девушки кончилась...
     - Грешник я, напрасно девушку хулил... Это от сатаны!
     Автандил повернулся, обнял брата и поцеловал в глаза:
     - Смотри, дорогой Бежан, небо серебряный панцирь надело, скоро война...
     - Автандил,  да благословит тебя святой Георгий, ты предостерег меня от
неловкого поступка,  способного омрачить лучшего из лучших настоятелей, отца
Трифилия...

     Русудан задумчиво отодвинула легкий занавес; на небе сверкал серебряный
панцирь,  повеяло полуночной свежестью.  Из  темно-синей  дали  чуть  слышно
доносилась песня.  Русудан  невольно улыбнулась,  услышав  голос  одного  из
рассудительных сыновей Ростома:  "Они из  вежливости даже на  войну не идут,
хотя время юности уже давно прошло...  Собственный дом решили защищать.  А к
чему дом, когда царство шатается? Ростом обещает драться с тройной яростью -
за  себя  и  за  сыновей...  Боится все  навязать семье свою судьбу,  жалеет
Миранду... Слава тебе, пресвятая дева, что меня так не жалеет мой Георгий...
Сколько открытой правды в  разговоре со мной,  сколько веры в  мои силы.  Но
чем,  чем  сильна я,  мой  Георгий?  Может,  любовью к  тебе?  Так любовь не
напрасная!  Разве не ты научил меня гордой,  всеобъемлющей печали о  родине?
Разве не с  тобою я  познала настоящую радость бытия и горечь жертвы?  Разве
отдам я все это за пышную жизнь княжеских замков? Нет! Даже за трон царей не
отдам!..
     Хорошо придумала умная Хорешани пир на всю ночь у себя устроить;  пусть
лазутчики царя  предполагают,  что  веселимся мы  перед поездкой в  Носте...
успех каждого дела в тайне...  В подобных случаях князь Баака говорил: "Чтоб
черт  так  веселился!"  К  нечистому могу присоединить шаха Аббаса,  хищного
любителя чужих царств...  Мой Автандил вчера сам все оружие свое проверил...
А вот Бежан...  Думаю, Георгий делает вид, что смирился с его монашеством. А
я?  Нет,  даже притвориться смирившейся не  могу.  Лучше бы мне прикладывать
травы на тяжелые раны Бежана. Положила бы голову на свои колени и бесконечно
долго смотрела бы  на лицо воина...  Георгий,  утешая,  заверяет,  что много
царей склоняются перед умным,  сильным католикосом...  Уверен -  католикосом
станет Бежан...  Вот настоятель Трифилий тоже немало к делам царства сильную
руку  простирал.  И  сейчас сумел  меня  заставить...  открыто скажу,  кроме
Георгия, один он смог склонить меня на послание к Зурабу Эристави..."
     Порывисто  задернув  занавес,  Русудан  решительно обмакнула отточенное
перо в красную киноварь.

     "Князь Зураб Эристави Арагвский!  К  тебе такое слово:  незамедлительно
нужен  созыв  высшего княжеского Совета  в  Тбилиси,  ибо  ханжал неожиданно
повернул свое острие не только на сакли, но и на замки, особенно твои, в чем
ты убедишься,  если того пожелаешь и  для этого прибудешь в Тбилиси не далее
как в четверг утром.  Посоветуй единомышленникам последовать за твоим конем.
Не приглашаю тебя в свой дом,  ибо все украшения, ковры и дорогая посуда уже
отправлены в Носте.  Не пишу слова привета царевне,  ибо до меня дошло,  что
прекрасная Нестан-Дареджан все еще в Телави.
     Гонец,  прискакавший из Ксани,  известил,  что наша мать,  княгиня Нато
Эристави,  гостит у внучки,  моей дочери, и изъявила желание в жаркие месяцы
посетить Носте.
                          Пребывающая в вечной заботе о благополучии Картли.
                                                           Русудан Саакадзе,
                                         дочь доблестного Нугзара Эристави".


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ"

     В  замках князей переполох.  Как!  Ведь  царь Теймураз подписал решение
высшего Совета  князей:  упразднить Совет  царства в  Тбилиси и  общие  дела
царства решать в  Телави.  Кто осмелится ослушаться?  Но  светлейший Липарит
никогда  не  страдал  недомыслием  -  и  ослушался...  потом...  и  Ксанский
Эристави,  и  почему-то старый Эмирэджиби последовал его примеру...  Уже все
определено в  Телави;  что  еще нужно приверженцам Саакадзе?  Но  колебались
владетели недолго -  любопытство погнало в  Тбилиси не только тех,  кто имел
право на  присутствие в  высшем Совете,  но и  более мелких князей,  имеющих
право лишь слушать.
