е возможно?..  Впрочем,  обозленный посылкой пышного
посольства в Русию, хищник еще и не на то способен решиться".
     А  Феодосий,  видя,  как  красные пятна покрывают лицо царя,  продолжал
уверять,  что  Саакадзе,  сговорившись с  Шадиманом,  водворит  Одноусого  в
Метехи...  За эту услугу шах Аббас многое простит Саакадзе, - значит, только
Кахети подвергнется разгрому персов...
     Не легко было переубедить упрямого царя,  но еще одно веское упоминание
о  Гонио,  и  так  маячившей перед  глазами Теймураза,  вынудило его  скрыть
тщеславное  желание  представить  в   Русии   царство  Кахети  блистательным
княжеским посольством. "Прав Феодосий, - беспокойно размышлял Теймураз, - не
время  дразнить дерзкого Моурави..."  И  он  согласился на  малое  церковное
посольство.
     Конечно,  никто,  даже архимандрит Арсений,  не  узнал,  что за услугу,
равную  спасению жизни,  Трифилий потребовал от  Феодосия клятву на  кресте:
бить в  Москве челом и  царю Михаилу и патриарху Филарету о мученике за веру
Луарсабе.  Пусть Русия требует от шаха не возвращения Луарсаба на царство, а
выдачи его самодержцу севера,  дабы Луарсаб,  потерявший корону и  отечество
из-за воцарения Теймураза,  мог бы в почете и мире жить, покровительствуемый
царем Русии.  "Шах на такое может и согласиться,  -  думал Трифилий, - а там
видно будет - потерял ли Луарсаб свой трон... Саакадзе?! Он теперь и сатану,
прости господи, возвеличит, лишь бы избавиться от Теймураза".
     На  третий  день  съезда,  когда  малые  и  большие  дела  церкови были
вырешены,  Цицишвили громогласно объявил о  повелении царя  собраться собору
вновь.
     Еще с  утра Трифилий заметил приезд картлийского и кахетинского высшего
княжества. "Снова Георгию предстоит испытание... Все в руках божиих. - И тут
же  ласково погладил свою  шелковистую бороду.  -  Слишком отточенное острие
скорее тупеет.  Саакадзе может,  с божьей помощью,  потерять терпение... Так
приблизится  серафимами  славимый   Кватахевский  монастырь  к   первенству.
Господи,   помилуй  меня,   грешного!  Недостойные  мысли  вызывает  во  мне
неразумный царь Теймураз".
     Сначала Феодосий от изумления открыл рот: князья воистину взбесились...
Бежан оглядел злорадствующего Качибадзе, ухмыляющегося Джандиери и от досады
дернул ворот рубахи...  А  Цицишвили продолжал с повышенной торжественностью
читать указ царя:
     - "...И во благо царства повелеваем..."
     Бежан накрутил на руку коралловые четки,  словно цепь для удара. Где-то
загрохотало,  странная тяжесть сдавила грудь, в глазах потемнело. Почему нет
света дня?  Тьма ползет,  ползет...  дышать нечем... Бежан с силой распахнул
окно.  Клубящиеся тучи  облегли небо.  Лобовой ветер  налетал на  монастырь,
разбивался о  камень.  Словно из гигантской бурки огненная сабля,  выпала из
тучи молния,  ослепительно сверкнула,  рухнула в  ущелье.  И вслед ей что-то
затрещало,  зарокотало.  Но  никто даже  не  заметил наползающий гнев  неба.
Князья, подавшись вперед, жадно слушали:
     - "...И еще повелеваем упразднить в Тбилиси..."
     Пол  качнулся под  ногами  Бежана...  Разнузданны торжествующие князья,
кощунственны их рукоплескания,  объятия. Но чей это голос внезапно прогремел
под  сводами палаты?  Кто  это  вырвался на  середину и,  потрясая кулаками,
извергает проклятия?
     - Отметатели!  Иуды! Вы мыслите - от кого отступаетесь?! Вероломные! Не
вас  ли,  ползающих перед  персом,  извлек  из  грязи  Моурави?  Не  вас  ли
возвеличил? И не вы ли из себялюбцев стали спасителями страны? Не Моурави ли
поднял из  праха Кахети?  Не  он ли защитил святую церковь?  Не его ли мечом
возродилась Картли?  А кто вы, смуту сеющие?! Как смеете предавать того, кто
добывает счастье пастве?!
     С  нескрываемым восхищением взирал  Трифилий  на  воинствующего Бежана,
сына  Георгия Саакадзе:  "Слава  тебе,  слава,  о  господи!  Ты  послал  мне
достойного   преемника.   Кватахевская   обитель   да   восторжествует,   да
возвеличится над мирскими и церковными делами!"
