нула  руку
книзу.  Вдруг он услышал отчаянный выкрик:  "Береги коня! Береги коня!" - и,
тяжело дыша, обернулся. Стрела с железным наконечником пробила чепрак на его
коне,  и  тут он увидел,  что Зураб спешно переводит конный резерв на правый
край, где и без него многочисленная арагвская конница теснит имеретин.
     Что-то заклокотало в  горле Георгия,  и Дато услышал страшный,  горький
смех, - неотступно, конь о конь, следовал он за Георгием.
     - Видишь,  дорогой,  все же  князь Зураб решил заставить Моурави помочь
ему  стать царем Картли-Кахети.  Смотри,  обнажив левый край,  он  услужливо
предоставил нам  возможность истребить кахетинцев заодно с  Теймуразом...  а
потом он с князьями, якобы мстя за царя, обрушится на наше поредевшее войско
и...  после боя объявит себя раньше правителем,  а  потом...  Нет,  кровавый
коршун,  я не дам тебе завладеть короной Багратиони и растерзать мою родину.
Не допущу залить кровью горы,  ибо ни один хевсур и пшав не спустился помочь
тебе уничтожить Саакадзе, как ни один тушин не пришел к Теймуразу. И я спасу
горцев от тебя!
     Привстав на стременах, Саакадзе увидел царя, уже окруженного Асламазом,
Квливидзе и "барсами".
     - Назад,  "барсы"! Дорогу царю Теймуразу! Дорогу царю Теймуразу! Назад,
азнауры! Жизнь царя неприкосновенна! Дорогу непримиримому борцу с персами! -
Голос Саакадзе гремел грозно, непоколебимо: - Назад! Дорогу царю! Дорогу!..
     Потрясенные азнауры не  могли поверить,  а  поверив,  не могли осознать
происходящее.  Даже  привыкшие  к  внезапным  решениям  своего  предводителя
"барсы" изумились:  "Ведь победа сама  в  руки  дается!  Ведь царь Теймураз,
изменник своему слову,  в  их  руках!  Ведь судьба снова возносит Моурави на
вершину славы и власти!  Так почему не использует он победу, почему не разит
мечом врагов своих?"
     Но еще грознее пронесся голос Саакадзе:
     - Дорогу царю Теймуразу! Дорогу!
     Из  центра азнаурских войск,  сомкнувших кольцо вокруг кахетинцев,  рог
Георгия Саакадзе трубил сигнал отхода.
     Теймураз не только обрадовался,  но и изумился.  Пощада от Саакадзе? Но
почему?  Ведь  он,  царь,  не  щадил и  впредь не  станет щадить непокорного
Ностевца. Война будет продолжаться!
     Азнаурские  дружинники  осаживали  коней,   пятились  назад   повстанцы
Ничбисского леса,  отступали  лучники.  Оставшись  один,  Сафар-паша  злобно
скривил губы, прикоснулся ими к клинку, пересеченному надписью: "Этот ятаган
выпрямит дела государства!", и приказал янычарам отъезжать к горе Монахов.
     В освободившийся проход кахетинцы ринулись с криками, похожими на вопли
раненого зверя.
     - Скорей,  пока Саакадзе не раздумал. Нет, Саакадзе не смеет раздумать!
Не смеет пленить царя!
     - Господь не допустил! Испугался, ирод, божьей кары!..
     "Почему свеликодушничал Саакадзе?" - мчась за царем, думал Джандиери.
     В ярости Димитрий откинулся в седле, до предела натянул тетиву и пустил
вслед беглецам стрелу.
     - За Даутбека! - сдавленно простонал он.
     Царь  Теймураз качнулся в  седле  и,  подхваченный князем  Чолокашвили,
умчался, за ним - князья Кахети, дружинники, телохранители.
     Зураб осатанел,  он видел гибель своих надежд:  внезапно возникший план
разгадан прозорливцем Саакадзе!  И арагвский владетель в бешенстве обрушился
на имеретин.
     И  в этот миг,  словно устав от братоубийственной сечи,  на озеро вновь
пал  небывало густой  туман.  Заполнив Базалетский перевал,  он  нависал  на
отрогах  Седла-горы,  клубился  понизу,  покрывая  поле  битвы  светло-серым
саваном,  не  допуская воина к  воину,  преграждая путь мечу и  стреле.  Уже
всадник не  видел своего коня,  пеший -  своей кольчуги.  Осторожно,  ощупью
отползали дружинники, боясь своих и чужих клинков...

