воды  на  целый дождь хватит,  а  руки все
черные,  - не иначе как в бане надо тереть, чтобы соскоблить наросшую грязь.
Дал ему лаваш,  баранину, поставил чашу с прохладительным лимонным напитком,
а сам отвернулся:  сейчас,  думаю, рычать от жадности начнет. Но в лавке так
тихо,  как и  было.  Повернулся,  смотрю -  мой Ибрагим в  уголок забрался и
медленно,  как сытый купец,  откусывает то  лаваш,  то  баранину и  спокойно
приникает к  чаше.  Машаллах!  Я  тогда,  на  свою  голову,  кусок халвы ему
подсунул.  С жадностью проглотил: джам, джам, пальцы облизал и крошки с пола
поднял.  С тех пор -  эйвах!  -  при слове "халва" дрожит.  Позвал я хамала,
велел  домой бежать за  служанкой Айшей.  Принеслась старая,  дух  не  может
перевести:  "Что?  Что случилось?!" -  "Ничего,  говорю,  не случилось,  вот
прислужника  себе  взял".   Посмотрела  Айша  на   "прислужника"  и   сперва
расхохоталась,  затем браниться начала:  "Эстек-пестек!  Разве четырехлетний
обязан кувшин поднимать?"  Я  молчал.  Когда  служанка живет  в  доме  ровно
столько,  сколько тебе самому лет,  она имеет право и  ругаться.  Но вот она
устала,  и  я сказал:  "Айша,  не притворяйся злой,  отведи Ибрагима в баню,
найми терщика на четыре часа..."  -  "На четыре часа?  Он и  за два с твоего
прислужника грязь вместе с кожей снимет!" -  "...И пусть даже пылинки на нем
не останется,  -  продолжаю я, будто не расслышав. - Пока будет мыться, купи
одежду и на запас...  только дешевую не бери,  непрочная. Цирюльнику прикажи
красиво  обрить".  Посмотрел  на  меня  Ибрагим  (О  аллах!  Как  посмотрел!
Одиннадцать лет прошло, а все помню) и говорит! "Ага Халил, мне не семь и не
четыре, а ровно шесть лет вчера исполнилось".
     - Видишь, ага Халил, за твое доброе сердце, аллах послал тебе радость.
     - А что потом было? Ибрагим полюбил тебя и забыл родных?
     - Удостойте,  эфенди чужеземцы,  меня вниманием.  Не  сразу все пришло:
семь месяцев откармливала его Айша.  Затем пришлось новую одежду покупать, -
красивый,  высокий стал.  Учителя,  как уже сказал,  не взял, сам учил. Айша
жалела его,  продолжала сама убирать.  И  тут в  один из  дней,  как раз под
пятницу,  приходит в лавку чувячник и смиренно кланяется:  "Да наградит тебя
аллах!  Помог ты нам,  сына взял,  -  чуть с голоду не умер.  Младших больше
кормили...  Сегодня решил, пора сына повидать, и еще... может, поможешь: три
мангура очень нужны".  Я дал пять мангуров и говорю:  "Во славу аллаха,  вот
Ибрагим".  Чувячник смотрит, потом обиженно говорит: "Я своего Ибрагима хочу
видеть".  -  "А это чей?" -  "Чей хочешь,  ага,  наверно, твой". Тут Ибрагим
засмеялся:  "Ага отец,  это я".  Чувячник от удивления слова не мог сказать,
поклонился,  ушел.  Через  пятницу  опять  заявился  и  сразу  двадцать слов
высыпал:  "Я, ага Халил, за сыном пришел". - "Как за сыном? Жена твоя совсем
мне его отдала".  -  "Меня не спросила.  Мы бедные, за такого мальчика купец
Селим много даст". - "А ты сколько хочешь?" - говорю, а сам чувствую: сердце
сжалось. А чувячник взглядом Ибрагима оценивает, боится продешевить; наконец
выдавливает из себя,  как сок из граната: "Каждую пятницу по пять мангуров".