     - Да уготовит вам владыка ад кромешный, да не будет вам...
     Трифилий  подвинулся ближе.  В  страшную  ярость  впал  Бежан,  посылая
проклятия ошеломленным князьям:
     - Да удушит вас сползающий мрак! Да разверзнутся небеса и низвергнут на
ваши головы адовы огни!.. Да...
     Раскатисто  загрохотал гром.  Забуйствовал,  занеистовствовал ветер,  с
неимоверной силой  ударил  в  окна.  В  зигзагах вспышек закружились свитки,
валились  скамьи,  хлопнула сорванная с  петель  дверь.  За  окном  бушевали
деревья, в углу свалилась икона, закружился подхваченный вихрем стяг...
     Заметались князья, наскакивая друг на друга, ринулись к выходу...
     Потрясенный Бежан выпрыгнул из  окна,  вскочил на  коня  и  помчался...
Хлестал хрипящего скакуна нагайкой,  обрывал о  кусты одежду...  Разметались
кудри,  пылали глаза...  Сквозь тьму,  сквозь зигзаги молний, сквозь бешеный
свист ливня, гонимый ураганом, мчался Бежан. Мчался из Кахети...
     Ничего  не  замечал  Бежан.  Кажется,  у  Марткоби пал  конь;  кажется,
исступленно кричал он, Бежан; кажется, с воплями вбежал в монастырь, вскочил
на торопливо подведенного монахами свежего коня... И снова мчался, мчался...

     Бежан зажмурил глаза и торопливо открыл. Над ним склонился Саакадзе.
     - Отец!  Измена! - Бежан вскочил. - Тебя предали князья, предал... Царь
подписал указ об  упразднении трехсословного Совета царства!..  Нет больше в
царстве  справедливых решений.  Погибло самое  важное  из  твоих  деяний.  О
господи!  Вновь  восстановлен  высший  Совет  из  знатнейших  кахетинских  и
картлийских князей.
     - Успокойся, дитя мое, зато я обрел большую ценность: нашел тебя, моего
сына...
     - О мой отец, мой большой отец! Я полон смятения... Увижу ли монастырь?
Мой настоятель... Но ты заставишь душепродавцев...
     - Уже  заставил.  На  заре  прибыл твой настоятель и  с  помощью Папуна
опорожнил три тунги вина за здоровье Георгия Саакадзе. Трифилий привез указ,
скрепленный печатью царя.  Отныне я  возглавляю высший Совет  из  знатнейших
кахетинских и картлийских княжеских фамилий.
     - А католикос?
     - Утвердил... с Георгием Саакадзе пока ссориться невыгодно.
     Бежан порывисто обнял отца:
     - Я  и сам не ведал,  мой большой отец,  сколь полно мое сердце любви к
тебе... Громы небесные обрушились на предателей...
     - В другой раз,  мой сын, запасись шашкой, ибо громы небесные не всегда
вовремя приходят на помощь.
     Саакадзе,  улыбаясь,  обеими  руками привлек голову Бежана и  поцеловал
полыхающие пламенем глаза.  Да,  это его сын, сын воина Саакадзе! И какую бы
одежду  он  ни  носил,  все  равно  останется непокорным властным борцом  за
торжество высокого, человеческого над низменным.
     - Настоятель  Трифилий  восхищен  твоим  умом,   клянется,   что   даже
умудренные в  делах церкови епископы не  догадались бы так ловко обрушить на
князей гнев божий.
     Бежан смущенно смотрел на смеющегося отца.
     - Э-э,  наконец поднялся,  -  весело  ввалился Папуна и,  обернувшись к
двери,  крикнул: - А ну, Эрасти, неповоротливый заяц, тащи сюда цаги!.. Пока
ты, мой мальчик, сутки предавался заслуженному сну, девушки Носте сшили тебе
праздничную одежду.  -  Папуна  разложил  на  тахте  черную  атласную  рясу,
шелковую рубашку и широкий плетеный пояс. - Может, ты, божий угодник, забыл,
какой сегодня день?  С  чем пойдешь поздравлять лучшую из матерей?  Да живет
наша  Русудан  вечно!  На,  держи!  -  Папуна  вынул  из  кармана  маленькое
итальянское евангелие с золотым крестом на переплете и затейливой застежкой.
- Подарок Пьетро делла  Валле.  Долго  искал итальянец достойного принять от
него божье слово,  -  спасибо шаху Аббасу,  меня встретил. Сначала я немного
сомневался,  потом  взял  -  красным  сафьяном прельстился и  сразу  о  тебе
подумал...
