евый платок,  что  трясешь его  перед врагами?
Почему не научилась у  благородной госпожи Русудан в  сердце глубоко прятать
дорогую память?  Или, дикая кошка, смеешь думать, что тебе Паата дороже? Вай
ме,  бесчувственная черепаха!  Не заметила,  сколько внимания оказывала тебе
княгиня Хорешани,  жалела...  А!  Лучше бы "барсы" загрызли изменницу своего
народа!
     - Нуца! Нуца! Что ты говоришь? Клянусь, я не подумала...
     - Не  подумала?   Тогда  о  чем  твоя  пустая  тыква  думала?  Персы  в
благодарность поднос с дастарханом преподнесут? Или...
     Нуца осеклась. Упав ничком на тахту, Циала громко, безудержно рыдала.
     Одобрительно  кивнув  головой,  Нуца  вышла  на  балкон,  поставила  на
кирпичный  пол  мангал  и  принялась  раздувать угли:  "Кажется,  я  все  же
растопила лед... Что теперь будет?! Защити, святая Индиса! Не позволь персам
выследить нас!..  Плачет еще...  пусть,  слезы лучшее лекарство для раненого
сердца".
     Вернувшись в комнату,  Нуца вынула из сундука цветную камку, расстелила
на низеньком круглом столике,  установленном на тахте, приготовила две чаши,
кувшин прохладного вина, тарелки и ложки.
     Циала приподнялась, провела по лицу ладонью, увидела свое изображение в
итальянском стекле и  порывисто стала сбрасывать с себя нарядную одежду.  Со
звоном  летели браслеты,  катились кольца,  разбивались серьги,  рассыпалось
ожерелье.
     Открыв  второй  сундук,  Нуца  достала  простое  платье  своей  дочери,
ситцевый головной платок и  молча  протянула Циале,  затем собрала в  узелок
драгоценности, сунула в сундук.
     - Вчера майдан вдоль и поперек обегала,  ложку перцу не могла найти,  -
даже засмеялась:  раньше мешками навязывали,  а теперь,  вытаращив глаза, на
меня смотрят,  будто я золото покупаю.  Хорошо,  дома нашла, какой без перца
чанахи! Кот мой и то отказывается, привык с перцем...
     Уронив голову на ладонь,  Циала молчала.  В простом платье,  с ситцевым
платком  на  голове,  это  уже  была  обыкновенная  крестьянская  девушка  -
обыкновенная и несчастная. Материнские пощечины Нуцы словно сняли колдовство
многих лет.  Какое-то спокойствие...  не испытанное с  того страшного дня...
охватило ее.  Может,  отомстив,  она уже ничего не желала?  Может,  выполнив
данную себе клятву,  она  почувствовала себя свободной?  Может,  долголетний
долг,  выполненный перед любовью,  облегчил ее душу?  Но одно стало понятно:
больше ей ничего не надо от жизни. Было счастье - ушло, было горе - ушло.
     - Попробуй чанахи, девушка. На, выпей вина! Сыру хочешь? Тоже есть. Мой
Вардан-джан всегда говорит: "У моей Нуцы даже летом снег можно достать".
     - Что делать мне теперь, дорогая Нуца?
     - Кушай, сил наберись... Я без тебя думаю об этом... К отцу вернешься?
     - Чужая я  там.  Сколько лет не была!  Как-то гостить поехала -  сестры
прячутся,  братья  шапки  в  руках  мнут,  мать  не  перестает  кланяться  и
благодарить...  Госпожа Русудан в  память...  сына...  обогатила их...  Меня
счастливой считают - в доме княгини своя.
     - Тогда к княгине Хорешани.
     - Нет,  нет,  благодаря тебе сейчас поняла:  напрасно столько лет горем
своим надоедала.
     - Хочешь, у меня поживи!
     - Должна Тбилиси покинуть...  сюда больше не вернусь.  Нуца...  великий
грех - убить?
