ыли
сняты со стен.  Но на рассвете,  как ветер с  высот,  нагрянул Бежан с двумя
монастырскими  дружинниками.   Конюх,  сдвинув  брови,  ворчал,  расседлывая
взмыленных коней:  "Добротные скакуны!  Но  не  следует божьему человеку так
безбожно их загонять.  Видно,  по ласке матери соскучился,  близких повидать
захотел... Э-эх!.."
     Но нет,  не ради материнской ласки, не ради встречи с близкими проделал
опасный путь отважный монах Бежан, сын Георгия Саакадзе.
     Не успели смолкнуть приветствия,  не успели застольники опорожнить чаши
с  вином,   как  Бежан  нетерпеливо  попросил  отца  уделить  ему  внимание.
Оказывается,  прогулка  по  саду  не  способствует серьезной беседе  -  шипы
помехой,  и  охотничий зал тоже -  чучела птиц мешают.  Раскатисто захохотал
Саакадзе и  по  каменной лесенке направился в  свою  башенку.  Бежан,  войдя
следом,  поспешно затворил на задвижку кованую дверь и, волнуясь, зашагал от
ниши до тахты.
     "Совсем как я",  -  с  усмешкой подумал Саакадзе и умышленно не нарушал
молчание.
     - Отец,  - не выдержав, заговорил Бежан, - неужто ты по моей тревоге не
догадываешься, о чем хочу поговорить с тобой?
     - Знай,  мой мальчик:  если бы  и  догадывался,  продолжал бы  молчать.
Персидская мудрость поучает: "Кто первый заговорит, тот уже проиграл".
     - Но, отец, разве грузинская мудрость не возвышеннее: "Блажен утоляющий
жажду ближнего".
     - Грузинская?  Нет, это общецерковная "мудрость". А елейность, как тебе
известно,  мне  всегда была  чужда.  Но  если  "ближний" -  Бежан  -  жаждет
грузинской мудрости,  могу  утолить:  "Не  доверяй  овечьей шкуре,  под  ней
нередко  укрывается  волк".  Впрочем,  оставим  словесный  турнир  до  более
спокойного часа. Значит, Кватахеви в опасности?
     - Ты угадал,  отец!  Мы ждем нападения Иса-хана, да испепелит неверного
огонь сатаны! За помощью к тебе.
     - За помощью? А разве сейчас я сильнее церкови? Почему не повернул коня
к католикосу?
     - Великий Моурави сейчас сильнее всех, даже сильнее Метехи, даже алчных
ханов, даже...
     - Со святым отцом уговорились? Церковь не должна вмешиваться?
     - Ты угадал,  отец! Может, хан предлога ищет, чтоб напасть на монастыри
и разорить храмы. Не следует давать разъяренному Иса-хану повода к грабежу.
     - Выходит, гнев Иса-хана на меня решили отвести?
     - И  близко не посмеет приблизиться сатана,  узнав,  что святая обитель
под  покровительством меча  Непобедимого!  -  Бежан  порывисто открыл дверь,
проверил,  не подслушивает ли кто,  и прихлопнул окно.  -  Да ниспошлет тебе
господь наш...
     - Говори со мною как с Георгием Саакадзе, - резко прервал Моурави.
     - Вспомни, отец, ведь шах Аббас ополчился на игумена Трифилия за помощь
тебе  в  Марткобской  битве.  Иса-хан  выполняет  повеление  грозного  шаха,
стремясь  -  да  не  свершится  злодеяние!  -  убить  настоятеля Кватахеви и
разгромить монастырь.
     - Не  из-за  меня пострадал настоятель,  а  из-за  охраны церкови.  Это
истина,  а,  кажется,  церковь за  истину стоит?  -  Саакадзе поднял палец к
потолку. - Бог учтет дела Трифилия! Что взираешь на меня удивленно? Не ты ли
когда-то уверял, что крест сильнее меча? Так кто вам мешает наставить кресты
на  верхушке стены,  которая тянется вокруг монастыря?  Такое грозное оружие
непременно отпугнет врага.