     - Дядя  Папуна,  дорогой,  сколько жить  придется,  сегодняшний день не
забуду.
     - Думаю,  не  забудешь...  Ты  что,  своими цагами черту  лаваш  месил?
Пришлось выбросить.  -  Папуна снова крикнул за дверь: - Где пропал, чанчур?
Гадалки заслушался?
     - Сейчас,   батоно  Папуна,   серебряные  кисти  искал.   -  И  Эрасти,
запыхавшись, вбежал с черными сафьяновыми цагами.

     Укрывшись в  квадратной башне от  раздольного шума,  Георгий заканчивал
свое напутствие двум "барсам".
     - Действия царя  Теймураза все  больше  не  внушают доверия.  Помните -
отстающего догоняет неудача.  Без  пушек впредь наш путь будет подобен пути,
вьющемуся  над  бездной.  За  медь,  извергающую огонь,  платите  не  одними
ценностями,  но и  посулами,  и дружбой.  Близятся новые битвы -  в кровавом
тумане и  беспощадном огне.  -  И  он привлек к себе Дато и Гиви.  -  Дорога
далека, надежда рядом...

     Известить  Посольский  приказ  о   приближении  грузинского  посланника
поскакали вперед еще накануне два церковных азнаура,  сопровождаемые конными
стрельцами Ордынского караула.  Ожидать согласия на  въезд в  Москву грузины
должны были в подворье Саранского епископа.
     Возки  легко пересекли ледяную гладь Москва-реки  и  вползли на  крутую
гору,  окаймленную речушкой Сарой и оврагом Подон. Архиепископ Феодосий стал
вслух восхищаться высокими угловыми башнями Данилова монастыря,  за которыми
золотились причудливые купола церквей, напоминающие татарские чалмы.
     Близился полдень.  Мартовские пригревы тронули  снег.  Откинулось белое
облако,   и  выглянул  краешек  яркого  неба,  словно  синее  блюдце  из-под
полотенца.
     С  площадки смотрильни воротник замахал шапкой с красным верхом.  Внизу
кто-то  ответил  пронзительным  свистом,   распахнулись  тесовые  ворота,  и
грузинское посольство въехало во двор, обнесенный дубовым частоколом.
     Архиепископ Феодосий  степенно вылез  из  возка,  облегченно вздохнул и
широко перекрестился.  Он был под сенью креста единоверной Русии,  и надежда
вспыхнула в  нем,  как вспыхивает свеча под темным церковным сводом.  За ним
осенили себя крестным знамением и остальные монахи.
     С  крыльца,  украшенного пузатыми столбиками,  не  спеша сошли подьячий
Олексей  Шахов  и  Своитин  Каменев,   некогда  посылавшийся  царем  Борисом
Годуновым с боярином Татищевым к царю Картли Георгию X.
     Дато  быстро  оглядел  подворье:   по   сторонам  крыльца  темнели  две
короткогорлые пушки,  дуло  такой  же  медной пушки  выглядывало с  площадки
смотрильни.  У  главного  входа  толпилась  стража  с  тяжелыми  алебардами,
пищалями и пиками.
     Архиепископ  Феодосий  славился  острой  памятью,   он  и   сейчас  мог
перечислить тончайшие оттенки  бирюзы  на  золотом  перстне царя  Симона  I,
виденном им  в  молодости.  Тем  более он  сразу узнал Своитина Каменева,  с
которым в  Метехском замке с  глазу на  глаз,  без  толмача,  вел длительные
переговоры на греческом языке.  К  слову сказать,  и  сейчас с архиепископом
прибыл в град Москву грек Кир, как знаток русской речи.
     Подьячий  Шахов,  следуя  наказу  воеводы  Юрия  Хворостинина,  пытливо
"доглядел,  все ли грузины вышли из возков и послезали с коней",  после чего
Своитин Каменев торжественно спросил архиепископа о его приезде - от кого он
и с чем приехал?
     И  архиепископ ответил  по-гречески,  что  приехал  он  от  грузинского
Теймураза-царя  и  грамоты  с  ним  к  самодержцу  всея  Руси  царю  Михаилу
Федоровичу и  к  великому  государю  светлейшему патриарху Филарету от  царя
Теймураза, писанные греческим языком, а с ними же дары по росписи...

     Вот  уже  три  дня,  как  томятся грузины в  подворье,  ожидая встречи.
Подивились способу русских париться в бане,  где старец Кирилл под березовым
угощением чуть  не  испустил  дух,  отведали  монастырской браги,  отслужили
молебен по  случаю  благополучного прибытия в  Русию.  Но,  сколько Дато  ни
спорил, за частокол посольство не выпускали.
