ли оборванные дети с засохшей на ногах грязью. У низеньких дверей словно застыли старухи с прялками. Около опрокинутой арбы уныло лежало колесо, и на почерневшем шесте торчал белый оскалившийся череп.
     Луарсабу показалось, что череп издали подмигивает ему.
     Дорога круто поднялась на Шавнабада - "Черную бурку" - пик, густо заросший развесистыми деревьями.
     Здесь остановились на первый привал. Пока разбивали шатры, прогуливали коней, оживленно приготовляли еду, Луарсаб, с наслаждением вдыхая свежий воздух, забрался на верхний уступ Шавнабада. За ним неотступно вскарабкались девять братьев Херхеулидзе.
     Луарсаб расстегнул ворот, сбросил папаху и растянулся на ворохе багряных листьев. Сощурившись, он смотрел на прозрачную синеву. Колыхнулась ветка, и, блеснув розоватыми крыльями, красная птичка с тревожным криком пронеслась над головой Луарсаба. "Тэкле!" - подумал он и, невольно поднявшись, стал следить за улетающей птичкой. Ничем не нарушаемое торжественное безмолвие наполняло ущелье. Между горами в серебристом тумане лежали долины, словно разостланные пестрые ковры. И в отдаленной синеве Картли, опоясанные черными тучами, в суровом молчании застыли, нахлобучив белоснежные башлыки, снеговые исполины Кавказа.
     Солнце подходило к зениту, когда затрубил призывный рог. Вскоре по лощине снова застучали копыта коней.
     Где-то в третьем кольце дружинник затянул любимую песню тваладцев. И молодые голоса задорно подхватили веселый напев:

     Бей дружнее в тулумбасы,
     Триалетская дружина!
     Эй, Нодары и Тамазы,
     Песню слушайте грузина.

     Кто не знал меня, Заала,
     На пиру в хмельных разливах?
     В Картли я встречал немало
     И красавиц и красивых.

     Но одну Жужуну в Мцхета
     Полюбил, как рыбу в чане,
     Не один бурдюк за это,
     Восемь выпил их в марани.

     Эй, Заал! Жужуне дорог
     Будешь ты, как черт колдунье.
     Бурдюков ты выпей сорок,
     Чтоб понравиться Жужуне.

     Бей дружнее в тулумбасы,
     Триалетская дружина!
     Ей к лицу сафьян, атласы.
     И к лицу любовь грузина.

     Изменить могу ль красотке?
     Губы родника послаще.
     Хоть трясусь, как от чесотки,
     Пить, друзья, хочу все чаще.

     Эй, Заал! Смотри, влюбленный!
     Твой родник тобою начат.
     Конь упоен - упоенный,
     Хоть и хочет, да не скачет.

     Эй, дружинники, без шуток!
     Поклянусь - Жужуна чудо!
     Сколько лет ловил я уток,
     Сам теперь попал на блюдо.

     Стан ее, скажу не грубо,
     Не обнять, друзья, нам вместе,
     Ноги смуглые - два дуба,
     Грудь - как два кизила в тесте.

     Эй, Заал! Поздравить надо!
     Больше песен! Больше шума!
     Только мы немного рады,
     Что не нас прижмет Жужуна.

     Дождь вина, баранов мясо
     К свадьбе приготовь грузинам!..
     Бей дружнее в тулумбасы,
     Триалетская дружина!