Я  обрадовался,  хотя знал,  что  все берущие мальчиков в  лавку три года не
платят,  лишь кормят не очень сытно и раз в год одежду старую дают.  Схватил
он  пять  мангуров,   а  в  следующую  пятницу  приходит  и  говорит:   "Все
соседи-моседи  смеются -  за  такого  мальчика меньше шести  мангуров нельзя
брать". Еще через пятницу запросил семь. Я дал. Потом восемь - дал, девять -
дал,  десять -  тоже дал. В одно из новолуний вдруг приходит и требует учить
Ибрагима чувячному делу. Двенадцать, пятнадцать мангуров даю, а он и слушать
не хочет:  "Отдай сына!" Я рассердился,  и он кричать начал. Народ сбежался.
Чувячник руками машет,  как дерево ветками,  по голове себе колотит:  "Аман!
Аман! Сына не отдает! Любимого сына!"
     Тут мне умный купец Мустафа посоветовал: "Отдай, ага Халил; раз требует
- не смеешь удерживать,  кади все равно принудит отцу вернуть. Не срамись, а
Ибрагима четки обратно приманят,  четки -  судьба!"  -  "Ну  что ж,  говорю,
бери".  А Ибрагим повалился в ноги,  плачет:  "Не отдавай,  ага, я никуда не
пойду!"  Народ  уговаривать  стал:  "Иди,  Ибрагим,  аллах  повелевает  отца
слушаться". Чувячник, как лягушка, надулся, - никогда такого внимания к себе
не  видел,  важно  так  сквозь зубы  цедит:  "Одежду всю  отдай!"  -  "Какую
одежду?.." -  "Как какую?  Я пять пятниц хожу, каждый раз новую на нем вижу.
Заработанную,  значит,  отдай!" Тут я всем рассказал,  как платил ему,  а он
нагло  смеется:  "Раз  платил,  значит  выгодно было".  Соседи  сочувственно
вздыхали;  знали,  какая выгода мне от  маленького Ибрагима.  Но  какой кади
поверит,  что купец без выгоды столько мангуров швырял? Еще плохое подумает.
Пришлось одежду отдать.  Пересчитал чувячник одежду и говорит: "Одного пояса
не хватает; сам видел, а сейчас нету". Напрасно Ибрагим клялся, что потерял.
Чувячник кричать начал,  что богатый купец обсчитать хочет бедного человека.
Пять пар потребовал; пришлось дать. Увел он плачущего Ибрагима, а я три ночи
не спал;  и матери моей жалко его,  и Айша плачет. Эйвах! Уж я думал, может,
пойти мне к чувячнику -  предложить столько,  сколько захочет,  чтобы совсем
отдал мне Ибрагима.  Очень противно было, но вижу, идти придется, по барашку
скучаю.  Ради избавления от  желтых мыслей стал записывать все,  что видел и
слышал в светлые дни моих путешествий. Но... не будем затягивать, расскажу к
случаю.  Все  же  надо  сейчас  завязать узелок  на  нитке  памяти.  Во  имя
улыбчивого дива  потянем за  собою  притчу,  похожую на  правду,  и  правду,
похожую на притчу.  Первая пятница без Ибрагима напоминала понедельник.  Тут
мать воспользовалась моим отчаянием и невесту мне нашла. Заметьте, эфенди, я
начинаю разматывать клубок воспоминаний...  Пока женился,  пока...  Об  этом
потом расскажу.  В  одно из счастливых утр,  только я открыл лавку,  вбегает
Ибрагим.  Вбегает?  Здесь уместнее сказать:  врывается!  Аллах!  Оборванный,
грязный,  избитый,  худой!  Сразу согласился кусок лаваша с сыром скушать. Я
забыл, что брезглив, обнимаю его, спрашиваю, а он от слез говорить не может.