     - Я думал...  -  Бежан растерянно скомкал платок и сунул за пазуху. - Я
думал, отец, тебе дорога жизнь настоятеля Трифилия...
     - И не ошибся.  Твоя жизнь не менее дорога. Поэтому передай настоятелю,
что ему и  тебе предлагаю гостеприимство и  клянусь окружить его вниманием и
защищать своим мечом.  Странно,  почему не  обрадовался мой  сын Бежан?..  Я
скажу почему!  Никогда Трифилий не расстанется с властью,  никогда не бросит
монастырь,  богатый скотом,  виноградниками и садами,  - ибо монастырь то же
княжеское владение,  только прикрытое черной рясой.  А  над  крышей давильни
орехового масла,  где в поту трудятся монастырские глехи, над помещением для
выделки прибыльного благовония из роз турача с распростертыми крыльями,  как
во владениях у князей,  красуется крепко вбитый крест. Теперь ответь, почему
Георгий  Саакадзе,  всю  жизнь  борющийся с  алчными  князьями,  угнетающими
непосильным трудом  и  податью  народ,  должен  защищать  черное  княжество,
величаемое обителью кватахевской божьей матери?
     - Отец...  теперь я вижу... - Бежан порывисто оглянулся, понизив голос.
- Правы  пастыри церкови,  говоря:  "У  Георгия Саакадзе опасные мысли".  Не
открывай их никому.
     - Еще бы  не опасные!  Уж не потому ли пастыри церкови отдают Картли на
растерзание  "неверным"?   Если   найдешь   нужным,   передай  Трифилию  мое
приглашение.
     - Передам. Но только это. Аминь!
     - Видишь,   мой  мальчик,   я  доказал  тебе  превосходство  персидской
мудрости:  не следовало тебе заговаривать со мною о  невозможном.  Но все же
невольно услугу я  вам окажу.  Завтра приступаю к  тайному делу,  и если оно
удастся,  -  а  я  думаю  удастся,  -  то  персы  будут  далеко отброшены от
Кватахевского монастыря.
     Бежан вскочил и в приливе благодарности обнял отца.
     - Мой  большой отец,  как  восславить тебя  за  доверие?  Пусть  триста
шестьдесят пять святых Георгиев ниспошлют тебе победу!
     - Доверил, ибо твое намерение скрыть опасный разговор еще раз доказало,
что,  в  какую бы  одежду ни  облачался,  ты всегда останешься сыном Георгия
Саакадзе.
     Ни  уговоры  Русудан,   ни  просьбы  Автандила  не  помогли  -   Бежан,
преисполненный бурной радостью,  не задержался и лишнего часа. Он скакал, не
разбирая дорог  и  троп.  Прочь  настороженность!  Трифилий навсегда оставит
мысль бежать в Русию.  Он,  Бежан,  расскажет, как гордо восседал на молодом
Джамбазе неповторимый Моурави,  выезжая из  Бенари,  дабы отогнать персов от
Кватахевского монастыря, расскажет, как весело за ним следовали "барсы", как
высоко  знаменосец  вздымал  знамя,   на   котором  барс   потрясал  копьем.
Расскажет... Нет, он больше ничего не расскажет.

     В бенариском лесу треснули ветки в зарослях, расплескалась под копытами
вода  ручейка,  и  мгновенно  исчезли  суровые  всадники.  Сразу  оборвались
тревожные звуки ностевского рожка.
     И вновь дрогнуло сердце у князя Газнели: "О времена!" Обеспокоенный, он
поспешил к Хорешани:
     - Скажи хоть ты, куда опять умчался неугомонный Моурави?
     - Куда?  Обогнать бури и  грозы,  обогнать время и  судьбу.  И не будет
пощады неосторожным, осмелившимся заслонить от него солнце Картли.