     - Врага?  Совсем не  грех!  Вот Моурави,  да  светит ему факел счастья,
столько врагов убил, сколько волос нет на моей голове. И чем больше убивает,
тем   ярче  слава.   Даже  церковь  благословляла,   потому  врагов  церкови
уничтожал...  Нет,  о  таком не печалься!  В монастыре не поживешь ли,  пока
сердце успокоится?
     - Уже успокоилось. Не люблю монастырь. Но куда еще?
     - Тогда в монастырь святой Шушаники пойди,  - святая тоже пострадала от
мусульман. Там игуменья - моя знакомая, буду в гости к тебе ездить.
     Стосковавшаяся по  материнской ласке  Циала повисла на  шее  Нуцы...  и
почувствовала,  что не одинока,  что есть у нее дом,  есть мать, с которой о
самом сложном можно говорить без обиняков, сердечно... что она снова простая
девушка, как много лет назад.
     - Свои драгоценности игуменье отдай,  для церкви,  - хоть святые... все
же богатство любят.  Почет высшего сорта получишь.  Свое право,  девушка, не
отдавай, зачем? Бессловесных каждый с охотой обижает... Кто? Кто там?!
     В  ворота настойчиво стучали.  Женщины замерли.  Стук повторился.  Нуца
всплеснула руками:
     - Вардан-джан! Его стук! - и стремглав бросилась открывать.
     Циала  сжалась.  Купца  она  хорошо  знала  -  сколько раз  к  Хорешани
приходил. Но не побоится ли теперь оставить ее в доме? Может, Нуца в погребе
скроет?
     Но лишь Вардан вошел, по его лицу девушка поняла: все знает.
     Ростом!  Пресвятая дева,  в какой одежде!  Арчил! Откуда они?.. И, не в
силах сдержать тревогу, вскрикнула:
     - Что случилось, батоно Ростом?
     - Ничего не  случилось.  А  ты думала,  в  Тбилиси теперь на своем коне
безопаснее въехать?
     - Хорошо,  пешком впустили,  -  засмеялся Вардан.  - Гурген верблюдов в
караван-сарай повел.  Князь Шадиман особую охрану дал,  из грузин,  - персам
тоже  не  доверяет...  Моурави прав  был,  князь  так  обрадовался мне,  еле
скрывал: "Теперь, Вардан Мудрый, майдан оживет!" - "Как же, - отвечаю, - как
узнал,  что  ты,  светлый князь,  в  Тбилиси,  тотчас  из  Гурии  с  товаром
выехал..."
     - Циала,  что уставилась?  Подай медный таз и кувшин, у азнаура Ростома
на лице не меньше пуда сажи...
     Нельзя сказать,  чтобы Вардану пришлось по душе присутствие Циалы... На
майдане амкары рассказали им о  минбаши Надире и отважной грузинке.  Но куда
денется беззащитная?  В доме Дато засада,  в доме Ростома -  тоже.  Поэтому,
несмотря  на  запрещение  Моурави,  пришлось  "погонщикам" сюда  свернуть  -
правда,  ненадолго,  сегодня ночью  должны исчезнуть.  Гурген,  как  лисица,
проберется к начальнику Ганджинских ворот. Тоже скрывается, но ему есть где.
     И виду не подала Нуца,  что заметила тревогу мужа. Она хлопотала с едой
и  командовала,  как  полководец.  И  от  ее  покрикиваний теплее  и  теплее
становилось на сердце Циалы.
     После легкой еды Ростом и Арчил ушли в кунацкую отдохнуть -  предстояли
бессонные ночи.
     И Нуца увела Циалу в комнату дочери, уложила на тахту и, достав из ниши
гостевое одеяло, прикрыла девушку и перекрестила.
     Отдав  дань  гостеприимству,   Нуца  трижды  поцеловала  мужа,   и  они
озабоченно зашептались.  "Что делать?  В  Тбилиси такой шум от  Сейдабада до
Гаретубани,  словно  тысячи вьюков перекидывают.  Видно,  и  ночь  никого не
успокоит.  И  то правда,  ни один грузин,  даже враги Вардана не выдадут их.