Я хамала за Айшей послал. Прибежала, плачет, целует грязного ягненка, потом,
не медля ни пол-базарного часа,  схватила и  в  баню повела,  -  там четырех
часов,  поклялась,  было мало. Я от нетерпения четки считать принялся - одни
пересчитаю,  брошу,  другие  беру,  не  разбираю,  дорогие или  дешевые.  На
сороковой сбился,  снова  с  первой начал.  Вдруг приходит чувячник,  быстро
оглядел лавку  и  смиренно просит,  чтобы  обратно я  Ибрагима взял.  Я  так
раскричался,  что он к  дверям отошел и  оттуда умоляет за десять мангуров в
каждое новолуние взять.  Я  еще громче кричу,  что и  даром не  возьму,  уже
другого за два мангура нашел. Испугался чувячник и умолять принялся: он тоже
на два мангура согласен. "Только сейчас возьми и два полнолуния прячь, чтобы
не увидели..." Чувствую,  что от радости сердце широким стало,  и не обратил
внимания на просьбу -  спрятать,  только потом догадался, в чем тут хитрость
была.  Думаю об  одном:  лишь бы  Ибрагим с  Айшей не  вовремя не пришли.  А
чувячник все умоляет.  Тогда я  сказал.  "Возьму,  но  с  условием.  Приведи
Ибрагима". Тут чувячник испуганно заморгал: "Ибрагим вчера убежал, думали, к
ага Халилу,  все о  нем плакал.  О  аллах,  где же этот сын собаки?  Неужели
вправду утопился,  как обещал?" Я тут позвал свидетелей. Умный купец Мустафа
тоже пришел.  Я заставил чувячника поклясться на коране, что он отказывается
от Ибрагима,  уступая мне его навсегда за сто пиастров.  Все случилось,  как
предвидел купец.  Чувячник схватил монеты,  поклялся на коране и выбежал как
сумасшедший.
     - А  ты  не  выведал,  почему чувячник столько вреда сыну  причинил?  -
поинтересовался Ростом.
     - Видит  небо,  в  тот  же  вечер  узнал.  Счастливый Ибрагим  страшное
рассказал:  чувячник всем хвастал, что у него сын подобен луне в первый день
ее  рождения,  читает коран как  ученый и  богатые одежды носит.  Тогда один
торговец невольниками предложил продать  ему  Ибрагима за  триста  пиастров.
Чувячник хотел  четыреста.  Торговались три  дня.  Тогда  чувячник предложил
торговцу зайти в  мою  лавку и  посмотреть товар.  Увидя Ибрагима,  торговец
сразу согласился на  триста семьдесят пять.  От  радости чувячник все открыл
своей жене:  "Видишь,  дочь ишачки, аллах послал тебе умного мужа. О, теперь
мы  богаты!  Теперь я  тоже ага!"  Жена притворилась обрадованной,  а  когда
наутро  чувячник ушел,  захватив с  собою  семьдесят пиастров,  полученных в
задаток,  вымазала лицо Ибрагима сажей,  нарядила в  старое платье и  велела
укрыться в сарае -  на тот случай,  если искать будут. А второго сына, очень
похожего на  Ибрагима,  немного умыла,  одела  в  новую  одежду Ибрагима,  -
остальную чувячник продал,  хоть  она  молила,  чтобы второму оставил,  -  и
научила, когда придет торговец, прикинуться сумасшедшим, показать ему язык и
тут же зад,  не считаясь с  тишиной...  Так и  случилось.  Торговец,  увидев
мальчика, изумился: в лавке он ему показался выше и красивее. Тут же мальчик
показал ему язык и зад, не считаясь с тишиной. Торговец охнул, тогда мальчик
от себя сделал подарок: струйкой провел круг и заблеял. И снова показал то и
это.  Торговец завопил:  "Где твой проклятый муж?!  Он меня обманул, другого
подсунул!  Какой купец сумасшедшего захочет держать?"  Мать стала упрашивать
не  сердиться,  ибо "все от аллаха!"  Мальчик в  детстве упал на камень вниз
головой.  Но купец извлек выгоду,  ибо покупатели смеялись над глупцом и  не
скупились на  монеты.  "Ему уже шесть лет,  а  у  него ни голова,  ни зад не
растут".  Тут  мальчик решил,  что как раз время,  и  снова не  посчитался с
тишиной и в придачу,  высунув язык,  замычал.  Торговец выскочил из лачуги и
побежал ко мне:  "Где мальчик?!  -  "Как где?  Чувячник забрал".  -  "Почему
меньше ростом стал?" -  "Без желания аллаха",  отвечаю, ни больше, ни меньше
нельзя стать.  А теперь та сторона -  твоя,  а эта -  моя, и никогда не смей
приходить в мою лавку".  Торговец кинулся искать чувячника,  найдя, выбил из
него  запах кожи и  потребовал обратно семьдесят пиастров.  Чувячник плакал,
ударял себя кулаком в грудь и божился, что потерял их: "Аллах, аллах! Почему
не понравился торговцу красивый Ибрагим?! И читать коран умеет, и писать..."