     Пробовал архимандрит Арсений хитростью выпытать у пристава, не чинят ли
безобразий на рубежах самозванцы и нет ли от шаха Аббаса послов.
     Пристав  простодушно улыбался,  продолжал присылать в  изобилии  всякую
снедь, а о положении царства упорно молчал.
     На исходе третьего дня,  когда Феодосий со вздохом отсчитывал на четках
потерянные дни,  вошел пристав,  лицо от ледяного ветра - красный кумач, усы
заиндевели. Справившись о здоровье священных послов, он уведомил их о скором
прибытии главного вестника.
     Не прошло и  часа,  как грузины выстроились на широком дворе Сарайского
подворья по  заранее установленному порядку -  духовники в  темных  одеждах,
азнауры в  разноцветных куладжах и  цагах.  Гиви,  очутившись вновь на коне,
готов  был  расцеловать  всех  архимандритов  на  свете,   которых  за  свое
вынужденное бездействие еще вчера ругал черными каплунами.
     Наконец показалась группа  всадников.  Впереди на  жеребце,  отливавшем
медью и  украшенном серебряным убором,  величаво ехал боярин в тяжелом синем
плаще с алмазной застежкой. Приблизившись, он вынул ногу из стремени, как бы
намереваясь сойти. Но не сошел, пока все грузины не спешились. Прищурив один
глаз,  он пытливо изучал посланцев Иверской земли и про себя заметил,  нет у
них задора,  как у голштинцев и свейцев и иных иноземцев;  на конях держатся
славно,  а  слезли без  препирательства ради  чести  государя;  борода же  у
архиепископа густа и широка, являет человека доброго во нравах и разуме.
     Боярин,  несмотря на грузность, легко слез с коня, снял высокую шапку с
заломом набок и, сделав шаг к посольству, степенно изрек:
     - Великого государя Михаила,  божиею милостию царя и государя всея Руси
и великого князя и многих земель обладателя,  я, наместник и воевода терский
Юрий  Хворостинин,  объявляю тебе.  Узнав,  что  ты,  посол царя грузинского
Теймураза,  идешь к нашему государю,  он послал меня тебе навстречу, чтобы я
привел тебя в  град царский -  Москву.  Также поручил государь и царь Михаил
Федорович спросить: подобру ли поздорову ты ехал?
     Воевода попросил архиепископа Феодосия благословить его,  осведомился у
других пастырей,  подобру ли  поздорову они ехали,  и  напоследок дал знать:
садиться и с богом трогаться.
     Понравился Дато  этот воевода за  открытый,  прямой взгляд,  за  добрую
усмешку,  временами  освещавшую его  лицо,  суровость которого  подчеркивала
нависшие черные как смоль брови и  такие же черные свисающие усы.  В  каждом
движении воеводы угадывалась не  только та  физическая сила,  которая делала
его  схожим с  высеченным из  камня богатырем,  а  та  все  нарастающая сила
московской земли, которая не сгибалась уже ни под каким ураганом.
     Вперед поскакали всадники с тулумбасами расчищать путь. Черные лошади в
наборной медной сбруе,  пылавшей как золото,  вскачь понесли красный баул на
полозьях.  На лошадях,  размахивая нагайками,  мерно подпрыгивали верховые в
бархатных шапках-мурмолках.
     Удивленно взирал  архиепископ Феодосий  на  величественный вид  Москвы,
вырисовывавшейся в  предутреннем тумане:  пятьдесят строгих башен  Земляного
города,  ворота  и  бойницы Белого  и  Китай-города,  и,  как  торжественное
завершение, в середине причудливая крепость - Кремль.
     Звонко  всколыхнулись колокола.  Сквозь белые  березы просвечивала синь
цвета   морской  волны.   "Точно  нарисовано",   -   удивился  Дато.   Пахло
подснежниками,  воском и прогорклым дымом. Розоватые тени неслись за баулом.
А вокруг, "для оберегания" послов, скакали на белых конях "жильцы" - молодые
дворяне,  с прилаженными к плечам расписными крыльями, грозно поднимавшимися
над  железными шлемами,  а  над  ними  вертелись на  ветру на  длинных пиках
вызолоченные дракончики.
     Посольский поезд миновал Серпуховские ворога Земляного города, всполье,
казачью слободу.  Тесно становилось на дороге от тяжело наседавшей толпы.  К
баулу  стремились подьячие,  стрельцы,  окрестные  мужики,  попы,  юродивые,
казенные кузнецы,  торговцы,  слуги  бояр,  ремесленный люд.  Еще  раньше от
ярыжек слух прошел,  что едут единоверные грузины,  и посольство встречалось
беззлобно,  без того насмешливо-задорного выкрика "Шиш,  фрига,  на Кукуй!",
которым потчевали иноземцев.
