одозвал Юрий Богданович и просиявшего Меркушку, строго наказал пищалью
хованской, как подобает служить.
     - А с гонцом,  что грузинцы прислали,  скачи заодно,  дабы душевредства
над ним никто не  сотворил.  Скачи так до  самого гребня,  а  за гребнем тем
вечный мрак, и инда с Терков мне, воеводе, ничего толком не узреть.
     - Коли поближе дойдем,  боярин,  то и узрим,  кто тур,  а кто турок.  А
охота мне - та же государева служба.
     - Добро!  Под  кафтан  кольчатую сетку  надень,  дабы  рог  насквозь не
пробрал, - сказал Хворостинин, насилу сдерживая улыбку.
     Пришлась по вкусу Вавиле Бурсаку изворотливость воеводы. Он даже охнул,
да так,  что занавесь на окне встрепенулась.  Хворостинин искоса поглядел на
казака:
     "Глас высокий и звонкий,  являет человека крепкого,  сильного, смелого,
своевольного, никому в словесах не верующего". И проговорил наставительно:
     - А  казаку славно имя государево нести от моря и до моря,  от рек и до
конца вселенной.
     - Славно.
     - Славно-то славно,  но не без доброй пищали. Сзывай казаков терских да
гребенских -  тоже на  бой туров.  Борзо охотничай.  За груду рогов не токмо
ручницу - тюфяк у кизилбашцев сменяешь.
     - Э-ге!  Сгребу бесовы рога на самый воз, въеду к басурманам на майдан:
так,  мол,  и  так,  добрии чоловики,  раскупай товар!  А сам,  как дивчина,
потуплю в землю очи и пищаль от смущения задом наперед выставлю.
     Хворостинин прищурил  глаза  и  не  сдержал  смеха.  Раскатисто вторили
воеводе Овчина-Телепень и Меркушка.  Но воевода резко умолк, грозно взглянул
на  Меркушку и  ногой притопнул:  непригоже-де  холопу уста  не  в  свой час
разверзать! Знай, мол, сверчок, свой шесток!
     Умолк и Меркушка. Надолго ли?
     Прошелся Юрий Богданович по горнице,  тяжело опустился в  кресло,  взял
булаву, провел ладонью по бирюзовым и яхонтовым вставкам.
     - Сбор не затягивать,  а  выступать засветло.  И помнить одно накрепко:
небо лубяно и земля лубяна, а как в земле мертвые не слышат ничего, так и я,
Хворостинин,  на Тереке лишнего ничего не услышу.  Мне зеленой морской нитью
астраханский берег и  персидский сшивать,  Хвалынское море к Москве близить.
Вам же  сквозь белую гору большую дорогу прорывать.  На том и  порешим.  Ну,
пятисотенный, подавай знак: труби поход...

     Выставив правую ногу и подбоченившись, Ерошка Моксаков во всю прыть дул
в полковую трубу.  Стекаясь на будоражащий рокот,  стрельцы дивились: призыв
был не на бой, не тревожный, а развеселый:

                Не охо-о-ту
                   вы-хо-ди-и-и!
                Пищаль с хо-о-о-ду,
                   за-ря-ди-и-и-и!
                Во го-рах ли-и-и,
                   во сте-пи-и-и-и
                Зве-ря круп-но-о-о-го
                   под-це-пи-и-и-и!

