перебирать  четки  красного  янтаря.
Арзан Махмет приветливо улыбнулся:
     - Да  не  омрачит,  везир,  твою память хитрый де Сези!  Наш славный из
славных султан, тень аллаха на земле, уже обещал Моурав-беку отпустить его с
войском через двадцать четыре луны.  Видит аллах, по шесть лун на одну ножку
не  так много.  Янычары восхитят Стамбул,  когда вернутся с  пятым троном на
высоко поднятых щитах. Не надо мешать Моурав-беку.
     - Одно ухо  может ошибиться,  но  что слышат два?  Ай-яй,  разве нельзя
превратить двадцать четыре в сорок восемь?
     - О Мухаммед! Высший дал слово.
     - Три  действия не  равны  четвертому!  Золото плавят,  алмаз  шлифуют,
гранит дробят, а слово-приманку уподобляют слюне.
     - О  старший везир,  если слово высшего -  приманка,  то и мы,  низшие,
рискуем получить в награду не новые поместья, а слюну.
     - Пат-кют!  - развел руками трехбунчужный Халил-паша. - Кто сказал, что
слюна выгоднее поместий?
     Поднялся шум.  Диванбеки единодушно согласились с Халил-пашой, ибо всем
обещал или  должен пообещать что-либо султан.  Хозрев-паша,  прикусив тонкую
бескровную губу, обвел советников тревожным взором:
     - Клянусь Меккой,  я говорил о неверных... которых муллы призывают даже
убивать,  если они становятся поперек дороги.  Если к  таким относится один,
почему возмущаться многим?
     Осман-паша  продолжал  бесстрастно перебирать  четки  красного  янтаря,
изредка натирая их кончиком пояса и вдыхая запах.
     - Ради  праведников,   открой  свои  уста,   Осман-паша!   -  взмолился
Селиман-паша,  сбитый с  толку верховным везиром.  -  Или  треск четок может
заменить треск слов?
     Взбудораженные паши поддержали Селимана, настаивая, чтобы Осман сказал,
что он думает.
     - Во  имя аллаха,  везиры и  паши,  -  Осман надел четки на  руку,  как
браслет, - я думаю так, как желает султан, "прибежище справедливости"...
     "Аллем эдер  каллем эдер!"  -  мысленно воскликнул Хозрев,  придав лицу
выражение полнейшего дружелюбия.
     - Если у меня два уха,  почему слышу одно уклончивое?  Диванбеки лишены
мыслей,  как  свет  дня  лучей звезд?  Кто  же  предугадает решение султана,
угодное  аллаху?  Или,  ай-яй,  Осман-паше  выгодно  узреть  крестоносцев  в
Стамбупе?  Каждый из  них равен двум шайтанам.  Да  не допустит Диван позора
вторжения неверных в убежище Ислама!
     - О  Осман-паша!  -  вскрикнул Режап-паша.  -  Ты отторгнул нас от сада
размышления и погрузил в океан изумления.
     Румелийский судья  войск  насторожился и  полуприкрыл глаза,  чтобы  не
выдать волнения.
     - Мухаммед сказал: "Аллаху в совершенстве ведомо все тайное". Верховный
везир, приобщи нас к откровениям неба. Что донесли тебе лазутчики?
     - Если один лазутчик лгун,  - это испытание, если многие доносят истину
- это  бедствие.  За  императором Габсбургом  подымается  Рим,  так  донесли
лазутчики,  ибо папа римский любит один сон и  хочет претворить его в явь на
много дней.  Ай-яй,  он  хочет отбить гроб их аллаха,  принимая за гроб весь
Иерусалим.   А   стадо  нечестивцев,   греки,   разве  смирились  с  потерей
Константинополя?  Если вам неизвестно многое,  должно быть ясно одно:  богач
Афендули встречается открыто и  тайно с  Моурав-беком!  Фанариот верит,  что
слова,  сказанные под  сенью  богов Олимпа,  становятся непроницаемыми,  как
мрамор.  Кто знает,  о  чем шепчутся богач и  Непобедимый?  Разве они оба не
гяуры? Не знают ли они о крестоносцах больше, чем диванбеки?
     Осман-паша  снял  с  руки  четки и  стал бесстрастно перебирать красный
янтарь.  Селиман-паша обвел взглядом диванбеков,  явно поддавшихся на доводы
верховного везира. Щуря заплывшие глаза, Селиман-паша рассмеялся:
     - Пророк свидетель,  о  крестоносцах пока еще никто не знает,  а я знаю
тайну  мраморных слов.  Владеющий мечом  и  владеющий ценностями шепчутся  о
свадьбе. Сын Моурав-бека и племянница Афендули уже готовят свадебный подарок
султану,  "средоточию побед".  И кого, как не меня, князь Заза уже пригласил
на пир!