     Позади остались Стрелецкая слобода, Кадашевская слобода ткачей, Балчуг,
Большая Ордынка.  Красный баул выкатил к  Деревянному мосту.  По ту сторону,
слева,   за  кремлевской  зубчатой  стеной,  поднимались  сотни  шатровых  и
луковичных крыш,  башенки с единорогами и львами взамен флюгеров.  На крутом
подъеме  к  Красной площади по  обеим  сторонам вытянулся конный  стрелецкий
Стремянный полк под знаменем.
     При  подъеме посольства полковник зычно отдал приказ,  стрельцы сошли с
лошадей,  воинской  почестью  подчеркивая милостивое отношение царя  Михаила
Федоровича  к   послам  царя  Теймураза.   Азнауры,   предупрежденные  Дато,
последовали примеру стрельцов.
     Ширился людской гомон. Два рослых стрельца ударили в литавры, а литавры
были в бахроме,  кистях, колокольцах. Послышались возгласы, толпа раздалась.
Вперед вывели отменных коней.  Воевода Юрий  Хворостинин вновь скинул шапку,
поравнялся с баулом и поздравил вышедшего архиепископа с даром царевым:
     - Великий  государь-царь  наш  Михаил  Федорович  прислал  тебе,   отец
Феодосий, иноходца с седлом и другого славного коня из своей конюшни.
     Азнауры залюбовались ретивыми скакунами, а Дато шепнул на ухо Гиви, что
на таких двух русийских коней он бы обменял трех картлийских князей.
     Архиепископ Феодосий одновременно и  благодарил за подобающую встречу и
пытливо  вглядывался в  каменно-кружевной  Покровский  собор,  знаменовавший
собою победу Руси над татарским Востоком.  И  померещилось Феодосию,  что не
храм  стоит на  рву,  а  девять ханов в  ярких чалмах,  поверженные крестом.
Вспомнилась ему  вековая борьба  грузин  с  магометанами,  и  он  решил  еще
настойчивее, и тайно и явно, просить помощи у патриарха Филарета.
     Где-то  наверху  заиграла странная музыка.  Феодосий перевел взгляд  на
Кремль.  На  высокой стрельчатой вышке  Фроловской башни  играли мелодично и
замысловато огромные  часы  "с  перечасьем".  Золотые  и  серебряные  звезды
призывно  мерцали  на  лазоревом  циферблате.  "Яко  звезда  путеводная",  -
мысленно перекрестился архиепископ и  подал знал посольству:  "Ну,  в  божий
час!"
     Греческое подворье,  куда въехали вскоре грузины, помещалось в Ветошном
ряду, вечно шумящем, неугомонном, пестролюдном. В разнотоварный Китай-город,
конечный  пункт  длинных  путей  Запада  и  Востока,   стремилось  множество
посольств  в  надежде  на  выгодные  торговые  и  политические  дела.  Здесь
грузинское посольство должно было ожидать вызова царя Руси и патриарха.
     В  этот час в Патриаршем Доме,  находившемся вблизи Большого государева
дворца,  царила  тишина.  Приближенные  монахи  и  слуги  знали  о  привычке
патриарха Филарета перед  встречей с  царем  лично  просматривать донесения,
грамоты,  челобитные,  дела розыска.  Некоторые дела он решал сам, некоторые
откладывал для двойной подписки, царской и патриаршей.
     Отложив  несколько  свитков,  патриарх  остановился на  списке  Судного
приказа,  в  котором  перечислялись жалобы:  "а  челобитчики бьют  челом  на
ответчиков в  разных  безчестьях их..."  Обмакнув гусиное  перо  в  чернила,
подчеркнул:  "а  называли шпынком  турецким,  ребенком,  сынчишком боярским,
мартынушком и  мартыником,  трусом,  подговорщиком,  злодеем,  полкарбою..."
Подумав,  усмехнулся и написал: "Взять с челобитчиков пошлинных денег вдвое,
дабы  впредь  неповадно  было  по   неподобным  делам  бить  челом  великому
государю".  Потом  придвинул отписку  атамана  Радилова и  донских казаков о
намерении Шагин-гирея напасть на Астрахань.  Прочел и  надписал:  "Разрешить
казакам по этому случаю покупать в украинных городах свинец и порох".
     Внезапно  Филарет  резко  отодвинул  кипу  свитков,  выделяя  донесение
подьячего Приказа тайных дел,  Шипулина Никифора Ивановича,  ве