Ради целости Тбилиси...  и  своей тоже.  Разве изменников на  месте не убьет
народ?" Дойдя до таких выводов, они сразу успокоились, и Нуца стала собирать
в хурджини еду и вино.
     Когда  совсем  стемнело,  пришел  Гурген с  дружинником Арчила.  Гурген
поведал,  что  в  караван-сарае  стража.  Амкар Сиуш  очень легко нашел трех
бедняков:   обрадовались  заработку;  завтра  в  одежду  Ростома,  Арчила  и
дружинника переоденутся, за верблюдами присмотрят. В лавку тоже завтра товар
перевезут, сразу закипит торговля. Ни тени подозрения не должно быть.
     Вскоре, под прикрытием ночи, пришел бывший начальник Ганджинских ворот.
Условившись обо всем с Ростомом, он так же быстро исчез. В хурджини, а также
в два мешка запрятали кирки,  лопаты,  лом,  молотки,  просмоленные факелы и
другой инструмент, необходимый для задуманного.
     Ждали полночи. Было неспокойно и томительно.
     Тихо вошла Циала. Она клялась, что слышала разговор ностевцев случайно,
совсем случайно,  и  молила взять  ее  с  собой;  она  выносливая,  потому и
овладела индусским танцем, а землю копать легче.
     Никакие уговоры не помогли.  Циала заверяла,  что, когда выйдут к лесу,
она пойдет в монастырь, никого не станет стеснять и беспокоить.
     Ростом пристально вглядывался в  девушку:  Циала уже  не  восковая и...
даже красивая!  Раньше Ростом ее не любил: "как мозоль на ноге!" - и всегда,
морщась,   убеждал  беспечного  Дато  избавить  Хорешани  от   сомнительного
удовольствия...  А вот подвиг совершила...  теперь помочь хочет...  Не легко
душу человека угадать... И неожиданно согласился.
     Переодетые в изодранные одежды амкаров-каменщиков Ростом, Арчил-"верный
глаз" и  его разведчик,  вскинув на плечи мешки и хурджини с едой,  сердечно
распростились с  хозяевами и  тихонько  выскользнули из  калитки.  За  ними,
закутанная в  черное покрывало,  следовала Циала,  неся хурджини с  одеждой,
туда же сунула Нуца узелок с ее вещами.

     Двумя  стенами опоясан Тбилиси.  Первая  и  вторая  стены  обрываются у
берега Куры. В каждой башенке разместилась стража.
     Трудно,  не разрушив монолитную стену,  проникнуть врагу, но если удача
ему посопутствует и первая стена падет,  то за ней возвышается вторая, более
широкая.  На ее площадках во время нашествий стоят котлы с кипящей смолой, с
кипятком,  мешки с  песком и угольной пылью,  за зубцами скрыты груды острых
камней.
     В  обе  стены  крепко  вделаны  железные ворота,  на  ночь  закрываемые
замками, толстыми засовами и зорко охраняемые.
     Шадиман приказал усилить охрану  речных  башен,  идущих  вдоль  Куры  и
Цавкисского ручья,  ибо вода всегда обманчива,  по ней может плыть и роза, и
шипы.
     У Ганджинских ворот, расположенных возле восточного подножия крепостной
горы, стоял, опершись на копье, сонный сарбаз.
     Страшное событие дня  взбудоражило персиян.  Ужас охватил их,  особенно
сарбазов из тысячи обезглавленного Надира.  Исфаханцы любили своего веселого
и  храброго  минбаши.  Любили  за  щедрое  обещание  обогатить правоверных в
Гурджистане.  И  нет  причин  сомневаться,  он  бы  добился  у  царя  Симона
разрешения пограбить Тбилиси.  А теперь?  Пусть Мохаммет поможет хоть целыми
вернуться в Исфахан!
