ыло утро или вечер,  твердо никто не
знает, только развеселился бог и ласково ангелам сказал: "Я все создал, всех
радостью наделил, теперь могу веселиться". Тогда Габриел снасмешничал: "Нет,
наш великий бог,  не все в твоей власти".  - "Что-о-о?" - закричал бог. И от
его крика гром не вовремя на землю упал и все виноградники придавил.  Только
бог от  гнева ничего не замечал.  "Как смеешь сомневаться в  моей силе?  Или
тебе крылья надоели?  Так я..." -  "Я правду говорю,  -  ничуть не испугался
Габриел,  -  если все можешь,  почему говорящую птицу не создал?"  -  "Хо...
хо...  хо",  -  захохотал бог,  и  от его смеха солнце к  земле пригнулось и
сожгло все посевы. Только бог от самолюбия ничего не замечал, схватил палку,
ударил по тучке, и оттуда выскочила птица и сразу затараторила: "Я сорока! Я
сорока!"  Все  ангелы ради  угождения богу захлопали крыльями,  один Габриел
молчал.  "Опять недоволен?!" -  вздохнул удивленный бог. И от его вздоха все
фрукты недозрелыми на  землю упали...  Но  бог  и  на  этот раз  не  обратил
внимания на землю -  очень обиделся:  сколько хорошего для чистых и нечистых
сделал,  а самый любимый ангел смех,  как речной песок,  сеет.  Видя, что от
гнева  бога  страдают  люди,   Габриел  кротко  сказал:  "Как  смею  я  быть
недовольным всевышним владыкою?  Только  никого  сорока не  удивит,  скучные
перья имеет".  "Что ж,  -  насмешливо ответил бог,  на этот раз, слава богу,
спокойно,  потому на  земле ничего не случилось,  -  могу таких веселых птиц
сотворить,  что от изумления небо рот откроет".  И схватил бог кусок солнца,
кусок радуги, кусок зари, синий воздух тоже ущипнул, не забыл ни восхода, ни
захода.  Когда  вновь  выдуманная птица выпрыгнула из  рук  бога,  ангелы от
неожиданности, как белые свечи от толчка, повалились, многие крылья погнули,
другие ноги подвернули,  некоторые пальцы искривили. Бог захохотал, и от его
хохота далеко внизу коровы замычали и,  на радость женщинам,  двумя телятами
отелились.  Посмотрела птица на  бога  и  тоже  захохотала,  потом завопила:
"Старый грешник,  почему без жены меня создал?!" Бог схватил птицу за нос, -
с  тех пор с  горбатым носом и осталась.  Тогда птица обиделась и улетела на
землю.  Бог еще раз вздохнул от неблагодарности птичьей,  все же, по доброте
своей,  быстро скрутил из разноцветных остатков еще одну горбоносую и пустил
вслед  первой.  Знал:  скучная  радость и  птице  без  жены.  Тут  отшельник
вздохнул:  "Жена не  так  красива,  ведь из  мужниных остатков сотворена..."
Какой сатана посмел бы, подобно радуге, слететь с неба?
     - Может,  птица и  не  сатана,  -  после некоторого раздумья проговорил
Павле, неодобрительно покачивая головой, - все же пусть твои родные отдельно
ее подарят, - не золотой браслет, может издали петь.
     - Правда! Правда! - послышалось со всех сторон.
     - А  вы что преподнесете?  -  заносчиво выпалил Иванэ.  -  На одну ногу
хромающее,  на один глаз слепое? Или улыбку на ладони? Четвертое воскресенье
спорите, головы распухли, в папахи не лезут, а подарок там, где вас нет.
     - Еще семь дней до ангела осталось, можем такую лестницу сколотить, что
звезду с неба достанем, - не совсем уверенно протянул пожилой глехи.
     Иванэ насмешливо зафыркал:
     - Торопись, а то с ума сойдешь по этой лестнице.