     Одним из первых прискакал Зураб, он слишком хорошо знал Саакадзе, чтобы
не встревожиться.  Да и Русудан не написала бы, если бы не чувствовала силу.
Неужели изменник задумал,  размышлял Зураб, объявить себя правителем Картли?
Уж  не  допустил ли он,  Зураб,  ошибку,  не отправив до сих пор арагвинское
войско о Кахети, как на том настаивал царь?
     И  вот собрались мелкие,  средние и  крупные хищники.  Сначала злорадно
предвкушали,  какой  отпор они  дадут саакадзевцам.  Потом стали нетерпеливо
поглядывать на вход...  Вошел Иесей Ксанский Эристави,  но почему так бледен
он  и  молчалив?   Вошел  Липарит,   всегда  надменный,  сейчас  он  казался
растерянным и  точно отяжелевшим.  Молчаливы были приверженцы Саакадзе.  Они
словно  не  слышали вопросов.  Только Квели  Церетели,  встревоженный больше
других,  метался,  по-минуте  бросаясь к  дверям.  Наконец  появился Георгий
Саакадзе. "Как всегда за ним плетутся "барсы", - усмехнулся Цицишвили.
     Хмурились Ростом и Даутбек.  Одежда на них подчеркнуто азнаурская,  без
единого украшения, лишь боевыми шашками опоясали себя "барсы". И на Саакадзе
воинское одеяние,  будто на бой собрался. И цаги запыленные. Не хватает лишь
щита и панциря.  Он быстрым взором окинул зал,  словно выбирая удобный рубеж
для нападения.
     - Так вот,  князья,  случилось неприятное,  чего я больше всего боялся.
Шахские полководцы в  Грузию спешат.  Посланные мною  разведчики во  главе с
Нодаром Квливидзе и  моим Арчилом-"верный глаз" прискакали обратно...  Но не
по одной этой причине,  светлейший Липарит,  я просил вас собраться, об этом
после...  Иса-хан,  муж  любимой сестры шаха  Аббаса,  ведет иранские войска
через Курдистан и персидский Азербайджан.  Для меня,  да,  думаю,  и для вас
понятно, что не на ловлю бабочек снарядился хан.
     - Ты  сам  говорил,  Георгий,  что не  раньше чем через три луны явится
враг, а прошла одна, - пробурчал Зураб.
     - Уж не запугиваешь ли нас, Моурави? - недоверчиво выкрикнул Цицишвили.
- Что решили в Телави - изменять не будем.
     - Нет,  будем!  Будем! - истерично закричал Церетели. - Иначе погибнем,
доблестные!  Моурави должен возглавить Картли!.. Моурави... враг будет здесь
через четыре воскресенья!
     - Через три, князь, - вежливо поправил Даутбек.
     - Или поручим Моурави, или замкнемся в замках и...
     - Если враг так близко,  я  должен увести войска в  Кахети,  как обещал
царю...
     - Никуда ты, Зураб Эристави, арагвинцев не уведешь!.. Ты будешь драться
со мною рядом,  как здесь, в присутствии князей, обещал. И в замках никто не
замкнется...  Князья!  Мне  трудно говорить,  ибо  глухи  вы  стали к  моему
слову...  но должен говорить. Забудем вражду, недоверие. Что сулят нам споры
в грозный час?  Все забудем,  объединим наши силы и дружно, как грузины, как
витязи, как сыны общей родины, пойдем на врага... и клянусь, мы победим!..
     - Победим, если ты поведешь нас, Моурави!..
     - Нет,  князь Иесей Эристави,  поведет царь Теймураз. Так царь и многие
высшие  фамилии пожелали,  менять невозможно,  и  все  мы  должны покориться
коронному решению.  Не время спорить, лучше ли так, или... хуже... наступает
время кровавых дождей,  время шаха Аббаса.  Надо сделать невозможное,  но  -
победить!
     Зал  безмолвствовал.   "Нет,   мы  плохо  знаем  Саакадзе",  -  подумал
Джавахишвили.  Зураб прикусил ус,  его  неприятно поразила сила впечатления,
произведенного на князей речью Саакадзе, особенно на средних. Хорошо, голоса
не имеют, иначе ишачьим ревом провозгласили бы заносчивого ностевца хозяином
Картли.
     - И  еще  запомни,  Квели  Церетели,  в  замке  своем  укроется  только
предатель,  -  продолжал Саакадзе,  -  а  с  таким благородные князья сумеют
расправиться!