     Раскатистый смех огласил лощину.
     Среди шуток и песен не заметили, как подъехали к деревне Кода, владению Реваза Орбелиани. Царь вдруг нахмурился и, стегнув коня, проскакал мимо.
     Уже мягкий туман спустился с гор, когда показалась Марабда, владение Шадимана. Усталые кони, почувствовав запах жилья, весело замотали головой, убыстряя рысь.
     Шадиман в изысканных выражениях просил царя остановиться на ночлег в его замке. Но Баака решительно запротестовал, - разве князь не знает, что посещение царем княжеских замков невозможно без тройной просьбы, а Шадиман ни словом не обмолвился в Метехи о приглашении.
     Не нарушая власти начальника охраны, Луарсаб первый поскакал вперед к марабдинским полям, где разбили шатры на короткий ночлег.
     Едва забрезжила заря, как отдохнувшие кони с шумом стали переправляться через речку Алгети. Всадники, стоя на седлах, подбадривали коней криками и взмахами нагаек.
     К вечеру отряды достигли Марнеули, конечного пункта Картлийского царства. Здесь, на покатой вершине Ломта - Львиная гора - были разбиты шатры.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     - Отодвинув пяльцы, Тэкле грустно погладила лиловый шелковый платок, предназначенный Луарсабу. Безотчетная печаль все больше охватывала ее. Непривычная тишина замка пугала своей настороженностью. Она велела петь прислужницам веселые песни.
     Потом позвала старшего дружинника Датико и почему-то долго расспрашивала о его семье. Она ловила себя на мысли: "Невнимательно слушаю!" - и, заглаживая вину, подарила взволнованному Датико для его матери атласную шаль, затканную васильками. Потом расплела черные косы и не заметила, как Вардиси вновь их заплела. Она не дотронулась до принесенных яств и не прикоснулась к золотой чаше с белым вином. Не помогли уговоры Вардиси. Царица решила до утра не прикасаться к еде, дабы молитва ее была угоднее богу. Ее утомил даже короткий разговор с Кайхосро и молодым Газнели.
     Она подходила к узкому окну и с надеждой смотрела вниз. Но конь Луарсаба не стучал копытами по метехскому мосту.
     Едва надвинулись сумерки, Тэкле велела зажечь роговые светильники по всему замку. Она хотела спуститься в сад, но тут же забыла об этом и снова села за пяльцы. Сонная тишина сковала Метехский замок. Только изредка неосторожное копье заденет стену или сдавленно кашлянет копьеносец.
     Любимец Баака Датико, недавно за верную службу получивший звание азнаура, обрадованный вниманием царицы, особенно тщательно проверил ночную стражу и вернулся к покоям Тэкле.
     Перед иконой святой Нины, держащей крест из виноградных лоз, молилась Тэкле. Мерцали разноцветные лампады, и мягкий весенний аромат струился через узкое окно.
     Только в полночь царица Мариам отпустила наконец Зугзу. Казашка сняла звонкие браслеты, одела мягкие чувяки и, выждав, когда в замке замерли все шорохи, тихо скользнула вдоль стен, едва касаясь пола. Пройдя сводчатый переход и обогнув охотничий зал, Зугза остановилась. Затаив дыхание она еще сильнее прижалась к стене, сливаясь с холодным мрамором. Там, где у темного перехода сверкал стеклянными глазами леопард, на полу под мерцающим светильником лежал дружинник, нелепо запрокинув голову, крючковатыми пальцами сжимая копье. Зугза, подкравшись, тихо толкнула копьеносца ногой. Дружинник не шевельнулся. "Пьян, презренный!" - подумала Зугза. Но, скользнув дальше, она вздрогнула: за углом, скорчившись, лежал второй дружинник, а дальше еще и еще... Ужаснувшись, Зугза решила разбудить царевича Кайхосро и сообщить о странном поведении верных дружинников Баака. Бесшумно она спустилась по крутой лестнице и неожиданно заметила сквозь узкую щель ставен тусклую полоску света.
     Это были покои Андукапара. Зугза уже намеревалась перейти площадку, но на круглом балконе показалась неясная фигура, дверь в комнату Андукапара осторожно приоткрылась, и Зугза увидела смеющегося Андукапара с обнаженной шашкой, Тамаза и Мераба, надевающих оружие, и вошедшего Сандро. Мгновение - и дверь захлопнулась. Зугза прильнула к косяку: неясное бормотание, что-то зазвенело, что-то с шумом отодвинули, и долетевшее слово "плебейка" захолодило сердце казашки.
     Зугза все поняла. Перепрыгивая через ступеньки, она бросилась к покоям царицы. Ужас все более охватывал Зугзу: на помощь никто не придет, стража отравлена.