     Трехбунчужный Ибрагим-паша, улыбнувшись своим мыслям, заметил:
     - О, как криклива ханым брата Афендули. Моих жен она тоже пригласила на
пир  и  так расхвалила поместье,  которое дарит ага Эракле своей племяннице,
что у моей ханым Халиме появилось новое желание.
     Хозрев-паша болезненно поморщился.  Разговор перешел на веселую дорогу,
надо было его вернуть на дорогу войны.  Поднявшись,  он грозно вскинул руку,
напомнив статую карающим перстом:
     - Во имя аллаха!  Не надо двух решений там,  где есть одно!  Помните, о
диванбеки,  когда Вена и Рим поднесут огонь к враждебному греческому факелу,
запылает не  только Стамбул,  но и  облака над ним.  Беспечность диванбеков,
предупрежденных мною  об  опасностях,  возмутит  султана,  "раздателя венцов
царям".  Не надо двух кипарисов,  нужен один платан,  и  пусть на его ветвях
сидит ангел жизни Накир.  Разве от  крыльев его  не  всесилен султан,  "тень
аллаха на земле"?  Но видит Абубекр,  если вы забыли, что ангел смерти Мукир
всегда сидит на  кипарисе,  то  крестоносцы повесят вас всех на  его ветвях!
Тогда что, аман?
     Капитан моря Гасан-паша, не раздумывая, поддержал верховного везира. Он
верил в Накира и Мукира.  Нет!  Кипарис ему не нужен.  Корабли готовы идти к
огням Запада.  Трехбунчужные паши  подтвердили готовность войск,  ходящих по
земле,  следовать с  кораблями.  Никто  не  захотел украшать собой дворцовый
кипарис. Один Осман-паша бесстрастно перебирал четки красного янтаря.
     Диван  вынес решение предстать перед султаном с  предложением заключить
военный союз с Францией и начать совместную войну.  Раньше Габсбурги,  потом
шах Аббас.
     - Полумесяц на Вену!
     - Вена ближе, потом на Иран!

     Разгневанный Мурад IV походил скорее на тигра, чем на султана. Он готов
был вскочить и  растерзать Хозрев-пашу,  заискивающе излагавшего соображения
Дивана.  Но  он молчал,  он сидел не двигаясь,  как сфинкс.  Крошечные окна,
пробитые высоко над полом,  слабо освещали султанскую сокровищницу. И чаши в
нишах,  наполненные драгоценными каменьями,  старыми золотыми и  серебряными
монетами,  как бы  недовольно прислушивались к  приглушенным коврами словам,
нарушившим их покой.
     - Король франков предлагает союз,  - вкрадчиво говорил верховный везир.
- Два солнца дадут еще больший блеск полумесяцу.  Посол де Сези,  умный, как
звездочет,  откроет "тени  аллаха на  земле".  Млечный Путь  в  сердце стран
гяуров. Во имя аллаха, раньше полумесяц на Вену!
     Взор султана блуждал между одеждами умерших султанов,  между их саблями
и  тюрбанами.  Кровавыми  отсветами  вспыхивали рубины.  Как  зеленый  паук,
свешивался с потолка огромный изумруд на цепи.
     Здесь говорили вещи. Мурад IV понимал их безмолвные призывы. На востоке
империи продолжала плестись паутина.  Он,  Мурад, не хотел уподобиться мухе.
Он  жаждал  закончить  многолетний спор  с  шахом  Аббасом  в  свою  пользу.
Хозрев-паша  жужжал над  ухом,  отвлекая внимание от  "книги судьбы".  Сабли
султанов остриями указывали на Иран. Весна беспрестанно дула в боевые трубы,
будоража молодую зелень.  Цвет знамени пророка был  зеленый,  как  волшебный
огонь. И Мурад IV мысленно восклицал: "Во имя аллаха, полумесяц на Исфахан!"
     Султан властно указал опешившему везиру на  трон из  массивного золота,
украшенный изумрудами и бриллиантами.
     - Султан Селим отнял ту ценность у персидского шаха Исмаила*.  Я отниму
пятый трон у шаха Абасса!
     ______________
     * В 1514 году.

     Хозрев посмотрел на парчовое сиденье,  ему померещился на нем не шах, а
император Фердинанд.  Машаллах!  Призрак  смеялся беззвучно и  торжествующе.