     - Но за кого,  за кого воюет?  -  вновь и вновь недоумевало картлийское
княжество. - Неужто сговорился с царем Теймуразом?
     - Не похоже.
     - Может, за Хосро-царевича?
     - Не похоже.
     Бывает так в  знойное лето:  где-то загорится трава,  и тотчас змейками
побегут огоньки,  коварно подбираясь к зарослям,  а там - к лесам, к гнездам
птиц  и  берлогам зверей.  И  хоть далеки еще  эти  неудержимые змейки и  не
превратились в  огнедышащую  тучу,  безжалостно  испепеляющую и  нежно-белый
цветок на бугорке и  огромный карагач,  оплетенный вьющимися стеблями дикого
винограда,  но  по  ярким  зарницам,  будоражащим бездонные  выси,  по  едва
уловимому  запаху  дыма,   доносимому  буйным  ветром,  уже  ясно  ощущается
приближение опасности.
     И именно это ощущение целиком охватило князей. Невидимый огонь бедствий
вплотную приблизился к  замкам,  готовый вот-вот  превратить в  пепел основы
основ.   И  под  напором  этого  огня  качались  зубчатые  стены  крепостей,
рассыпались города, гибло царство.
     "Где Месхети? Где Гори? Где могущественное владение Лоре?" - восклицали
владетели, ослепленные всепожирающим пламенем.
     И   князьям  всюду  мерещился  противник.   Пугали  живых  хищников  их
изображения на реющих знаменах.  И  вновь трубили трубы.  Пронзительно ржали
кони,  и  искры из-под  копыт были  ярче  звезд на  небе.  Пыль клубилась по
дорогам и тропам,  скрипели висячие мосты,  срывались камни, образуя обвалы,
грохочущие в мрачных ущельях.
     Высокие  стены  то  одного  замка,   то  другого  ощеривались  копьями.
Скидывались с плеч бурки,  образуя черные валы.  Вдоль дарбази выстраивались
кресла,  переливающиеся фиолетовым цветом надежды и  пурпурным -  войны.  И,
подобно  обвалам,   гремели  речи,  распадаясь  на  отдельные  слова  гнева,
бессилия; возмущения, коварства, ненависти. Не было лишь любви.
     Колесница солнца скатывалась за  вершины,  поднимался бледно-серебряный
щит  луны,  вот  исчезал  и  он  в  розоватых  переливах зари,  и  вновь  на
дорогу-дугу выносилась колесница,  неслась над замком,  роняя на  его сады и
башни огненные спицы.
     И снова собирались князья,  спорили о том, к кому выгоднее примкнуть: к
Саакадзе или к Симону Второму, убеждали друг друга - и снова расходились, не
зная,  как поступить, на что решиться. Вынужденный плен в собственных замках
порождает не только скуку, но и отчаяние. Мечи превращаются в лишний груз, и
доблестные витязи тащат его, как мулы или верблюды.
     - Позор!
     - Не потерпим!
     - К оружию!
     Но...  у кого в плену они?  У Моурави?  Тогда почему не требует "барс",
как Шадиман, войска?
     У Шадимана? Тогда почему "змей" просит войска, а не сам берет?
     Хмурится старый Липарит: он-то знает, на чью сторону выгоднее стать. Но
княжеское знамя - святыня. Не следует отрываться от сословия.
     "Пусть сосед начнет", - думают одни.
     "Не опоздать бы!" - тревожатся другие.
     Равнодушно сыплется песок в  часах из  верхнего шара  в  нижний.  Время
безжалостно, и каждый боится очутиться внизу.
     Первым погнал гонца к Моурави взволнованный Квели Церетели.  В послании
он клялся, что давно и навсегда уверовал: сильнее, чем меч Великого Моурави,
нет  оружия!  Пусть только Моурави пожелает,  и  княжеские замки распахнутся
перед ним,  как  храмы в  день светлого воскресенья.  И  если Моурави сумеет
привлечь хотя бы  двух сильных войском князей,  то не один он,  Церетели,  а
многие князья поспешат стать под знамя "барса, потрясающего копьем".