     Площадь перед двухэтажным бревенчатым зданием,  где  размещалась вторая
полутысяча,  живо заполнилась стрельцами в светло-зеленых суконных кафтанах.
Бряцая саблями,  они  теснились к  огромной бочке,  на  которой,  запрокинув
голову  и  не  отрывая  от  губ  серебряного  мундштука,   гордо  возвышался
сигнальщик.
     - Э-гей, Брошка! Дуй до горы! Почитай, уже с полнеба сдул!
     - А чево ему? У него в груди мех кузнечный!
     - Здорово, стрельцы! Пошто сзывают?
     - Оглох, что ли? На охоту!
     - Да ну? С чего бы?
     - Воевода подобрел!  Вот с  чего!  С неделю маял Овчину -  и неожиданно
отпустил.
     - Еще  с  ночи  слух  прошел,  что  пятисотенный партию рядит на  туров
окаянных.
     - Шибко! А что это за туры такие?
     Стрельцы  недоумевающе  переглядывались,   но  толком  никто  не  знал.
Откуда-то  вынырнул  приказный  дьяк,   просунул  между  стрельцов  козлиную
бородку, хихикнул:
     - Памятуй,  туры не иное что,  как козлы скалистые,  зад у них женский,
похоть вызывающий, а рожища саженные, и сила в них дьявольская!
     - Пакость разводишь,  крыса! - гневно пристукнул саблей пятидесятник. -
Турусы!
     Горланили стрельцы,  высказывали догадки,  бились об заклад. Сторожевая
служба в Терках утомила их,  тянуло выйти из трех стен на простор, поразмять
плечи,  взойти на  гребень,  где  летом  снег,  а  зимой виноград.  Внезапно
стоявшие впереди  зашикали,  стрельцы стали  оборачиваться к  площадке,  где
блестел набатный барабан.
     На площадке стоял Овчина-Телепень Оболенский, под его полковым кафтаном
виднелась белая шелковая рубашка,  обшитая по вороту мелким жемчугом, как бы
подчеркивающая мирный характер его речи.  Рядом с  ним,  взбросив стрелецкую
шапку  на  копну  волос,  красовался Меркушка,  стараясь  незаметно хоть  на
полвершка стянуть щегольский сапог, который безбожно жал ему ногу.
     - Чай,   догадались?  -  окинул  острым  взором  пятисотенный  смолкших
стрельцов. - На гребень иду туров стрелять!
     - Как так?!
     - Да так, с согласия воеводы. Спознаю чужую сторону.
     - Одному идти, пятисотенный, непригоже!
     - Что правда, то правда. А вы чай на мирном житье охудали?
     - Охудали! Нам бы с тобой за охотою гулять!
     - Вдругоряд! А ныне я с десятником Меркушкой.
     - Смилуйся, Лев Дмитриевич!
     - Прямой душой мечены!  Для одного ильбо двух нечего трубу разрывать! А
пойдем доброй партией! Допреж нас были кречетники, сокольники, ястребятники,
а мы - турники.
     - Ура пятисотенному! Пять сотен и забирай!
     - Ловок больно,  воевода дал-то две!  Против приказа нишкни!  Но тужить
нечего!  Одни со мной в горы, а другие на берег - беречь корабли персидские,
что  в  Астрахань груз для Москвы везут.  Царь наш государь с  аббас-шаховым
величеством в дружбе, а нам ту дружбу оборонять!
     - Накрепко правду сказывай, кому в горы!
     - Двум сотням! Меркушка, выкликивай!
     Стрельцы  сгрудились еще  теснее,  напряженно вглядывались в  Меркушку,
точно внушали ему  свое имя,  Меркушка про себя честил войскового сапожника,
обещая как следует намылить ему шею,  и,  с  трудом оттянув книзу сафьяновый
сапог, стал громко вызывать стрельцов:
     - Из сотни Шалина:  Добрынка Кирпичников!  Ортюшка Дудинсков!  Дружинка
Плотник! Осип Сапожник!..
     При  последнем  имени  Меркушка  болезненно поморщился и  бросил  косой
взгляд на синие сапоги пятисотеннего:  "Вот ведь тоже из сафьяна, а впору. А
мои, чай, шил черт босоногий!"
     Сотник Шалин встрепенулся,  ножнами провел черту, за которую переходили
вызванные стрельцы. Меркушка продолжал выкликивать:
     - Федька Прокусаев! Мокейкз Мясник! Сенка Горб Лысичин! Илейка Баран!
     Выходили молодцы как на подбор -  рослые,  плечистые. В толпе стрельцов
раздался гогот, кто-то выкрикнул!
     - А мелкоту, ради дружбы, аббас-шахову величеству!
     - Вы женатые,  а мы бобыли, - огрызнулись названные, - опричь каши, нам
терять нечего!
     - А попа Родиона забыли?
     - О-го-го! И Пашку Дняпровца! И Агафашку Воинка!
     - Пошто, пятисотенный, нас не призвал? Не доросли?
     - Недоросли! - согласился сотник.
     - Из сотни Черствого: Федька Ворон! Якимка Гречихин! Васька Горбун!..
     - Вот тебе и горбун! От пупа до башки - почитай, верста!
     - Такому-то всегда льгота!
     - Э-гей, береговые! Садись под тын да сади алтын!
     Шумели стрельцы,  подсаживали на крюк слова, отшучивались. Пятисотенный
согнал с губ улыбку, ударил саблей по барабану:
     - Слушай,  стрельцы!  В  горах прибыль великая!  Набьем туров премного,
вдосталь,  не  обидим!..  А  теперь велю охотникам заряд в  путь собирать да
корм.  Телег не  брать -  бремя лишь,  запас класть в  сумки:  по  пол-ляжки
баранины, да луку, да чесноку, да соли, да хлебов по четыре!
     - А пушки? А к ним зелья и ядер?
     - Не брать!  Охота - не бой! А чтобы не засекли черкесские стервятники,
по  землям  коих  проходить будем,  надеть  доспехи и  шлемы,  поверх же  их
черкесские бурки.  Коней  осмотреть накрепко:  не  хлябают  ли  подковы,  да
ввинтить шипы для твердых троп!  Запас для пищалей брать полный. А выступим,
даст бог, через два часа на третий!
     Стрельцы,   отобранные  в   партию,   окружали  Меркушку,   забрасывали
вопросами. Меркушка отмахивался:
     - Я того не ведаю!
     Не  угоманивались  стрельцы,  били  шапками  оземь,  ходили  вприсядку.
Остающиеся посматривали на "счастливчиков" с  завистью.  Охотники добродушно
утешали:
     - Знамо дело,  гребень не берег, а и на берегу охота обильна. Птица там
всякая, пеликан...