Хозрев невольно протянул руку.  Кто-то вложил в  нее черный камень -  символ
неудовольствия. Вскинул глаза, то был султан. "Если это слово, то почему оно
падает,  как камень?" - удивился везир, вслушиваясь не то в обвал камней, не
то в поток слов. И вспомнил, как смеется де Сези громко и язвительно.
     "Что  дальше?!"  -  бесился Хозрев.  В  мозгу  пронеслось:  когда  мышь
приблизилась к  лапе кошки,  та схватила ее обеими папами,  прижала к  своей
груди,  поцеловала и приветствовала, подобно де Сези: "Добро пожаловать, мой
друг,  ко  мне,  я  тебе предана до  смерти".  Хозрев приложил руку ко лбу и
сердцу, склонился до пола и сказал:
     - Аллах свидетель, я, "средоточие вселенной", предан тебе до смерти.
     Упав один и второй раз перед султаном и, прикасаясь губами к его туфле,
Хозрев,  содрогаясь,  слушал угрозы разогнать Диван и напомнить советникам о
кипарисе.

     О,  как  был расстроен Хозрев!  На  голову его будто свалился с  высоты
султанской сокровищницы обоюдоострый меч.  Арабские примочки не помогли.  Он
чувствовал себя в положении осла,  который отправился искать себе рога,  а у
него отрезали уши. Пришлось прибегнуть к помощи Фатимы.
     Надев лучшие украшения,  она  немедля отправилась в  Сераль.  Окна были
открыты,  и  в  розовом  тумане  виднелись Принцевы  острова.  Фатиму  более
устраивал мрак грозовой тучи.  Слезы ненависти она выдала за слезы отчаяния.
Султан не  был удивлен,  он знал,  что Фатима не преминет вступить в  бой за
"полумесяц на Вену".  Но ее доводы на сей раз убеждали.  В  случае нашествия
разнузданных крестоносцев трон Османа подвергся бы страшной опасности. Через
труп императора Константина турки ринулись в Константинополь. Разве не могли
через  труп  султана Мурада  гяуры  ворваться в  Стамбул?  Султан колебался.
Фатима поспешила набросить тень и  на Моурав-бека,  но,  видя неудовольствие
"убежища мира", торопливо добавила, что многое из того, о чем говорят, можно
причислить к клевете завистников.  А если бек-грузин и старается привлечь на
свою сторону янычар,  то ведь ему-то и вести их орты на войну.  И ничего нет
необычного в том, что Моурав-бек дарит огненным топчу монеты на кейф, а если
делает он это не открыто,  то потому,  очевидно,  чтобы не вызвать зависти у
пашей,  остающихся в Стамбуле.  Все же,  если слова сестры падишаха, любящей
его  больше  жизни,  значат  что-нибудь,  то  пусть  "средоточие  вселенной"
подумает,  не  лучше ли отправить Моурав-бека на войну с  угрожающими Турции
джиннами-крестоносцами?  Пусть любимец пророка Мурад выслушает преданных ему
пашей.  Потом,  как  бы  невзначай,  Фатима посоветовала не  восстанавливать
против себя и короля франков. Ведь от встречи султана с послом короля ничего
не может измениться,  если султан не пожелает. Но, аллах свидетель, разумнее
тайно допустить франка до своих глаз,  пламенных,  как солнце.  Зачем давать
повод пашам и  их гаремам к  лишним разговорам.  Чтобы отделаться от слишком
назойливой  сестры,  которую  он  с  детства  побаивался,  Мурад  обещал  ей
выслушать де Сези, а после еще раз - Диван.
     Из Сераля Фатима отправилась к Афендули.  Ей не особенно много пришлось
стараться.  Экспансивные гречанки сразу  очаровались любезностью и  красотой
принцессы и с восторгом приняли предложение прибыть к ней на кейф.
     Кажется,  с  этого  дня  завязалась дружба  между  Фатимой  и  Арсаной.
Какая-то,  еще не  совсем ясная,  мысль завладела Фатимой,  и  она,  льстя и
покровительствуя, незаметно все успешнее подчиняла Арсану своей воле.
     Напротив,   Магдана,   сколько  принцесса  ни  старалась,   отдав  долг
вежливости,  больше не ездила к ней,  Фатиме,  несмотря на усиленные уговоры
Арсаны.  Когда Магдана, удивленная настойчивостью Фатимы, спросила Хорешани,
что  ей  предпринять,  та  ответила:  "Если  сердце  не  лежит,  не  следует
принуждать себя".  И  Магдана  холодно оборвала Арсану,  пытавшуюся насильно
увести ее: "Сердце не лежит, и больше не утруждай себя просьбами".