     Тяжело облокотясь на копье, Датико стоя спал у дверей Тэкле.
     Стремительно распахнув дверь в покои царицы, Зугза обежала опочивальню, диванную и бросилась в молельню.
     Тэкле даже не обернулась.
     - Царица! - задыхаясь, выкрикнула Зугза и кинулась к удивленной Тэкле. - Слава аллаху, ты жива! Стража отравлена, Андукапар и Магаладзе идут сюда, бежим, пока не поздно.
     И, порывисто схватив за руку ошеломленную Тэкле, увлекла ее за собой. Перебежав сводчатый переход, Зугза внезапно остановилась, не выпуская руку трепещущей Тэкле.
     В темном провале лестницы послышался приглушенный шум торопливых шагов. Зугза круто повернулась и бросилась с Тэкле к покоям царицы Мариам. Нигде не было стражи, ни живой, ни мертвой. Она вспомнила условный стук, однажды подслушанный ею у Нари. Зугза три раза отрывисто ударила в медный круг. Едва дверь приоткрылась, она сильным толчком свалила Нари, втолкнула старуху в опочивальню Мариам, задвинула тяжелую задвижку и ворвалась с Тэкле в молельню.
     На шелковой подушке перед открытым ларцом сидела Мариам, перебирая драгоценности. Взглянув на вбежавших, она порывисто захлопнула ларец и метнулась к дверям.
     Глаза Зугзы сверкали затаенной многими годами ненавистью. Выхватив кинжальчик, казашка вцепилась в волосы Мариам:
     - Стой, старая ведьма! Открой потайной ход! Кинжал отравлен... Нас убьют, но раньше лезвие пронзит твою совиную грудь!
     Мариам молчала.
     Потрясенная Тэкле схватилась за сердце:
     - Царица Мариам, ты ли мать Луарсаба?
     Где-то хлопнула дверь. Зугза замахнулась:
     - Скорей, просохший кизяк! Или умрешь в страшных мучениях!
     Мариам не двигалась.
     Издали донесся шум. Зугза решительно приблизила кинжальчик к горлу Мариам.
     - О-о-открою... - прохрипела Мариам и дрожащей рукой надавила золотой мизинец влахернской божьей матери. Иконе сдвинулась и открыла в стене черный квадрат. Отбросив Мариам, Зугза схватила роговой светильник и втащила в потайную комнату бледную Тэкле. Икона задвинулась. Задрожали язычки лампад.
     В молельню ворвались с обнаженными шашками Андукапар, Тамаз, Мераб и позади Сандро. Тамаз бросился к опочивальне Мариам. Едва он отодвинул задвижку, как ему навстречу выскочила, изрыгая проклятия, Нари и бросилась в молельню.
     - Где плебейка? - дико выкрикнул Андукапар, схватив за плечи захлебывающуюся от проклятий Нари.
     Мераб, Тамаз и Сандро, оттолкнув Нари, бросились обыскивать комнаты.
     Оправившаяся от испуга Мариам быстро оценила создавшееся положение: "Указать потайной ход - значит отдать в волчьи лапы собственную жизнь. Нет, цари не открывают потайные ходы даже друзьям. И потом, если подлая Зугза найдет выход и скроется до приезда Луарсаба, скажу - сама укрыла Тэкле; если беглянки не найдут выхода - с голода сдохнут, и никто не проникнет в тайну".
     И Мариам гордо выпрямилась:
     - Как смеешь ты, Андукапар, врываться ко мне в ночное время и нарушать час моей молитвы?
     - Не притворяйся, царица, Сандро видел, плебейка с какой-то собакой вбежала сюда.
     - О какой плебейке говоришь, Андукапар?
     - Ты хорошо знаешь, о ком я говорю!
     - Как смеешь подозревать меня?! Никто сюда не входил, видишь, молельня пуста...
     - Вижу и удивляюсь тебе, царица Мариам! Не ты ли была столько лет унижена? Не ты ли умоляла Гульшари избавить тебя от сестры Саакадзе? Не ты ли сокрушалась перед всеми о моей болезни, зная от Шадимана, что я здоров, как мой конь? Не ты ли в эту ночь не обратила внимания на отсутствие у твоих дверей стражи? Так почему же ты подвергаешь сейчас единомышленников Шадимана смертельной опасности? Или думаешь, я скрою от Луарсаба твое участие?
     - Как смеешь путать меня в свое темное дело?! Как смеешь угрожать мне? Или забыл: Мариам - мать царя Картли! Благодари бога, я из любви к Гульшари скрою от царя все случившееся в эту ночь... Тэкле, наверно, в покоях Луарсаба, она часто там ищет уединения.
     Заговорщики, поняв бесполезность дальнейших увещеваний, сжимая оружие, поспешили из молельни.
     Они метались по замку, выплевывали брань и с лихорадочной поспешностью обшарили все углы Метехи. Андукапар в бессильной ярости смотрел на бледнеющее небо. Потом они пробовали забрался в покои Луарсаба. Но тяжелые двери с потайными замками оставались равнодушными к их усилиям.