     Непроглядная,   мрачная  ночь...   Ливень...   Холодный,  пронизывающий
ветер... Мгла окутала озеро... Мертво прибрежье... Ни ржания коней, ни крика
воина...  Только  "барсы",  вздымая  факелы,  не  замечая дождя,  до  самого
рассвета разыскивали дорогие останки друга...
     В  зыбком  тумане,  словно  паруса,  раздувались полы  шатра.  Саакадзе
прощался с азнаурами:  "Незачем бесцельно лить братскую кровь, и так слишком
много пролито".
     Напрасно уверял Иесей Эристави:  "Исход битвы еще неизвестен". Напрасно
предлагал  Кайхосро  вызвать  из  Мухрани  новые  дружины.   Саакадзе  глухо
повторял:  "Князья ускользают,  но войску приказано драться.  Кровопролитная
война  с  собственным народом  не  укрепляет меч.  Пока  победили  князья!..
Пока!.. Какой смысл продолжать битву? Зураб не оставит Базалети. Тбилиси для
нас закрыт.  Церковь подымет народ против меня.  Приход Сафара с  тремястами
турками совсем отвратил от меня воинов".
     Саакадзе  задумчиво смотрел  на  дружественных ему  владетелей,  -  они
непонимающе пожимали плечами;  переводил взор на сгрудившихся азнауров, - на
их суровых лицах,  овеянных ветром битвы, отражалось смятение. Но то, что не
могли осмыслить они, ясно понимал он, Георгий Саакадзе. После открытой войны
с  царем  Картли-Кахети,  поддержанным всесильной церковью и  могущественным
княжеством,   неразумно  рассчитывать  на  полную  победу  даже  со  свежими
дружинами Иесея и Кайхосро,  ибо народ в оковах,  народ не с Моурави.  А для
того  чтобы  покончить навек с  деспотизмом князей,  препятствующих развитию
Грузии,  надо самому обрести могучую силу.  И  эту могучую силу он,  Георгий
Саакадзе, обретет!..
     Он круто повернулся, подозвал Арсена и протянул ему кинжал и кольчужную
сетку:
     - Возьми!..  А теперь возвращайся в Носте,  трудись и достойно воспитай
сынов  -  обязанными перед  родиной...  Передай Натэле,  пусть всегда служит
примером грузинским женщинам...
     Ничем не  выдал своего глубокого волнения старый воин азнаур Квливидзе,
молча  трижды  облобызался с  вождем  азнауров и  под  покровом неподвижного
тумана,  по  неведомым тропам,  через  леса  и  овраги,  вывел  из  Базалети
уцелевшие азнаурские отряды.
     Отошел  и   Сафар-паша,   послав  с  оруженосцем  Великому  Моурав-беку
благословение аллаха...
     Почти насильно увез царевич Александр с поля боя безмолвного Моурави.
     Хлопья тумана путались в гривах коней,  висли на чепраках, цеплялись за
бурки.  В  суровом молчании следовали за своим Георгием верные "барсы".  Они
думали:  "За  Триалетским сражением  пришел  Сурамский  бой,  за  Упадари  -
Ломта-гора,  за  Марткоби  -  Марабдинская  сеча,  но  что  подстерегает  за
Базалетским побоищем?  Пустота и  печаль!  Блеснет ли  еще время освежающего
дождя, время Георгия Саакадзе?"
     Прикрывая  отступление  остатков  имеретинских  дружин,   конный  отряд
Кайхосро Мухран-батони уходил за своим князем в  Имерети:  не хотел Кайхосро
оставлять Великого Моурави в невероятной кручине.
     Растроганные  "барсы"   выразили  бывшему  правителю  свою   любовь   и
восхищение:   "Только  витязь  большого  сердца  мог  так  поступить,   лишь
обладатель возвышенной души может так чувствовать".
     Не остался должником в изъявлении лучших чувств и Кайхосро:  он обнимал
"барсов",  уверяя,  что лучше с правдивым грустить, чем с лживым пировать, и
что  решил он  погостить у  приветливого имеретинского царевича,  ибо  после
смерти деда трудно привыкает к Мухрани.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ"

     Позвякивая колокольчиком,  подвешенным к  шее,  курчавый ягненок  щипал
травку,  пробивавшуюся между каменными плитами.  Синий густой воздух казался
шелком,  вьющимся над  куполами храмов  древнего акрополиса,  над  зубчатыми
башнями  и  величавыми стенами.  Солнце  поднималось неторопливо,  напоминая
золотое  блюдо:  вот-вот  положат  на  него  зажаренного оленя  и  подадут к
царскому столу.