     Встреча с де Сези,  увертливым,  как серна,  и настойчивым, как осенний
дождик,  сделала  султана  рассеянным на  несколько дней,  и  он  решительно
отложил прием,  обещанный им Георгию Саакадзе,  стремившемуся изложить новые
доводы в пользу начала похода до наступления полной весны.
     Султан,   осаждаемый   сторонниками  Хозрева,   в   большинстве   своем
подкупленными графом де  Сези,  при содействии Клода Жермена,  хотел вызвать
Осман-пашу,  к  совету которого он  бы,  конечно,  прислушался,  но  чувство
неудобства удерживало его.  Если  дельный совет может дать  лишь  Осман,  то
почему  он,  султан,  низвел  его  до  положения  второго  везира,  а  этого
бесспорного наглеца Хозрева ради  Фатимы возвысил до  звания первого везира?
Вспомнил султан, как еще совсем юным противился он замужеству Фатимы, но она
дружила с сестрой Хозрева и, ослепленная подарками и поклонением родных его,
угрожала принять яд,  если ее не отдадут богатому и  знатному паше,  который
поклялся тридцать лет не брать вторую жену,  а  гарем иметь только для вида.
О,  этот  Хозрев уже  на  третий год  хотел  взять  вторую жену,  красивую и
знатную,  но, выслушав от Фатимы под музыку семи пощечин угрозу отрезать ему
нос и присоединить его к куче греческих носов у стены Эски-сераля,  а второй
жене  выколоть глаза,  тотчас вспомнил о  своем  обещании и  вновь  поклялся
оставшиеся двадцать восемь лет считать прелести Фатимы неповторимыми. К тому
же по характеру она вполне заменяла по меньшей мере пять жен.
     Вспомнив  о  неприятностях везира,  султан  повеселел и  в  третий  раз
выслушал Диван. А узнав, что у Хозрева пал любимый конь, стоивший паше кисет
золота, принял еще раз и де Сези. Но султан ни разу не дал аудиенцию Георгию
Саакадзе,  ибо боялся пойти на все, что пожелает Моурав-бек. О, еще бы, ведь
интерес полководца соответствовал интересу султана,  "средоточия вселенной",
запутавшегося, подобно глупой рыбе, в сетях везира и пашей.
     Все  же  султан пытался выбраться из  сетей  и,  к  досаде Хозрева,  не
оглашал свое решение. Не помогла и настойчивость французского посла. Теряясь
в догадках и тревожась,  де Сези,  почему-то кляня Саакадзе,  слал кардиналу
Ришелье отчаянные реляции и мольбу прислать побольше денег.
     Проклинал Георгия Саакадзе и  везир Хозрев,  подозревая,  что  упорство
султана вызвано тем, что ему неловко нарушить данное Моурав-беку слово.
     Султан молчал, как кипарис в безветренный день. Это пугало. Внезапно он
стал красноречив.  Это озадачило.  Он  стал оправдывать свою медлительность.
Это  огорошило.   Аллах  не  подсказывает  ему,   настаивал  Мурад,   своему
ставленнику,  правильного решения.  Против такого довода бессилен не  только
Диван, но и все короли мира.
     "О,  видит небо, - размышлял наедине султан, - я знаю и без аллаха, что
правильно!  Но как вырваться из сетей?  А вдруг франки не только пятый трон,
маячивший где-то  у  стен владений шаха Аббаса,  но и  его четыре расшатают?
Может,   выслушать  Моурав-бека?   Один  шайтан  мог   подсказать  подобное!
Непобедимый вскинет на "средоточие вселенной" изумленные глаза и  -  конечно
не вслух -  обзовет султана бездарным дервишем.  Обозвал бы и...  но,  слава
аллаху, даже в мыслях не посмеет".
     Султан продолжал сомневаться,  он даже начинал привыкать к  мысли,  что
следует  раньше  зачем-то  устроить  кровавый праздник Габсбургам,  и  начал
изыскивать способ,  как  войну  на  Западе  увязать  с  войной  на  Востоке.
Моурав-бек не рискнет отказаться от битвы с императором, ибо желание султана
- закон!  "Но я  обещал обрушить полумесяц на  Исфахан,  а  не  на  Вену,  -
продолжал мысленно сомневаться султан.  - О аллах! Кто воспретит мне еще раз
обещать обратное?!  Полководец гурджи должен знать,  что  только покорностью
мне он приблизит желанную им битву с шахом".