Не дослушав, торговец заставил чувячника нюхать пыль улицы и, не обнаружив у
него  своих  монет,  поволок  домой.  Но  лачуга  оказалась запертой.  Мать,
предвидя  ярость  и  торговца,   и  мужа,   забрала  всех  детей  и  ушла  к
родственникам -  арабам.  Сама по  крови тоже арабка.  От пятницы до пятницы
прибегал торговец к чувячнику.  Но нет начала без конца.  Пришло время каику
торговца отплыть. Он еще раз тщательно обыскал всю лачугу, сарай и, не найдя
пиастров,  выбил пыль из чувячника и потащил его к кади.  У торговца не было
свидетелей,  а  чувячник клялся,  что не  только не  брал,  но даже не видел
никаких пиастров.
     Торговец был  хоть и  мусульманин,  но  чужеземец и,  по  одежде видно,
богатый,  поэтому кади  поверил чувячнику и  взыскал с  торговца за  клевету
пятьдесят пиастров в пользу сберегателя закона.  Торговец завопил:  он и так
потерял семьдесят!  Чувячник в свою очередь закричал, что чужеземец три раза
издевался над  ним,  и  вот  он,  чувячник,  не  может работать и  семья его
голодает.  Кади  сурово напомнил:  "Один час  правосудия дороже аллаху,  чем
семьдесят дней  молитвы",  прочел  торговцу  суру  о  милосердии Мухаммеда к
бедным и  тут же взыскал с  торговца пять пиастров за побои,  которые лишили
бедняка заработка.  Торговец выложил перед кади  пятьдесят пять  пиастров и,
проклиная Стамбул,  хотел удалиться,  но кади задержал его и взыскал еще два
пиастра за оскорбление города,  в  котором живет султан.  Торговец,  швырнув
монеты, поспешил к выходу. Кади опять задержал его и взыскал еще один пиастр
- за неучтивость к хранителю закона. Торговец осторожно положил пиастр перед
кади и,  вежливо кланяясь,  попятился к  дверям,  а  выскочив на  улицу,  не
оглядываясь,  побежал  к  пристани.  Кади  сурово  посмотрел  на  чувячника,
напомнил ему суру о  гостеприимстве и  взыскал с него в пользу стража закона
три пиастра за грабеж чужеземца.
     Выждав,  пока утих хохот "барсов",  Халил, спокойно перебирая бирюзовые
четки, сказал:
     - О  торговце  все.  Теперь  об  Ибрагиме.  Когда  его  мать  с  детьми
вернулась,  чувячник избил  Ибрагима за  то,  что  он  не  сумел понравиться
торговцу.  О  Осман,  сын  Эртогрула,  сколько  пиастров  потерял  он  из-за
проклятого  аллахом  сына!   Тут  Арзан,  которому  очень  понравилось  быть
сумасшедшим,  заблеял в  лицо  отцу и  не  посчитался с  тишиной,  услужливо
пообещав еще не такое придумать, когда вырастет. Ибрагим воспользовался тем,
что  чувячник начал  угощать палкой  нарушителя тишины,  и  убежал  ко  мне.
Остальное вы знаете.
     - Все же ты платишь чувячнику?