     По-медвежьи злобно сверкнул глазами Зураб. Как острием шашки кольнул он
взглядом Цицишвили, который поспешил напыжиться и важно проговорить:
     - Ты,   Георгий  Саакадзе,  разумно  поступил,  подчинившись  повелению
светлого царя.  Такой  блистательный план  ведения  войны  с  коварным шахом
Аббасом мог придумать только богоравный.  И  еще:  не  напрасно ты  пообещал
расправиться с тем, кто пожелает предаться спокойному сну в своем замке. Мы,
княжество,  тебе  поможем  разбудить снолюбцев!  Но  почему  среди  нас  нет
"недремлющего ока" -  Теймураза Мухран-батони?  Или  хотя бы  одного из  его
многочисленных внуков?
     - В  сладком сне в  своем неприступном замке они любуются золотыми цаги
Кайхосро. - под общий смех проговорил Фиран Амилахвари.
     - Ты  почти  угадал,  князь,  -  презрительно оборвал Саакадзе смех,  -
многочисленная княжеская фамилия Мухран-батони в  своих  огромных владениях,
без  всякого  уговора,  спешно  проверяет боевую  готовность личного войска.
Мухран-батони собрали дополнительные дружины копьеносцев и лучников,  сажают
на  коней  копьеметателей и  метателей дротиков.  Но...  доблестный Теймураз
Мухран-батони решил отложиться.  Он  не  желает сражаться под  водительством
царя,  ибо,  по словам князя Теймураза, кроме гибели, ничего не принесет ему
счастливый меч богоравного.
     Как гром с голубого неба, упали слова Моурави. Трепет ужаса пробежал по
лицам родовитых владетелей. Они растерянно переглядывались.
     Квели Церетели, выкатив глаза, уставился на Ксанского Эристави.
     - Это начало несчастий! - вскрикнул Липарит.
     - Я  тоже  такое  подумал,  благородный князь,  -  утвердительно кивнул
головой Саакадзе. - Вот почему, как только ко мне прискакал гонец-мухранец с
вестью об отложении и  с просьбой доблестного князя Теймураза указать,  куда
ему двинуть войско,  я  немедля отправился в  Самухрано.  Мог ли я допустить
распад царства? Ведь ни для кого не тайна, что вслед за Мухран-батони многие
отпали бы от царя.  И  вот я  смиренно преклонил колено перед Мухран-батони,
умоляя вместе со всеми нами стать под десницу царя...  Видите,  золотые цаги
не  помешали Кайхосро возглавить сейчас многочисленные дружины Самухрано.  А
мои цаги в пыли, сюда я прискакал прямо из Мухрани.
     Князья  продолжали безмолвствовать.  Почти  трагически прозвучал  голос
Липарита:
     - И я покорился твоим увещаниям,  Моурави, но знай: Мухран-батони прав.
Гибелью грозит нам  твое  отстранение,  один ты  можешь принести благодатную
победу над шахом Аббасом, ты - и больше никто!
     - Неоднократно ты,  Георгий  Саакадзе,  говорил "Неблагодарность должна
караться смертью!"  -  свел  брови в  одну черную линию Зураб.  -  Вижу,  вы
забыли,  князья,  о плане победы светлого царя Теймураза,  о непревзойденном
плане,  в котором сочетается мудрость мужа и предвиденье полководца.  Победу
над шахом Аббасом может принести только один царь Теймураз,  он -  и  больше
никто!
     - Он - и больше никто! - хором подхватили князья.
     - О чем разговор,  князья!  -  заносчиво воскликнул Цицишвили.  -  Царь
определил, католикос благословил, а мы с мечом в руках утвердим.
     - Тем  более,  что  нашему Моурави удалось вернуть псов Мухран-батони в
общую псарню.
     Сдержанный смех пронесся по  залу.  И  вдруг среди имеющих право только
слушать раздался молодой выкрик:
     - Головы гордецов ты,  Моурави,  не  вразумил словом,  во  время  битвы
вразуми их мечом по заду!
     Смех и свист встретили шутку молодого мдиванбега.  И столько посыпалось
насмешек на  представителей знатных фамилий,  что Зураб нахохлился,  стукнул
мечом и приказал страже вывести смутьянов.
     С  трудом  удалось  Газнели  уговорить "средних" князей  покинуть  зал.
Даутбек,  что-то обдумывая,  с  удовольствием подметил,  как у Зураба дрожат
усы, у Цицишвили пылают щеки, а у Амилахвари подгибаются колени.
     - Нет, еще страшатся Георгия шакалы, - прошептал другу Димитрий.
     - Может,  удастся  провести  задуманное Георгием,  тогда  хоть  Тбилиси
спасем от персов, - тихо ответил Даутбек.
     - Так вот,  князья,  -  в наступившей тишине продолжал Саакадзе, - моим
сподвижникам...  да,  я не оговорился,  - сподвижникам: ибо они беспрестанно
рискуют подвергнуться п