     И султан, не скрывая насмешки, патетически произнес:
     - О  великий Осман!  Основатель могущественной династии!  Ты,  кажется,
улучив минуту,  когда одалиска Хатум прижалась ко мне сильнее, чем дозволяет
приличие,  шепнул:  "Мурад Четвертый!  Мой величественный потомок! Очнись на
один песочный час  и  выслушай мой  совет.  Смиренно,  с  трепетом домогайся
согласия Моурав-бека на  две  войны.  И  если аллах смягчит его сердце и  он
благосклонно одобрит твое намерение,  поспеши между вторым и третьим намазом
заключить военный союз с  королем Франции Людовиком Тринадцатым,  после чего
снова сможешь вернуться к усладе из услад".
     Хозрев-паша оценил иронию султана. "Но разве только над везиром смеется
султан?  И для Георгия,  сына Саакадзе,  воля повелителя вселенной под сенью
полумесяца может  быть  только священной!"  И  Хозрев поспешил обрадовать де
Сези.


        "ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ"

     В  поварской священнодействовал старший  повар,  беспрестанно взмахивая
сверкающим ножом.  По  настилу,  заполненному грудами битой  птицы,  стекала
кровь,  и  уже снимались котлы с  готовыми супами из  слив,  кизила и  вина,
ставились на огонь глиняные горшки с чанахи,  помощник поворачивал вертела с
ягнятами,  вдыхая пряный запах  чахохбили и  других яств,  готовых к  подаче
наверх.  В  огонь очага летели все новые вороха сухих веток,  багровые блики
скользили по  сосредоточенным лицам  слуг,  без  устали разливавших вино  по
тунгам и втаскивающих на верхнюю площадку лестницы упругие тики - бурдючки.
     Необычное оживление царило  и  в  верхних помещениях Мозаичного дворца.
Слуги взбивали мутаки,  потом мчались с кувшинами в погреб и обратно и никак
не могли понять,  какое же вино угодно господину Папуна -  белое, как туман,
или красное,  как закат,  терпкое,  как поцелуй красавицы,  или нежное,  как
весенняя синева.
     Дареджан торжествовала:  "Бога вспомнили,  и  он вспомнил.  Колокольный
звон принес радость".
     Ворота распахнул сам Димитрий. "Барсы" встретили Эракле рукоплесканиями
и песней:

                Счастлив будь тот, кто встречен
                Дружбы дружной дружиной!
                Блеском солнца отмечен
                Братства круг нерушимый!

     С трудом вызволив растроганного Эракле из цепких рук "барсов", Саакадзе
повел друга в "комнату еды". И как ни протестовал Эракле, его все же усадили
на   почетное  место.   В   глазах   фанариота  отражались  застенчивость  и
признательность, и он смущенно повторял:
     - Наконец сбылась моя мечта,  и я нашел то, к чему стремился всю жизнь:
семью! О боги, какую семью!
     Смотря на  сияющие лица,  Вардан терялся в  догадках:  "Что  произошло?
Слава  защитнице,   видно,   радостное!"  И  еще:   "Я  давно  мог  оставить
Константинополь,  но  Моурави не  отпускает меня,  намекая на какое-то дело,
которое вот-вот я  возглавлю.  Товар же мой не портящийся,  и я,  Вардан,  в
убытке не останусь.  Так успокаивает меня Моурави. А я так рассуждаю: тот не
купец,  кто нетерпелив,  -  и  поэтому покорно жду,  как парус -  ветра.  Но
сетовать,  слава святому Саркису,  нечего, госпожа Русудан часто удостаивает
приглашением к скатерти,  нередко "барсы" обильно угощают,  а Моурави жалует
разговором. Но почему удерживает, так ни разу и не открыл".
     И  вот сейчас Вардан не  сомневался,  что такой радостный пир в  будний
день устроен недаром.  Пытался он выведать что-либо у "барсов",  но они лишь
отшучивались,  доказывая,  что настоящий купец сам должен догадаться, почему
доброжелательный Моурави задержал его в турецком раю.
     - Задержал -  мало,  -  сочувствовал Ростом,  - но еще уверяет, что это
выгодно Мудрому Вардану.
     - А на деле выходит, выгодно нам одним, - умышленно сокрушался Элизбар.
- Вот, Вардан, и отгадай, почему так долго замечательную Нуцу не видишь?
     - Может,  бог  решил  проявить справедливость и  отмерил Моурави тысячу
аршин удачи в беседе с султаном?
     - О-о,  дорогой Вардан!  Ты почти угадал,  -  посмеивался Дато. - Удача
пришла, но здесь не аршин нужен, а весы.
     Пировали долго,  но  Вардан так и  не смог понять причину веселья,  ибо
приобретение оружия  держалось в  большой тайне.  И  шепнуть купцу  об  этом
решили к концу пира.
     Никто из Афендули, по желанию Эракле, не был приглашен на пир: какая же
тайна,  если в  нее проникнут болтливые женщины?  Вот почему