     Гонец присматривался к Бенари. Свиток лежал перед Саакадзе.
     "Трусливые мотыльки",  -  думал Саакадзе.  Но во имя Картли он не смеет
отказываться  от  малейшей  возможности  раздобыть  войско.   А  если  снова
обманут...  Что  ж,  ничего  не  изменится.  Необходимость  подсказывает  не
накидывать на глаза розовую кисею.
     И,  скрыв презрение,  Саакадзе начал переговоры с владетелями. Он ждал,
что  ранее  многих держателей фамильных знамен отзовется князь  Липарит,  но
совсем   нежданно   прискакал  посланец  от   влиятельного  князя   Кайхосро
Бараташвили,   родственника  Шадимана.  Его  огромные  владения,  охраняемые
отборными  дружинами,   вызывали   зависть   даже   у   Эристави  Ксанского.
Неприступность Биртвисской крепости использовалась деятельным Барата,  и  он
усердно накапливал пешие и конные войска. Уверившись, что он неуязвим, князь
стал  еще  более  высокомерен и  напыщен,  изумляя  даже  самых  надменных и
чванливых владетелей. Он редко посещал Метехи, не удостаивал вниманием Совет
князей.  Во  время могущества Великого Моурави биртвисец не признавал власти
Непобедимого,  позже -  власти царя Теймураза,  и  еще меньше -  царя Симона
Второго.  И  вдруг  "всесильный  Барата",  как  звали  его  князья,  изъявил
готовность "поставить своего коня  рядом с  конем Моурави и  гнать персов до
второго пришествия!"
     Весть о  действиях Кайхосро Бараташвили понеслась по  всей  Картли,  от
замка к замку.
     Озабоченный и  вместе с  тем  обрадованный Липарит поспешил последовать
примеру  Барата  и  лично  прибыл  в  Бенари.  Удобно  усаживаясь в  кресле,
отливающем пурпуром,  он советовал Моурави привлечь Палавандишвили и  Фирана
Амилахвари, особенно последнего, который, несмотря на возвращение в Метехи и
Шадимана и Андукапара, заперся, как барсук, в своем замке и не отзывается на
настойчивые приглашения своего брата.
     - О-о-о! Липарит выезжал на тайную встречу с Саакадзе!
     - Пора! Пора!
     - Кто не хочет превратиться в песок времени, на коней!
     - Скорей!
     - Скорей в Бенари!
     Гонимые  беспокойством,   направились  к  Моурави  и  Качибадзе  и  еще
некоторые менее влиятельные князья, имеющие конные дружины и корм.
     Боясь радоваться,  Саакадзе все  же  почувствовал в  себе прилив сил и,
списавшись с Мирваном Мухран-батони, отослал Ростома и Пануша посланниками к
Фирану Амилахвари,  Даутбека и Матарса к Палавандишвили,  а сам, сокрушаясь,
что Дато еще не вернулся из Константинополя, отправился вместе с Автандилом,
Димитрием и Эрасти к Барата.
     Вначале Саакадзе думал было выехать без охраны,  но Арчил-"верный глаз"
упорно  твердил:  "Не  к  друзьям едем",  и,  прихватив десять  дружинников,
окружил Саакадзе конвоем.
     С  большими почестями принял  Барата Георгия Саакадзе в  своем  главном
городе  Тбиси,  где  постоянно пребывал.  Сорок  стрелков  вскинули  луки  и
спустили тетивы,  пронзая  стрелами бурдюк,  увенчанный тюрбаном.  Семьдесят
всадников метнули  копья  друг  в  друга  и  поймали их  на  лету.  Тридцать
барабанов  разразились  громом.  Красавица,  трепетная  и  гибкая,  взмахнув
мантильей,  словно  крылом,  кинула  под  ноги  Джамбазу цветы,  похожие  на
сапфировые звезды. И начальники дружин крикнули дружно: "Ваша!"