     На  губах  Русудан мелькнула усмешка и  погасла.  Увы,  здесь  не  одно
солнце,  здесь, казалось, все поставлено в угоду мелким, будничным интересам
дня.  Слишком непривычно для Русудан протекала жизнь во дворце царя Имерети,
так  непривычно,  что  становилось тяжко от  одного вида вельмож,  бесцельно
снующих по строго убранным залам.  Здесь все обставлялось торжественно, даже
еда не обходилась без грома:  в десять часов раздавался удар барабана, и все
устремлялись  в   "зал  крылатых  коней",   шумно  рассаживались,   согласно
установленному этикету, за узким столом, где их ожидало кислое молоко.
     Почему сегодня особенно искала Русудан уединения?  Ночью,  во сне,  она
шла по белым розам, и незримые шипы вонзались ей в ступни; было сладостно от
бесконечной дороги цветов и  нестерпимо больно от кровоточащих ранок.  Вдруг
розы стали красными,  образовали огромный венок и запылали, а она металась в
замкнутом кругу,  задыхалась от  терпкого дыма и  не  могла разомкнуть глаз.
Порывисто оставив  ложе,  Русудан потушила курильницу,  но  фиолетовый дымок
продолжал виться, и в его струйках чудилось что-то недоброе.
     Вся  во  власти каких-то  предчувствий,  вспоминая сон,  она  задумчиво
поднялась на  безлюдную площадку акрополиса,  главенствовавшего над стольным
городом Кутаиси.  Отсюда неистовый Риони походил на спокойную голубую ленту,
протянутую вдоль  цветущей равнины,  а  за  ней  зеленели ущелья темных гор,
покрытых лесами,  они как бы качались в зыбком мареве. Белые черепа Пас-горы
и  соседних великанов сурово выглядывали из-за отвесной Квамли и других гор,
подымающих  свои  громады  над  изломом  лесистых  хребтов,  почти  вплотную
подступивших к городским стенам.
     Некогда в Ананури,  в дни молодости,  Русудан,  княжна Арагвская,  дочь
доблестного  Нугзара   Эристави,   любовалась  гордым,   замкнутым  азнауром
Саакадзе.  Он был непонятен, словно книга чужого народа, но другого не ждало
ее сердце,  не терпящее покоя.  Вспомнилось, как взобрались на вершину горы,
откуда замок Ананури казался игрушечным,  как бы сложенным из камешков рукой
ребенка.  О,  как было наверху хорошо! Там царствовал ветер! А когда на горе
ветер, небо качается...
     Здесь среди мраморных стен тщетно надеялась она ощутить ветер,  который
напоминал бы  ей о  Георгии!  В  неподвижном воздухе ветви будто застыли,  и
шелест листвы не повторял песню, давно отзвучавшую. Да и в светлой высоте не
парил арагвский орел.
     Склонившись,  Русудан погладила ягненка,  и детеныш с шелковой шерсткой
уткнул влажный носик в ладонь незнакомке. И внезапно пришло ей на ум: не так
же ли невинна и,  увы,  глупа была политика Георгия Третьего Имеретинского в
отношении Картли, как этот ягненок?
     Над акрополисом распростерлось облачко,  похожее на перистое опахало, -
и  хотелось крикнуть Русудан:  "Мчись за  Сурами!  Там ты обернешься ливнем,
преграждающим путь врагу,  туманом,  укрывающим друга, каплей воды, что иной
раз дороже океана".
     Но  облачко не  шелохнулось.  И  не настоящими казались багрово-красные
плоды, пламеневшие на гранатовых деревцах.
     Внизу высились дворцы, башни, храмы, дома с узорчатыми балконами. И над
ними  словно  царствовал величественный собор  Баграта Третьего,  опоясанный
орнаментом из каменных львов и грифов.  Крепость бога и стольный город царя!
Тут  проповедовалось отрешение от  земных благ,  а  по  речным водам неслись
зеленоватые  ладьи,   украшенные  коврами,   на  них  купцы  властью  золота
утверждали обратное;  и деловитые фелюги и легкие бурдючные плоты, груженные
дорогим товаром, утверждали торжество материи над духом.
     Русудан  никогда не  припадала в  экстазе к  подножию креста.  И  какие
божества, какие кумиры могли пленить сердце, познавшее величие любви и смысл
жертвы?

     Не  одна  Русудан,  все  ностевцы тосковали по  родной  Картли.  Пышный
Кутаиси был чужд их душе,  не касался самых затаенных струн сердца. Красивые
имеретинские княгини  и  азнаурки  с  набеленными  лицами  и  насурьмленными
бровями,  шуршащие  шелками  и  звенящие браслетами,  выглядели беднее,  чем
ностевские девушки в простых платьях,  но гибкие,  как серны, скользящие над
крутизнами,  с  бархатистыми щеками и сдержанной улыбкой,  словно отражающей
природу горного раздолья.