     Караульный сарбаз беспечно мурлыкал песенку о муле, сорвавшемся с узды.
"Нет  бога  кроме бога!"  -  восхищался сарбаз.  О  судьба!  Он  выбрался из
Тбилисской крепости и  скоро уйдет в  Кахети с Исмаил-ханом.  В Кахети можно
понять смысл жизни!  Там он освободит глупых гурджи от лишних для них вещей,
а то его походный мешок набит одними мечтами. А в Картли? Не тронь, не грабь
жителей... "Сто шайтанов! Тогда кого же?"
     Жалобы караульного оборвал подошедший сарбаз.  Он  как  раз  из  тысячи
Надира.  Над ними развевалось знамя,  а теперь торчит отрубленная голова. Он
полон страха -  как вернуться в  Исфахан,  если в  сражениях аллах убережет?
Видит святой Аали,  решил для храбрости выпить:  вот этот бурдюк он  отнял у
разбойников гурджи, но в нем такое вино, что небо розовым кажется!
     Сарбаз налил чашу,  выпил и причмокнул. Караульный, продолжая опираться
на копье, покосился и облизнул губы. А сарбаз шепотом стал рассказывать, как
Надир,  никого не устрашаясь, осматривал берег Куры. Презренный татарин, сын
сожженного отца, наверно суннит! За поимку золотом наградит Исмаил-хан. Если
разыщут, на куски разрубят.
     Сарбаз снова  нацедил вина  и  с  наслаждением выпил.  Потом сокрушенно
пожалел,  что нечем закусить и  в карманах ни пол-абасси.  Вновь наполнив до
краев чашу, сарбаз спохватился: не хочет ли брат для храбрости выпить, чтобы
тень Надира не  легла между ними,  ведь она  теперь без тюрбана!  Караульный
колебался,  радужный цвет вина вызывал жажду,  и  он,  как  бы  с  неохотой,
медленно осушил чашу,  потом -  быстрее -  другую и залпом третью. Проклиная
Гурджистан, он тоже сожалел, что нечем закусить.
     - Наверно,  есть у сарбаза,  что сторожит соседнюю Речную башню. Но вот
имени не помню, - посетовал владелец вина.
     - Ахмед!  -  громко крикнул сильно захмелевший караульный.  - Ахмед, да
приблизит тебя аллах! На помощь! Торопись!
     Почти  бегом  бросился  на  зов  Ахмед,  -  неотступно преследовало его
желание  поймать  тюрка  и  получить обещанную награду.  Дома  невеста ждет.
Говорят,  красавица.  И,  едва добежав с обнаженной саблей,  он взволнованно
выкрикнул:
     - Да поможет аллах правоверным, где тюрок?!
     Но, узнав, в чем требовалась его помощь, выругался:
     - Верблюжьи хвосты!  Зубы старого мула!  Еще  замок для Речной башни не
готов,  а ведь оттуда начинается подземный ход!  Проклятый мастер, только на
завтра  обещал!  Пьяные ослы,  как  осмелились без  большой нужды  срывать с
опасного места? Разве не полосуют за это плетьми до смерти?
     Два сарбаза испугались и засуетились:
     - Бисмиллах!  Кто  узнает?  Хотели угостить друга  для  храбрости...  А
гурджи обходят стены и башни, - оправдывался один.
     - Слава Хуссейну,  завтра будет готов замок для башни и не придется так
дрожать, что в нее проникнет враг, - изворачивался другой.
     Владелец вина  наполнил чашу,  почти  насильно заставил выпить Ахмеда и
зашептал:
     - Ночь  прохладная,  и  где-то  близко  бродит  безглавая тень  Надира.
Ширванский черводар видел,  как минбаши,  подобно известному пурщику, крался
со  своей головой под  мышкой вдоль стены.  Не  иначе,  как в  Исфахан хочет
вернуться.
     Сарбазов обуял такой страх,  что  они  для храбрости не  отказались еще
выпить.