***

     Утром к главному входу Метехи подъехала арба, разукрашенная коврами и обложенная внутри подушками. Конюхи и слуги теснились во дворе, следя, как чубукчи и нукери осторожно выносили закутанного в бурку Андукапара, стонавшего при малейшем толчке. Больного бережно уложили в арбу. Сандро, смахивая слезы, сел рядом, любовно поправляя на голове Андукапара башлык.
     Мераб и Тамаз, попрощавшись с царевичем Кайхосро и молодыми придворными, вскочили на коней и выехали вслед за медленно тянувшейся арбой.
     - Наконец убрался, - сказал царевич Кайхосро стоявшему рядом молодому князю. - Андукапар непременно к обеду вытянется, а я терпеть не могу мертвецов.
     - А ты думаешь, я люблю к обеду мертвецов? Может, и не вытянется, все же хорошо, что увезли. Без него спокойнее.
     Разговаривая и вдыхая свежий воздух кипарисовой аллеи, они удивлялись, как поздно в покоях цариц никто не пробуждается.
     Мариам всю ночь металась по молельне, борясь с желанием заглянуть в потайную комнату. А может, спасти Тэкле? Тогда Луарсаб вернет ей, Мариам, свою почтительность. А Шадиман? Разве не его это дело? Наверно, начнет мстить, у него всегда наготове индийский яд. Мариам вытерла на лбу капельки холодного пота.
     Она пробовала заснуть, но тут же вскакивала и с криком звала Нари. Нари, накинув засов и придвинув к дверям тяжелый сундук, шлепая сафьяновыми кошами, то давала пить Мариам, то шептала заклинания от разбойников, то подливала в лампады масла и наконец, остановившись перед царицей, поклялась святым Фомой: идти против Шадимана - значит готовиться к собственному погребению.
     Но когда погасли последние звезды и над Махатскими холмами показалось окровавленное солнце, Мариам, не в силах преодолеть охвативший ее страх и любопытство, надавила золотой мизинец божьей матери влахернской и осторожно вместе с Нари вошла в потайную комнату. Разбросанные подушки, перевернутая тахта и неплотно прикрытый люк безмолвно говорили о происшедшем.
     Нари поспешно закрыла люк, надвинула медный запор, накрыла ковром, поставила тахту на место и разложила подушки, Мариам облегченно вздохнула:
     - Пойдем, Нари, если бог захочет, он сохранит Тэкле.
     Первым проснулся от тяжелого сна Датико. Он с трудом протер мутные глаза, облизывая распухшие губы. Он оглянулся, "Почему лежу на пороге опочивальни царицы? Неужели на страже заснул? Никогда раньше такое не случалось... Хорошо, что царица спит и не видела моего позора..." Датико вздрогнул: рядом тихо стонал, сжимая руками голову, караульный копьеносец. На встревоженный взгляд Датико он с отчаянием пробормотал:
     - Вели убить, но не рассказывай князю Баака. Десять лет у начальника доверием пользовался, одна ночь опорочила мою жизнь. Убей меня сам, если я выпил лишнее.
     Датико, ничего не ответив, едва держась на ногах, пошел проверять расставленные им с вечера посты. Он уже больше не сомневался: всю стражу опоили сонным питьем. Но когда? Перед его затуманенной памятью встал вчерашний день: "Утром уехал царь, день был спокойный, потом был осчастливлен вниманием доброй царицы, вечером после еды..." Датико остановился. "После еды? Да, почему-то баранина показалась копьеносцам сладковатой и вино имело чужой вкус..." Датико рванулся вперед. Навстречу ему, пошатываясь, шли пожелтевшие дружинники. Он круто повернулся, бегом бросился к опочивальне Тэкле и, не помня себя, забарабанил в дверь.
     Наконец вышла, цепляясь за стену, Вардиси с темным отсветом на щеках и желтыми белками глаз.
     "Тоже усыпили", - с нарастающим ужасом подумал Датико.
     - Где царица?!
     - Спит, наверно, вчера долго молилась, - вяло прошептала Вардиси и, держась за стену, пошла в опочивальню.
     За ней бросился Датико. И хотя уже был подготовлен к чему-то страшному, но, найдя опочивальню пустой, он, теряя рассудок, полез на стену и грохнулся на пол вместе с сорвавшимися тяжелым ковром и светильниками.
     Датико услышал дикий вопль Вардиси. Больше он ничего не помнил. Обезумев, бросался из комнаты в комнату, опрокидывая все попадавшееся на пути.
     В замке поднялась суматоха. Гулко звенел серебряный шар, сзывая слуг. Тревожной дробью надрывался сигнальный барабан. Звеня копьями, бежали по сводчатым переходам копьеносцы. Метались женщины, они рвали на себе волосы, и их вопли сливались с тяжелыми ударами колокола. Конюхи седлали коней. По каменному двору носились, словно одержимые, нукери.