     - Разбойнику нет,  но мать Ибрагима, лишь наступает новолуние, стучится
в  дверь.  И  я ей даю по двадцать пиастров.  Арзана же за то,  что он помог
спасти  Ибрагима,  я  устроил у  своего шурина,  ученого хекима,  мужа  моей
единственной сестры.
     С  того  дня  до  сегодняшнего прошло девять лет.  Хеким  сделал умного
Арзана  своим  помощником,  только  настрого  запретил  ему  не  считаться с
тишиной,  ибо учтивость - лучшее лекарство для тех, кто не любит назойливого
шума.
     Ростом бросил укоризненный взгляд на потешающихся "барсов" и  уже хотел
извиниться перед Халилом, как в лавку почти вбежал пожилой турок.
     - О ага Халил,  поспеши найти подобные!  -  Он протянул нить, на ней не
хватало трех бус.  -  О Халил,  как раз пришел караван и мой хозяин не может
без четок сосчитать, сколько платить погонщикам.
     Халил взял  четки,  пощупал и,  с  отвращением отшвырнув их,  кинулся к
тазику, наполненному розовой водой, и принялся мыть руки:
     - Как смеешь,  гырба, протягивать мне четки, отдающие запахом бараньего
навоза?
     - Ага Халил, очень тороплюсь.
     - Торопишься, иди к Сеиду, кроме благовоний, тоже четками торгует.
     - Ага  Халил,  хозяин велел у  тебя  одного купить,  в  счастливую руку
верит.
     - Тогда подожди,  сейчас вернется Ибрагим; а у меня богатые покупатели,
десять нитей четок нужно выбрать, - сидишь, не время с тобой возиться.
     - Ага Халил, очень тороплюсь.
     - Тогда уходи.
     - О аллах, хозяин велел у одного тебя...
     - Тогда подожди.
     - Ага Халил...
     В  лавку порывисто вошел Ибрагим.  Увидя покупателя,  он ловко поставил
свой  поднос  на  второй арабский столик,  взглянул на  протянутые четки  и,
морщась, снял с гвоздя точно такие же.
     - Богатый купец,  а  четки покупает,  как  у  хамала.  Клади на  стойку
двенадцать пиастров.
     Турок вмиг отсчитал монеты и поспешил на улицу.
     Ибрагим достал тряпку, протер пиастры и опустип в ящик. Ополоснув руки,
он достал из-за ковра чашечки и принялся разливать ароматный кофе.
     - Ты что, к джинну в гости бегал? Или сам кофейные зерна выращивал?
     - Хуже, ага Халил, сосуд для варки кофе сам вычистил. Ты бы из такого и
глотка не сделал, я тоже.
     - Наверно,  покупатель в самом деле торопился,  -  заметил Ростом. - Не
видал, чтобы, не торгуясь, платили.
     - По желанию аллаха,  у меня не торгуются.  Все знают - лишнее не беру.
Если за десять мангуров покупаю,  за тринадцать продаю.  Мангур на расход по
лавке,  мангур для дома и  мангур откладываю для матери...  Ты что,  невежа,
смеешься?  - накинулся он на Ибрагима. - Или я неверно сосчитал? Смотри, как
бы не пришлось обновить сегодня на твоей спине палку.
     - Обновлять не стоит,  -  фыркал Ибрагим,  - придется новую купить, эта
укоротилась.  Десять лет обещаешь и  все не выполнил.  А  смеюсь я над твоим
способом торговать.  Хорошо,  ханым про сундуки не догадывается.  Ай харани,
харани, съел я сорок котлов баранины, теперь пойду и расскажу.
     - Будет то  или  не  будет,  тоже пять лет  обещаешь...  Лучше кофе еще
налей, иначе остынет.
     Ибрагим  стал  угощать "барсов".  Вошел  пожилой турок,  за  ним  слуга
хвастливо нес кисет с монетами.