     Под  прикрытием  ночи,  подхваченный  быстрым  течением,  переправлялся
плотик на  двух бурдюках.  Ближе ко второй стене густой кустарник и  деревья
скрывали  последнюю  башенку,   туда  бесшумно  и  причалил  плотик.  Первым
выпрыгнул Арчил.  Подобравшись ползком,  они  осмотрели ближайшие кусты,  и,
убедившись в  отсутствии засады,  Арчил  вернулся и  помог выгрузить мешки и
хурджини. Оттолкнув плотик от берега, все четверо залегли в кустах.
     А владелец вина продолжал рассказывать страшное о мертвецах, которые не
желают отдавать свои отрубленные головы,  шныряют между домами,  ища тайник,
куда бы  их  спрятать.  Лучшее средство избавить правоверного от  мук -  это
поймать его убийцу.
     В  зарослях  у  Речной  башни  два  раза  прокричала сова.  Передохнув,
вскрикнула еще раз и смолкла. Внезапно сверху раздался вопль:
     - Алла! Алла! Поймали тюрка! Гуль! Гуль! Помогите! Одежда хана у него!
     Три  сарбаза  рванулись  в  темноту.   Крики  и  топот  ног  доносились
явственнее.  На стене между башенками засуетилась стража, бегом приближалась
к Ганджинским воротам. Вот-вот сбегут вниз по внутренним башенным лесенкам:
     - Э-э-э-эй!  Ловите!  Убегает!  Э-э-э-эй!  Шайтан!  Остановись! Стрелы!
Стрелы скорей! Са...ар...базы, ловите! Вот, вот он!..
     Владелец вина метнулся влево и пустился наутек по запутанным улочкам.
     Лишь   вбежав  в   услужливо  открывшуюся  калитку,   бывший  начальник
Ганджинских ворот,  -  так как это был он, - поспешно скинул одежду сарбаза,
сунул бурдюк и  чашу пожилому амкару Бежану и,  оставшись в грузинской чохе,
снова вышел на улицу и спокойно направился домой.
     Пока два сарбаза кидались на  крики о  помощи то в  одну,  то в  другую
сторону, а всполошенная стража металась по стене, Ростом, Арчил, разведчик и
Циала  ползком  между  кустами проникли мгновенно в  Речную  башню  и  стали
спускаться в подземелье.
     Зажженный  факел  тускло  освещал  довольно  высокий  коридор.   Ростом
подумал,  что более трех лет,  наверно, трудились шадимановские крестьяне, а
разрушить нужно  за  три  дня,  и  так  осторожно,  чтобы  никакого гула  от
подземных ударов наверху не было слышно.
     Как  только прошли расстояние не  менее четверти агаджа,  вынули кирки,
лопаты, лом и, подготовляя обвал, принялись осторожно заваливать подземелье:
взрыхлялась земля, вываливались камни, подрубались подпорки.
     По   мере  продвижения  вперед  Циала  оттаскивала  подальше  хурджини,
возвращалась обратно  и  яростно бралась за  кирку,  не  уступая в  ловкости
Арчилу.  Чем  дальше они  отдалялись от  Тбилиси,  тем  смелее действовали и
успешнее шла работа.
     Сильная усталость говорила,  что день давно начался.  Прикрепив к стене
факел,  Циала  расстелила  бурку,  приготовила  еду  и,  вынув  из  хурджини
бурдючок, разлила вино.
     После  долгих  пререканий согласились,  чтобы  первой  стерегла  спящих
Циала.  Вынув песочные часы,  Ростом велел разбудить их лишь после того, как
трижды пересыплется песок.
     Но Циала разбудила после пятой пересыпки.  "Лучше отдохнут",  -  решила
она.  Затем,  забрав хурджини, ушла далеко вперед. Как только дойдут до нее,
она проснется...
     Еще  через день  вдали блеснул мутный просвет.  Но  лишь  к  вечеру они
приблизились к  овальному выходу,  заваленному камнями,  через который слабо
проникал свет.