     В  пышных словах владетель выразил сожаление,  что  лишь  на  один день
пожаловал желанный гость,  и,  уступая  просьбе  Моурави,  сразу  перешел  к
обсуждению дальнейших действий.
     Водворилась тишина.  Слуги  надели  войлочные чувяки;  на  втором дворе
торопливо запрятали петуха:  вдруг  еще  надумает  пернатый султан  хвастать
перед куриным гаремом своим пением.
     Под низким каменным сводом до вечера слышались два приглушенных голоса.
Потом  скрипели перья.  И  уже  в  зыбкой  полумгле обменялись красноречивым
рукопожатием.
     Порешили при благоприятном ответе Эмирэджиби и Палавандишвили съехаться
в  Мухрани  и  обсудить план  войны,  дабы  немедля ринуться на  Иса-хана  и
Хосро-мирзу  и   в  решительной  схватке  вызволить,   наконец,   Картли  из
персидского плена.
     Млечный Путь  пересекал черный  бархат и  манил  тронуться в  затаенную
даль.  Пряный  запах  доносился  из  ночного  леса.  Потемневшие горы  четко
вырисовывались на  синеватом  небе,  и  где-то  внизу  под  ними  беспокойно
плескалась река.  В стороне остервенело лаяли сторожевые псы и перекликались
дружинники.
     Саакадзе велел седлать коней. Напрасно Барата, сверкая десятью кольцами
на  сухих  пальцах,  и  его  жена,  играя  алмазными подвесками под  тройным
подбородком,  убеждали подождать рассвета.  Нет,  не страшатся кони азнауров
случайностей и  тем  более незнакомых дорог,  ибо  все дороги Картли ведут к
одному перекрестку.
     Охваченный подозрениями,  Арчил скакал с обнаженной шашкой впереди;  от
него не  отставал ностевский дружинник,  вздымая пылающий факел.  Автандил и
Димитрий вплотную приблизили своих коней к Джамбазу.  Замыкал поезд Эрасти с
дружинниками в кольчатых кольчугах, взявшими копья на изготовку.
     "Какая необычная езда, - думал Саакадзе. - Но они правы: осторожность -
достойное оружие  обороны в  колчане запасливого воина.  Странно,  почему во
всем  такая  затаенность?  Да,  ночь  всегда благоприятствует злоумышляющим,
поэтому и  ночевать не остался у знатного Барата,  сородича Шадимана.  Вот у
Шадимана скорей бы  остался.  И  еще охотнее заночевал бы у  ополченца,  ибо
народ   продолжает   чтить   старинный   обычай:   "Гость   в   твоем   доме
неприкосновенен!" Все ли князья помнят об этом?..  Шадиман!  Да,  явный враг
подчас желаннее неискреннего друга.  Неужели может случиться чудо  и  князья
окажутся верными своему слову?  А если нет,  то я не буду в проигрыше, ибо в
моем  колчане  есть  еще  одно  испытанное  оружие  наступления,  отточенное
недоверием к  князьям!  Буду действовать так,  словно на земле не существуют
владетели.  Но  намерение свое  скрою от  всех,  ибо  расхолаживать то,  что
необходимо раскалять, - значит вредить делу..."
     "Барсы"  съехались  в  Бенари  почти  одновременно.   Они  не  доверяли
княжеским замкам и  скакали при  солнечном свете,  предпочитая неожиданности
необузданных дней каверзам предостерегающей исподтишка ночи.  Их  поездка не
была  напрасной:  князья  Липарит  и  Фиран  Амилахвари поклялись прибыть  в
Мухрани, лишь только туда пожалуют Кайхосро Барата и Квели Церетели.
     Казалось,  вот-вот  рассеются  тучи  и  освобожденная Картли  обмоет  у
родника свои раны и торжествующе устремится в грядущее!.. Казалось...