     Пока  под  неослабным наблюдением Меркушки  ездовые  стрельцы проверяли
коней и набивали запасом патронные сумки, Овчина-Телепень-Оболенский получал
от  воеводы  Хворостинина последний наказ:  "биться против  прежних сражений
вдвое".  В казачьем же таборе,  вблизи Терков, хорунжий Бурсак, по сговору с
воеводой, ударил всполох:
     - Эгой-да, казаки, выходи на круг!
     Между  островерхими шатрами  и  телегами,  двумя  кольцами  окружавшими
табор,  показались Среда,  Белый и  Каланча.  Казаки скинуди жупаны и  стали
поднимать оглобли и  налаживать стражу,  дабы кто  из  приказных сыщиков или
подслушников ненароком не втерся в сборище.
     Горели костры,  и  из-за  дыма  раздавался клич  есаульцев,  обходивших
табор:
     - Собирайтесь, казаки молодцы, ради войскового дела!
     На  площадь,  где  чернели гарматы,  хлынули терцы,  на  ходу заламывая
набекрень смушковые папахи,  или  вскидывая на  плечи бахчисарайские пищали,
или закуривая люльки.
     Сходились здесь и  давно осевшие на Тереке казаки и  выходцы с  чудного
Днепра, с тихого Дона, с далекого Яика. Одни, в атласных шароварах, щеголяли
дырявыми чоботами,  другие бархатными кафтанами прикрывали рубище, у третьих
на  буро-желтой старой сермяге ярко блестел золотой пояс,  а  у  иных вместо
плаща развевался персидский ковер или турецкая шаль. Самые разудалые были по
пояс обнажены,  с бритых голов лихо ниспадали оселедцы, а черные, как смоль,
или белые, как вишневый цвет, усы свисали на грудь.
     Многие уже проведали про гонца из Грузии, но держали язык за зубами.
     Казаки  плотно  обступили Вавилу Бурсака,  допытывались,  почему собран
круг,  а  он,  не  пожелав  нарушить обычай,  до  выхода  атамана  притворно
отмахивался от  наседавших хлопцев:  "От ця проклятая теснота!",  и  норовил
выскользнуть из объятий железных ручищ, способных из камня выжать сок.
     Покуда одни  казаки с  жаром высказывали догадки,  а  другие отбивались
недоверием:  "та ни!" или флегматично цедили сквозь зубы: "эге", в войсковой
круг вступил атаман.
     Медленно и величаво подвигался он, и парчовый кафтан на нем переливался
радугой.  В красных сапогах,  подбитых высокими серебряными подковками,  и в
высокой собольей шапке он,  казалось,  высился над  есаулами,  важно несшими
перед ним бунчук и  войсковое знамя и  опиравшимися на  свои длинные насеки.
Дойдя до середины круга, атаман остановился, оглядел гуторящих казаков, снял
шапку и, по обычаю, поклонился на все четыре стороны.
     Часа  три  назад,  прямо со  двора воеводы,  поспешил хорунжий Бурсак к
атаману и осведомил его о грузинском гонце, о нашествии басурман на братскую
Иверскую  землю,  о  темной  силе  персидского  шаха,  подкатившей к  горам,
сопредельным гребенскому казачеству,  о  страданиях единоверцев и  о призыве
картлийских  воинов,  услышанном  за  Тереком.  "Добре!"  -  сказал  атаман,
выслушав невеселую весть,  и  так  при  этом сверкнул черными глазами из-под
седых бровей,  что хорунжий радостно подумал:  "Не угас, значит, еще огонь в
старом казацком сердце!"  И  тут  же  поведал об  охоте на  туров...  Теперь
хорунжий ждал веского слова атамана.