     Тут  дед  Димитрия вскочил с  бревна,  подбоченился и  принялся осыпать
Иванэ насмешками,  не забывая и его родню из Лихи, ибо втайне завидовал, что
Иванэ породнился с  богатой семьей,  а  его Димитрий так и  не женится ни на
богатой, ни на бедной.
     - Э-э... дед, - засмеялся Иванэ, - сколько насмешек ни сей, подарок для
госпожи Русудан не вырастет.
     - Так думаешь?  -  Дед Димитрия ехидно прищурился.  -  Э,  Илико, скачи
домой! - и метнул выразительный взгляд.
     Деда  Димитрия  мгновенно обступили,  но  он,  не  обращая  внимания на
нетерпеливые вопросы,  углубился  в  изучение  бороздок  кругляка.  Вот  уже
сколько  недель  он  мужественно крепился,  намереваясь изумить  ностевцев в
самый день ангела,  но...  этот Иванэ сам похож на  черта,  который похож на
человека. И он в сердцах выкрикнул:
     - Ты разговор о внучке Кетеван помнишь?  Так и передай этому...  если б
не гости, сказал бы кому...
     - Пока ты придумывал "кому",  красавица, внучка Кетеван, вчера у плетня
щебет влюбленного благосклонно слушала.
     - Это  твоя дочь уши девушки речным песком натерла.  Только знай,  бабо
Кетеван хорошее средство припасла от непрошеных банщиц.
     - Вот,  принес!  -  запыхался  Илико,  протягивая  тючок,  завернутый в
кашемировую шаль, аккуратно заколотую булавками с разноцветными головками.
     Дед Димитрия с ужасающей медлительностью стал вынимать булавки,  втыкая
их в свою праздничную чоху.  Яростные взоры не волновали его; даже когда дед
Матарса обозвал его ядовитым искусителем,  дед Димитрия не  ускорил движение
пальцев.  Напротив,  он готов был до утра продлить пытку,  но,  увы, булавки
кончились,  шаль  распахнулась  и...  ностевцы  оцепенели.  Раздались  крики
изумления и  восторга.  Из шали показалась серо-голубая бурка,  свалянная из
тончайшей шерсти ангорских овец,  потому невесомая.  Она переливалась нежным
ворсом, блестя золотыми позументами и золотыми кистями.
     Не дав никому опомниться, дед Димитрия вынул из шали такой же башлык. И
пока длилось восторженное молчание,  дед  рассказал,  что  девушек-ностевок,
которые валяли бурку и башлык, он сам водил в церковь и священник брал с них
клятву хранить тайну до дня ангела госпожи Русудан.
     Тут Иванэ оборвал молчание:
     - Выходит, тебе можно тайну от народа держать, а другим...
     На него зашикали.  Благоговейно подходили ближе,  рассматривая чудесную
бурку, и никто не дотронулся пальцем, чтобы не оставить пятен.
     Дед  Димитрия наслаждался,  он  получил  награду за  те  муки,  которые
испытывал,  храня в  тайне затеянное Хорешани.  Это она подумала о достойном
подарке от всего Носте.
     - Победа,  дорогой Иванэ!  Как здоровье твоей птицы,  не  имеющей стыда
даже перед женщинами?!
     - Вставь твоей говорунье еще  серебряное перо в  спину!  -  ликовал дед
Димитрия.
     - Лучше ниже! - посоветовал прадед Матарса.
     Не  смолкали  шум,   крики,   восклицания.   Благословляли  благородную
Хорешани,  любимую  народом за  доброе  сердце.  Она  не  только  подсказала
подарок,  но  помогла и  выполнить его.  Многие  целовали растроганного деда
Димитрия. По его щекам катились теплые слезы...


        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"

     Кружила метелица.  Заиндевевшие деревья сгибали голые ветви.  Из завесы
белых хлопьев то  возникали по  обочинам дороги,  то пропадали среди снежных
курганов обитые шкурами возки.  А  над  ними шумно хлопало крыльями воронье,
назойливым карканьем провожая посольский поезд.