     Сильнее всех  и  прежде остальных заколебался Фиран:  "Жил спокойно,  и
впредь в случае нужды брат Андукапар поможет. Не следует забывать и Шадимана
- ведь он брат моей жены,  тоже поможет... Не опасно ли вновь лезть под пяту
Саакадзе? Но если такие князья, как Мухран-батони, Кайхосро Барата, Липарит,
Эристави Ксанские... и даже такой пугливый князь, как Квели Церетели, спешат
к Моурави,  то... Квели! Квели! Удивительно, почему Квели первый потянулся к
азнаурам?"
     Мысль  эта  так  взволновала Фирана,  что,  не  дожидаясь  зари,  он  в
сопровождении телохранителей помчался к замку Сацициано.
     Оказалось,  никогда и  никуда так вовремя не поспевал Фиран.  С тех пор
как  Квели  Церетели полез,  подобно  барану,  на  жертвенный огонь,  он  не
переставал мучиться:  "С одной стороны,  умно сейчас оказать услугу Моурави:
только слепой не  видит,  что  царь  Симон  на  гвозде сидит.  Долго так  не
усидишь.  Особенно после завоевания Месхети Георгием Саакадзе... А Лоре где?
Правда, Иса-хану удалось обратно захватить крепость Гори, но куда из Тбилиси
дерзнет выехать даже всевластный Шадиман?  И  все же,  не  разумнее ли  было
подождать еще  немного?  А  вдруг шах пришлет подкрепление,  тысяч пятьдесят
новых разбойников?  Случись такое, и признательный шах каждому новоявленному
приверженцу главного "барса" вдавит алмаз - еще хорошо, если только в лоб".
     Едва  Фиран переступил порог многобашенного замка,  как  Квели Церетели
немедля поделился с ним своими сомнениями. И не успел наступить рассвет, как
Квели Церетели,  проводив гостя,  понесся в  Тбилиси,  сопровождаемый сотней
дружинников.
     А тут совсем неожиданно князь Кайхосро Барата, уже собиравшийся выехать
к  Мухран-батони,   получил  дружеский  совет  от  Шадимана:   "не  доверять
Саакадзе",  предостерегающее послание от  Хосро-мирзы:  "не  обнажать оружие
против персидских войск".
     Несколько дней подряд из  Метехи в  Тбиси и  из Тбиси в  Метехи скакали
скоростные гонцы со свитками.
     Тут-то на Папуна,  продолжавшего гостить у своего брата Арчила,  напала
бессонница.  Он  хотя и  обещал Георгию через Арчила-"верный глаз" болеть не
меньше месяца,  но  все же пожелал купить себе сукно на новую чоху.  Правда,
после прогулки по майдану он свалился в таком жару, что перепуганный молодой
конюх Андукапара,  часто посещавший веселого больного,  опрометью кинулся за
цирюльником. Действительно, пьявки помогли Папуна сразу заснуть.
     Только взволнованный Вардан Мудрый до утра не смыкал глаз.  И вот, едва
ночь сняла с неба звездную стражу,  сгорбленный странник, опираясь на посох,
прихрамывая, подошел к Дигомским воротам.
     Сначала караульный марабдинец и слушать не хотел:  необходимо у онбаши,
смотрителя ворог, просить разрешения.
     Мнимый странник заплакал:  с каких пор богомольцу-грузину надо униженно
кланяться  магометанам,  чтобы  отпустили в  Шиомгвимский монастырь?  Скинув
заплатанную монашескую рясу, старик стал просить обыскать его, и если, кроме
двух шаури,  выпрошенных у молящихся на паперти Анчисхатской церкви,  азнаур
найдет еще хоть щепотку соли, пусть тут же повесит.
     Польщенный марабдинец,  молниеносно из мсахури произведенный в азнауры,
покосился на  рваные рубаху и  шаровары,  выругался для приличия,  приоткрыл
калитк