     Видения родного Носте  не  покидали Русудан,  и  она  стала  еще  более
молчаливой и  замкнутой,  словно оберегая тайник своих мыслей от  придворных
имеретинского царя.
     Жизнерадостная  Хорешани  остроумным  словом  и   любезным  обхождением
обворожила имеретинскую знать,  но  тоже  избегала дружбы с  нею.  Дареджан,
втихомолку роняя  слезы,  старалась  чаще  оставаться в  просторном,  богато
убранном доме, отведенном семье Моурави.
     Лишь  Иорам  и  Бежан азартно состязались с  юными царевичами Мамукой и
Ростомом в  меткости стрельбы из лука,  в  поединках на клинках,  в  езде на
горячих   конях.   Окруженные  упитанными  князьками,   царевичи   неизменно
проигрывали,   но  силились  показать,   что  лишь  из  вежливости  уступают
картлийцам, как гостям. Такое коварство приводило в бешенство Иорама, и он с
наслаждением то подбивал в  единоборстве глаз царевичу Ростому,  то шашкой с
притупленным концом раздирал бархат на плечах царевича Мамука.
     Царь  Георгий и  царица Тамар радушно встретили семью Великого Моурави.
Царица   уважала  величественную  Русудан,   искренне  полюбила  обаятельную
Хорешани, и даже скромная Дареджан была у всех придворных желанной гостьей.
     Вельможи пользовались всяким  предлогом,  чтобы  устроить празднество и
развлечь гостей,  не понимая, что картлийкам дороже их уединение. Но пока им
нельзя отказаться от шумной жизни при дворе со всей ее роскошью,  - никто не
должен замечать их тревоги, тоски и тяжелых раздумий.
     Встреча  престарелого Малахии,  имеретинского католикоса,  с  достойной
Русудан прошла очень удачно,  благочестивая,  полная холодного блеска беседа
привела католикоса в необычайно возвышенное состояние.
     - Дочь моя, ты, подобно посланнику неба, наполнила мое сердце священным
трепетом! Откуда ведомы тебе речи столь мудрые и милосердные?
     Хотела сказать Русудан, что настоятель Трифилий, в прошлом имеретинский
князь  Авалишвили,  за  много лет  дружбы с  нею  научил помнить:  "Кесарю -
кесарево,  а богу - божье". Но, спохватившись, вспомнила: вовремя промолчать
- все равно, что украсить разговор благоуханием весенних фиалок.
     Шумным торжеством отметили во  дворце отвод Леваном Дадиани своих войск
от имеретинского рубежа.  Хорешани, восхитив княжество, привела изречение из
персидской мудрости: "Не стой там, где можешь упасть!"
     А  в опочивальне царь Георгий,  сбросив мантию и отстегивая ожерелье из
изумрудов, шепнул царице:
     - Хвала  моей  предусмотрительности!  Я  спас  свой  удел  от  страшных
бедствий:  если приезд семьи Моурави так  напугал Левана,  то  как притихнет
разбойник, узнав, что я породнюсь с великим "барсом"...
     В  мраморной нише на тахте,  облокотясь на мутаки,  Русудан и  Хорешани
обсуждали событие:
     - Может,  царь теперь снарядит в помощь Георгию если не три, то хотя бы
одну тысячу дружинников? Нехорошо: раньше обнадежил, а потом почти предал.
     - Нет,  моя Хорешани,  и одного дружинника не пошлет царь. Зачем? Вести
из  Базалети все печальнее.  Конечно,  для нас лучше,  чтобы послал,  а  для
Имерети важнее, чтобы войско охраняло ее рубежи.
     - Еще  неизвестно,  что  для  Имерети лучше:  три тысячи дружинников на
берегах Базалети или на берегах Риони?
     - Ты о планах Георгия? Но ведь скоростной гонец вчера поведал о сговоре
Моурави с Александром. Он царевичем очень доволен.
     - А  я так думаю,  -  дрожащим голосом проговорила Дареджан,  подойдя к
нише: - Если хочешь греться на солнце, не садись на лед! Может, наш красавец
Автандил хранит в сердце неприязнь к царю, нарушителю слова, тогда и царевна
ему ни к чему!
     - Да,  ты права,  дорогая, - вздохнула Хорешани. - Не понадейся Георгий
на имеретин, что-нибудь другое придумал бы.
     Некоторую  неловкость  испытывали  царь  и   царица  перед  мужественно
скрывающими свою  печаль картлийками.  Через день  прибывал от  азнаура Дато
очередной гонец, но лица Русудан и Хорешани не светлели.