     Разрушив  ход  и  выбравшись в  сплошь  заросший  овраг,  Ростом  сразу
определил:  "Волчья лощина". Лучшего места для начала подземного хода нельзя
придумать.  Лощина  пересекала непроходимый Телетский лес...  значит,  около
четырех агаджа от  Тбилиси.  А  из  Марабды враги тоже вышли через подземный
ход.  Но  где обрывается он и  в  какой овраг или лощину надо пройти,  чтобы
попасть в "Волчью лощину"?  Вот что следовало разведать... хотя... да, жаль,
Георгий все равно на Марабду не пойдет...  Одно радует:  через подземный ход
враги из Тбилиси не выйдут,  ибо он так исковеркан,  что даже кошка с трудом
проползет.  Вход был обозначен едва заметными знаками: пирамидками из мелких
камней и темным крестом, вырезанным внизу, на коре граба.
     Ростом  с  помощью  остальных  рьяно  принялся  за  работу.  Нарезанные
стволики орешника,  кизила и  колючей ежевики заложили в  глубину подземного
хода,  потом привалили камни и так засыпали землей, что он совершенно слился
с  природным склоном.  Уничтожив опознавательные знаки и осторожно состругав
крест,  они пошли вдоль лощины и  к вечеру,  выбрав подходящее место,  вновь
сложили там  из  мелких камней пирамидки,  а  внизу,  на  коре граба,  Арчил
вырезал точно такой же крест.
     Несмотря на  протесты,  проводили Циалу до монастыря.  За эти тревожные
дни привыкли к девушке,  и прощание вышло теплым,  родственным. Арчил шепнул
ей:   "Если  когда-нибудь  захочешь,   обвенчаемся".   Циала  отвернулась  и
заплакала.
     Купив  в  соседнем  глухом  поселении трех  коней,  всадники  со  всеми
предосторожностями стали пробираться через леса,  овраги и  ущелья к  родным
местам.
     В горной деревушке, сверив числа, узнали, что минуло около трех недель,
как они покинули Носте.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ"

     Уже никто не  замечал ни горячих лучей солнца,  ни густой завесы ливня,
ни шумящих городов, ни притихших деревень.
     С высоты сторожевых башен напряженно вглядывались в даль азнауры.  Враг
повсюду,  но  невозможно настигнуть его и  вынудить принять бой.  Сколько ни
метались  азнаурские  конные  группы,  клинки  продолжали  бездействовать  в
ножнах,  а  ущелья и  долины не  оглашались мольбой о  пощаде или  победными
кликами.
     Неожиданные передвижения мирзы  придавали  действиям  иранцев  характер
неуловимости.  Как  позже выяснилось,  это  был  излюбленный прием Хосро.  И
сейчас царевич не пошел,  как ожидал Саакадзе, на приступ Мухранского замка,
а внезапно очутился возле Цилкани.
     На  стоянке вблизи Горийской крепости затрубил ностевский рог:  Моурави
приказал немедленно перебрасывать азнаурские дружины в сторону Ксани. Там он
рассчитывал соединиться с  Иесеем  Ксанским  и,  стремительно двинувшись  на
север, окружить Хосро-мирзу.
     Хотя  побежденный  царь  Теймураз  и  поспешил  скрыться,  но  Иса-хан,
властвуя в Кахети,  не успокоился, ибо хорошо знал тактику Георгия Саакадзе.
И  вот в  одно обычное утро,  оставив Исмаил-хана в  Кахети,  он сам немедля
бросился в Тбилиси:  он понимал,  что одного войска Хосро-мирзы слишком мало
для уничтожения Саакадзе.  И еще:  Хосро не участвовал,  как он,  Иса, в тех
войнах,   где  Непобедимый  разрушал  неприступные  крепости,   как  шалаши.
Хосро-мирза  может  опрометчиво недооценить хитрость Непобедимого.  О  Аали!
Разве Непобедимый сражается только войском?  У  э