     Датико растерянно стоял перед фаянсовым кувшином с ярко-красными цветами. Он машинально опустил руку в кувшин и, зачерпнув воды, прикладывал ко лбу трясущуюся ладонь.
     Мариам с распущенными волосами кричала на ошеломленного царевича Кайхосро:
     - Где был?! Почему проспал?! Значит, никому нельзя доверять?!
     Накричавшись до хрипоты, она приказала созвать всех, но в Метехи почти никого не оказалось.
     В ужасе перед гневом Луарсаба, придворные, на ходу одеваясь, бросились к коням, носилкам и арбам. Слуги в панике, как попало, кидали в арбы одежду, подушки, бурки. И, взгромоздившись на поклажу, нещадно хлопали длинными бичами. Зараженные общим страхом, князья, с разбегу без стремян вскочив на коней, мчались из замка.
     Мариам высказала предположение: может, кроткая царица потихоньку уехала в Ананури повидаться с княгиней Русудан, недаром и Зугза исчезла.
     Кайхосро и Газнели, несмотря на ее нелепость, ухватились за эту мысль, как утопающие хватаются за ветку, и тотчас к Эристави Арагвским был послан скоростной гонец, от которого Керим, находившийся в Ананури, и узнал об исчезновении Тэкле...
     Напрасно копьеносцы обшарили весь замок. Напрасно с привязей были спущены ищейки. Напрасно Вардиси с исцарапанным лицом и в изодранной одежде металась по залам. Напрасно придворный священник устроил вокруг метехской церкви крестный ход с иконою великомученицы Шушаники. Все было тщетно.
     Два копьеносца в отчаянии бросились с метехской башни. Разлетелись брызги, окрасился камень, заколебались круги, и снова понесла в Каспий темные воды вечно сумрачная Кура.
     Датико хотел последовать примеру копьеносцев. Он вбежал не площадку самой высокой башни и вдруг остановился у зубчатой стены. Его взгляд, скользнув по Тбилиси, застыл на ганджинской дороге, по которой вчера уехал царь: "Без меня, - подумал Датико, - князь Баака никогда не нападет на верный след".
     Датико хотел уже выехать к Ломта-горе, но Кайхосро запретил кому-либо покидать замок до возвращения гонца из Ананури.
     Ночью, тайно оседлав коня, Датико с помощью Арчила покинул Метехи и скрылся в надвигающейся мгле...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Садразам Осман-паша, верховный везир султана Ахмеда Первого, обдумывал предложение картлийских послов, перебирая четки, сделанные из толченых лепестков роз. Он сидел на широкой террасе "Багдадский киоск" и холодными глазами созерцал холмы и дворцы Перы и голубой Босфор, видимый до дворца беглербеги.
     Внизу шумели морские волны, убаюкивая мысли...
     Осман-паша был доволен своей судьбой: он, первый везир Османской империи, пользуется доверием султана, и в приемной - "раз одасы!", обитой атласом и украшенной жемчугом, его встречают завистливые глаза и льстивые речи.
     Он надменно погладил желтые усы и поднес к острому носу четки, сохраняющие нежный запах роз.
     Султан Мехмед ввел моду на розовые четки. Для него толкли розы в золотой ступке, для его гарема ткали особые ковры, для его тщеславия возводили красивые мечети, но лучше бы султан умел владеть саблей полководца. При этом затуманился полумесяц. И теперь Осман-паше приходится развязывать сложные узлы. Впрочем, и султан Ахмед тоже ослеплен собственной гордостью. Он вообразил себя полководцем, отстранил от войск боевых пашей, пошел против Ирана и отдал собаке - шаху Аббасу - Тебриз, Ереван и Багдад.
     Кого может удивить расточительность "большого сераля", поглощающего море золота? Но султан Ахмед постарался удивить вселенную. О аллах, на что ему столько жен, если он с трудом с тремя справляется!
     И Осман-паша рванул крупную четку.
     Полюбовавшись фрегатом, легко разрезающим голубые волны и повернувшим в Золотой Рог, Осман-паша снова развернул послание Шадимана, переданное ему сегодня в диван-зале послами Картли, князьями Джавахишвили и Цицишвили.

     "Высокий везир, удостоенный доверия хранителя сабли Османа, властителя турок, блистательного султана Ахмеда!
     На свете четыре дороги, все они ведут в Стамбул - средоточие счастья.
     Ты - да хранит аллах твое имя! - умом и сердцем сок