     Халил принялся показывато "барсам" четки,  лежащие на столике, советуя,
какие  брать.  "Барсы"  важно  рассматривали  товар  и,  не  понимая  зачем,
некоторые откладывали.  Ибрагим,  зорко  оглядев покупателя и  открыв ключом
ящик,   стал   выкладывать  четки,   расхваливая  подбор   бус.   Покупатель
нерешительно щупал, перебирал, косился на Халила, явно, но тщетно ожидая его
вмешательства,  -  наконец выбрал подсунутые Ибрагимом -  костяные.  Ибрагим
приторно восхитился:
     - О  ага,  с  морем сравнить твою щедрость!  Наверно,  для  сто  первой
одалиски стараешься. Ханым счастлива будет.
     Покупатель от удовольствия осклабился:
     - Тебя пророк не обошел догадливостью,  но...  -  и он взмолился: - Ага
Халил, посоветуй, боюсь ошибиться!
     - О ага,  -  перебил Ибрагим, - ты и себе хочешь подарок сделать? Сразу
видно, богат, как сарраф. Вот, коралловые, возьми для четвертой жены.
     Покупатель сдался, он все больше таял от самодовольства, но заявил, что
как раз четвертая жена сама купила себе подарок,  и  остальные имеют богатые
четки, а для себя он возьмет будничные, ибо праздничные слишком дороги.
     Тут  Ибрагим с  жаром стал его  уговаривать не  портить красоту пальцев
дешевыми четками.  После долгих убеждений покупатель взял костяные - для сто
первой  одалиски и  для  себя  -  гишерные,  удобные  для  отсчета молитв  и
поклонов.
     Когда он,  не торгуясь,  приказал слуге расплатиться и горделиво вышел,
Халил напустился на Ибрагима.
     - Ты почему излишне кланялся ему, словно перед тобой эфенди? Я как тебя
учил?
     - Свидетель Мухаммед, я разжигал его тщеславие для выгоды торговли.
     - О  Абубекр,  подскажи,  что делать с криводушным?  Сколько раз я тебе
внушал не унижаться просьбами! Пусть покупатель сам решает, что ему взять.
     - Видит Мухаммед,  и я тебя,  о ага Халил, нередко уговаривал не мешать
мне торговать.  Если по твоему совету поступать, давно бы в лавке от четок и
тени не осталось,  а  от сундуков -  одна тень.  А  что на это скажет добрая
ханым?
     - Пусть так, - смутился Халил, - но зачем ты убеждал его купить для сто
первой одалиски костяные,  когда хорошо знаешь,  что  едва ли  в  его гареме
насчитаешь  десять  наложниц,   и  то  костлявых,  по  дешевке  купленных  у
разбогатевшего Ади  Эддина,  у  которого он  не  более чем старший слуга.  И
четырех жен почему ему преподнес,  когда не  тайна,  что едва двум приличные
одежды покупает.
     - О мой ага Халил,  кисмет!  Ты не купцом,  а праведником родился!  Для
десятой одалиски он  бы  и  деревянные четки не купил,  а  для сто первой из
слоновой кости взял, ибо хвастливость - первая буса его души.
     - С неба упали три ответа, удостой одним: тебя совесть в расход, а не в
прибыль вводит?
     - Пусть  Мухаммед пошлет  тебе,  ага  Халил,  спокойный сон,  четки  не
пропадут: в день рождения второй жене подарит.
     Халил пробовал еще оспаривать правоту Ибрагима,  но  "барсы" единодушно
приняли его сторону:  "Тщеславных" следует учить!  И  вообще,  торговля есть
торговля.  Нельзя чрезмерную доброту показывать. Покупатели не ангелы, могут
растащить товар задаром, как крысы - халву.
     Тут Ибрагим вдруг заторопился: он сейчас вернется, дело маленькое есть.
Когда он исчез, Халил вздохнул:
     - За  халвой побежал.  Лишь удачно обкрутит покупателя,  так сейчас же,
как имам голову чалмой,  себя вознаграждает.  Хорошо,  я  цену сразу на весь
товар назначаю, иначе от покупателей, постоянно торгующихся, невозможно было
бы и часу спокойно посидеть.
     Белые  чашечки  на   каирском  подносе  казались