     Есаулы,  скинув папахи,  положили их наземь вместе со своими насеками и
крикнули:
     - Помолчите, помолчите, атаманы молодцы и все великое войско терское!
     - Помолчим! - отозвались казаки в кругу, скидывая папахи.
     Атаман  приложил булаву к  правому плечу,  закрутил свой  длинный ус  и
сурово окинул глазами казаков:
     - Ну,  атаманы молодцы,  слышали?  На неведомых туров воевода стрельцов
отпускает.
     - Слышали, батько!
     - А  коли слышали,  не учить мне вас,  атаманы молодцы,  как с  охоты с
прибылью возвращаться, - это дело казацкое, обычное.
     - К делу речь! - подтвердили казаки.
     - А  коли к  делу речь,  то  кто за  зипунами?  Кто на гребень на белый
поохотится?  Кто на Арагву реку рыбку ловить?  Кто за облака туров добывать?
Кто в Гилян крупного зверя пострелять?
     - Веди! Веди, батьке!
     - Одолжи потехою!
     - Не по полю нам волком рыскать, веди за облака!
     - Слава же  богу,  что  гонец укажет нам путь к  турам,  а  пожурить их
следует по-нашему, да хорошенько, - смеялись знающие об Омаре, - чтоб вперед
не скакали по горам грузинским. Вытурить их!
     - Быть по сему!
     - Добре!  Как до гребня дойдем,  там обсудим, как бить туров. От теперь
готовьте сабли вострые,  коней ретивых!  Выступать засветло.  А пока господа
есаулы раздадут вам по чаре зелена вина, выбирайте походного атамана.
     Вавило   Бурсак   вскинул   роскошную   пищаль,   сверкнувшую  костяной
инкрустацией,  ибо имел он семь пищалей,  а  мечтал о восьмой,  и гаркнул на
весь круг:
     - Не под стать нам теперь,  отвага,  выбирать нового атамана.  А  и чем
старый плох?! Орел сечевой!
     В знак согласия казаки подбросили вверх папахи.
     - Дай бог добрый час, со старым удаль испробуем!
     - Испробуем, хлопцы, испробуем!
     Атаман вновь поклонился на четыре стороны, поблагодарил за честь:
     - Добре.  Но  теперь не  час идти мне с  вами на  гульбу.  Пригрянули к
Астрахани персидские купцы,  бесовы дети! Виноград сажать! А воевода от царя
имени упросил меня оберегать тех купцов,  нехристей.  Вот дело какое, удалые
хлопцы, - атаману казачьему виноград басурманский оберегать!
     Захохотали казаки с таким усердием,  с такой нарастающей силой,  словно
хлебнули по жбану горилки.
     - Втемяшилось воеводе!
     - Взбулгачился!
     - Задеба!
     Но атаман говорил уже всерьез, настаивая на выборе походного атамана, и
предложил хорунжего Вавилу бурсака.
     - Вавилу Бурсака! - гаркнули есаулы.
     - Молод Бурсак, однако справится! - поддержали хорунжие.
     - А що ж, що молод? Пийшлы с Бурсаком!
     И  снова в  знак согласия подбросили казаки вверх папахи.  А  войсковой
атаман вскинул булаву и зычно напутствовал расходящихся.
     - Ухлебосольте так  вражьих туров,  чтобы  стало им  жутко от  терского
казацства!
     - Эге, батько!
     Вавило  Бурсак  сдернул  с  пояса  баклагу,   подбросил  высоко  вверх,
приложился к пистолету и выстрелил. Со звоном посыпались осколки, и прямо на
голову Каланче. Бурсак задорно подмигнул опешившему казаку:
     - Запевай, казак! Твой черед!
     Расходившиеся терцы насели на Каланчу:

                Запевай, казак,
                   гребенской бунтарь!
                "Ой ты, батюшка,
                   православный царь!
                Ты бояр златой
                   шубой балуешь.
                Чем подаришь нас?
                   Чем пожалуешь?"
                Молвил Грозный царь:
                   "Богат ныне чем?
                Вольным Тереком,
                   Злым Горынычем!
                Одарю рекой
                   вас кипучею, -
                Рождена горой,
                   белой тучею,
                От гребня течет,
                   в моря даль влечет.
                Терским казакам
                   от царя почет!"

     Еще  гремела песня  над  казачьим табором,  еще  горели костры,  а  уже
выводились  горячие  кони  турецкой  и  арабской  стороны,  скрипели  седла,
прилаживались  вьюки.  Синеватые  туманы  перекатывались над  землей,  ветер
доносил соленый запах хвалынских волн, и, как персидский тюрбан, скатившийся
с головы, желтела луна в бесконечно далеком и загадочном небе.

     К исходу второго дня владения черкесов Пяти гор остались далеко вправо.
Партия стрельцов,  ничем не  отличимых от  черкесов,  миновав Малую Кабарду,
вплотную  приблизилась к  Кавказскому хребту,  тремя  уступами проходящему с
востока на запад.  Может, и было так же тепло, как на приморье, но скалистые
великаны,  покрытые  бело-розовым  снегом,  навевали прохладу,  и  стрельцам
чудились северные дали,  будто взнесенные к небу изогнутой линией. Двигались
нестройными группами, порознь, весело переговаривались, горланили песню:

                Как стрельцы поехали
                Гулять за охотою,
                То ли не потеха ли:
                Гору режут сотую!
                   Ой да туры, туры!
                   Вы черны да буры,
                   От лихой пищали
                   Инда запищали.
                То ли не награда ли
                Снег прижать ладонями!
                Знать, с коней не падали,
                Тешились погонями.
                   Ой да туры, туры!
                   Вы черны да буры,
                   От лихой пищали
                   Инда запищали.

     Впереди партии,  как  проводник,  ехал Омар,  надвинув на  лоб  башлык.
Стрельцы знали,  что с  грузинским гонцом им  по  пути,  поэтому не докучали
пятисотенному  излишними   вопросами.   Справа   от   Омара   горячил   коня
Овчина-Телепень-Оболенский, слева - Меркушка. Омар, махнув нагайкой на горы,
пояснял:
     - Первый уступ,  самый высокий,  снеговые горы,  по-чеченски: баш-лам -
тающие горы.  Второй уступ -  по-чеченски: лам-гора. Третий - по-чеченски: -
аре.
     - "Черные горы!" - заметил Меркушка.
     Обмениваясь короткими фразами, гонец и пятисотенный все ближе подходили
к  большому хребту.  Вокруг  шумело  множество рек  и  речек,  вытекающих из
вечнотающих  снегов.   Дивились  стрельцы  на   непривычно  шумные   потоки,
вырывающие в  земле глубокие ложбины и силою разрывающие цепи лысых и черных
гор,  образующих  страшные  и  тесные  ущелья,  а  вырвавшись на  раздольную
плоскость,  своевольно катящие  по  ней  свои  струи.  Дивились  на  облака,
пристающие к вершинам,  как сказочные корабли, и бороздящие синь, сдавленную
мрачными утесами.  Дивились золотистому блеску туманов,  сползающих с крутых
отрогов, точно волна волос.
     Омар  предостерегал  не  смотреть  в  сторону  лесистых  отрогов,   ибо
несказанной красотой славится жена лесного мужа,  и охотник,  поддавшийся ее
чарам,  непременно умирает через  год,  если  о  любовной связи  его  станет
известно людям.
     - А  если не станет?  -  полюбопытствовал пятисотенный,  всматриваясь в
туманы  и  в  своем  воображении придавая  им  облик  бледнолицей красавицы,
сбрасывающей белоснежное покрывало.
     - Тогда,  -  понизил голос Омар,  -  смельчака подстерегает лесной муж,
обросший бородой до  колен,  обнимает его  и  вонзает в  грудь острый топор,
всегда сверкающий на каменной его груди.
     "Такому бы лешему, - усмехнулся пятисотенный, - наподдать вдосталь ядер
свинчатных и железных!" - и стал думать о бое.
     - Партия   стрельцов   приближалась   к   осетинскому   урочищу   Заур.
Пятисотенный подал Меркушке условный знак,  а  сам,  круто повернув вороного
скакуна,  въехал в узкую,  изгибающуюся, как аркан, дорогу, на которой вдали
поднималось едва зримое облачко пыли.
     Меркушка  осадил  коня,  одним  движением повернул  его  и  привстал на
стременах. Стрельцы с удивлением взирали на его изменившееся лицо: веселость
с  него  смело,  точно лист  ветром,  и  правая бровь резко переломилась над
глазом,  словно  сабля  над  костром.  Он  нахлобучил  черкесский шлем,  дар
воеводы,  стянул  ремнями  наручи  и,  обернувшись  к  передовому  стрельцу,
выкрикнул:
     - Олешка Орлов, выноси харунку!
     Рослый всадник расстегнул кафтан,  под  которым сверкнули латы,  достал
из-за пазухи шелк,  сложенный вчетверо, бережно развернул, прикрепил к копью
с позолоченным наконечником и вскинул вверх.  Над головами стрельцов зареяло
не  полковое алое знамя с  изображением Георгия Победоносца,  а  неведомое -
золотое,  с  изображением черкеса,  скачущего на  черном коне и  вскинувшего