     И  вот  как-то  царственная чета посетила Русудан.  Уже  по  тому,  что
телохранители были  оставлены  у  входа,  придворные  совсем  отсутствовали,
Хорешани поняла,  что разговор будет негласный, и, обняв Дареджан, поднялась
с нею на верхний балкон, обвитый благоухающими розами.
     Поблагодарив царственных гостей  за  посещение,  Русудан  приготовилась
слушать.
     - Мы полны сочувствия к тебе,  достойная госпожа Русудан,  - начал царь
издалека. - Но разве после грозы солнце не сияет ярче?
     В теплых словах выразила и царица надежду на лучшие дни: "Они грядут на
смену злоключений, как вестники весны".
     Расправив лечаки,  ниспадавшую жемчужной пеной,  и  сдержанно улыбаясь,
Русудан выразила признательность за внимание к семье Георгия Саакадзе:
     - Уповаю на справедливость судьбы! И если вновь засияет солнце на нашем
пути,  то  Моурави сумеет доказать,  как высоко ценим мы гостеприимство царя
царей и царицы цариц.
     - Сколь приятны мне  твои речи,  госпожа Русудан!  И  я  уповаю на  меч
Георгия Саакадзе!  А обещание свое сдержу:  царевна Хварамзе, благословенная
гелатской божией  матерью,  будет  женой  отважного витязя  Автандила,  сына
Великого Моурави.
     - Возжелала я,  моя  Русудан,  пожаловать тебя  малым пиром,  дабы царь
Имерети  Георгий  Третий  мог  объявить придворным свою  волю,  а  католикос
Малахия благословить царевну Хварамзе.
     Русудан про себя усмехнулась:  "Сильно изнурил вас Леван Дадиани!  Едва
владеете собой,  чтобы не закричать на все грузинские земли:  "О-э! Мы можем
спать  в  своей  золотой палате,  никого  не  устрашаясь,  нас  защищает меч
Великого Моурави!" - и твердо сказала:
     - До конца своих долгих лет,  служа тебе мечом и сердцем,  мой Автандил
не  сможет расплатиться с  тобою за прекрасную царевну Хварамзе.  Но отложим
радостное пиршество до  более счастливого для  нас  времени,  ибо  примем мы
высокую милость только в тот день,  когда Моурави мечом и умом вновь обретет
свое могущество, свое право называться первым обязанным перед родиной.
     Слегка  разочарованно выслушал  царь  гордо  выпрямившуюся Русудан.  Но
царица восхитилась: "Вот с кем сладко будет моей Хварамзе".
     Выражение  лица   Русудан  ясно  говорило,   что   продолжать  разговор
бесполезно. Нет, не такова жена Великого Моурави, чтобы унизить себя, приняв
в черные дни предложение царя породниться. Даже цари должны считать за честь
быть в родстве с Георгием Саакадзе!
     О  Базалети знала  Русудан все.  Но  тяжелые вести не  меняли характера
бесед ее с царицей, а княгини все более испытывали в ее присутствии какую-то
робость и, зная о частых посещениях гонцов, не решались расспрашивать.
     Никто не видел Русудан ни вздыхающей,  ни жалующейся, как и не видел ее
притворно смеющейся.
     И  вот в  одно ничем не  примечательное утро прискакал Омар,  последний
гонец!  Он щурился,  как от рези в глазах, будто что-то хотел разглядеть, но
мешал густой туман.  Бурка его разодрана в  клочья.  Он  был голоден,  но  с
трудом отломил и проглотил кусок лепешки.  В его хриплом, срывающемся голосе
звучала безнадежность.
     В эту ночь картлийки не спали...

     Колокольный звон плыл над  Кутаиси.  Над четырьмя башнями куполовидного
замка  реяло  темно-голубое знамя  Георгия Третьего.  Яркое  солнце заливало
купол храма Баграта,  где  только что  закончилась торжественная литургия по
случаю  возвращения  наследника  царя  Имерети  невредимым.  Свита,  окружив
царевича  Александра,  Кайхосро Мухран-батони,  Автандила и  всех  "барсов",
направилась к выходу.
     Восемнадцатиоконная   палата    наполнилась   разодетыми   придворными.
Предстоял  воскресный обед  в  честь  Великого  Моурави.  У  главного  входа
толпились азнауры,  затянутые в  атлас и бархат.  Ожидали появления царевича
Александра.
     Шептались княгини:
     - Как молодой олень, красив Автандил!
     - А  наша  царевна Хварамзе не  на