     Скрипели полозья,  оставляя за  собой  извилистые искрящиеся полосы.  В
переднем возке,  кутаясь  в  непривычно тяжелую  медвежью шубу,  архиепископ
Феодосий с тоской поглядывал сквозь разноцветную слюду оконце на бесконечные
поля,  густо покрытые снежным настилом.  И небо казалось бесконечным, словно
въехал возок на самый край света.
     Архимандрит Арсений и  архидьякон Кирилл под мерное поскрипывание возка
вели тихий разговор об удивительной весне на Руси.  В Кахети миндаль цветет,
розы источают аромат,  а  здесь и  под  шкурами мороз так  пробирает,  будто
медведь когтями скребет.  И  еда,  отведанная ими  накануне в  Малом посаде,
странной показалась, уж не говоря о браге в бочонке, вынутом из-подо льда. А
поданное им  горячее  тесто,  начиненное рыбой?  Архимандрит ухмыльнулся,  а
архидьякон понимающе  прикрыл  рот  ладонью.  Вспомнили  они  выражение лица
архиепископа,   когда  толмач  пояснил,   что  обглоданная  им   с   великим
удовольствием лапа принадлежала жареному журавлю.
     Об  этом  журавле толковал сейчас и  Дато,  объясняя ошеломленному Гиви
разницу между журавлем и чурчхелой.
     Закутанные в  бурки,  башлыки,  в меховые цаги,  "барсы",  как свитские
азнауры, следовали на конях за первым возком.
     Вдруг Гиви не  на  шутку обиделся.  Разве он  сам не  знает,  что такое
чурчхела?  И  пусть  легкомысленный "барс"  вспомнит,  кому  Георгий доверил
кисеты,  наполненные золотом,  которые он  хранит,  как  талисман,  в  своих
глубоких карманах.  А разве мало тут трофейных драгоценностей, добытых еще в
годы  "наслаждения" иранским игом?  Не  пожалел  ни  алмазов,  ни  изумрудов
Великий Моурави,  лишь бы заполучить "огненный бой".  А  разве "барсы",  как
всегда,  не  последовали примеру своего  предводителя?  Гиви  вызывающе сжал
коленями тугие хурджини,  где среди одежды хранились монеты для приобретения
пушек.
     Помолчав, Гиви насмешливо оглядел Дато. Драгоценности! А разве Хорешани
не ему только,  Гиви,  доверяет свою драгоценность?  Вот и приходится вместо
приятного  следования в  обществе  веселых  азнауров  за  Георгием  Саакадзе
тащиться за... за беспечным Дато от какого-то Азова, через множество городов
и широких рек. И еще гнаться по бескрайним равнинам за стаей черных гусей.
     В  морозном воздухе трещал,  как тонкий лед,  смех Дато.  Но за скрипом
полозьев отцы церкови не слышали неуместного веселья.
     За  возком  архиепископа Феодосия,  несколько  поодаль,  покачивался на
смежных ухабах еще  один  возок,  колодный.  Там  дрогли архидьякон Неофит и
старец Паисий,  не переставая хулить турские шубы за их двойные рукава: одни
короткие,  не доходившие до локтя, а другие длинные, откинутые на спину, как
украшение.  Но  трое  монахов-служек и  толмач грек Кир,  изрядно говоривший
по-русски,  покорно ютились на задней скамье,  с  надеждой вглядываясь через
слюду в  даль,  где  уже  стелились серо-сизые дымы Даниловского монастыря -
передовой крепости, "стража" Москвы.
     Нелегко  удалось Саакадзе включить своих  "барсов" в  кахетинскую свиту
послов-церковников.  Лишь  красноречивые доводы Трифилия убедили католикоса,
что  послам надлежит не  об  одной  лишь  воинской помощи просить самодержца
Русии,  но также тайком разведать о происках шаха Аббаса в Московии. А лучше
азнаура Дато  Кавтарадзе,  этого  лукавого "уговорителя",  никто  не  сумеет
проникнуть в  замыслы персов.  Опять  же,  уверял Трифилий,  знание азнауром
персидской  речи  поможет  ему  где  словом,  где  подкупом  выведать  много
полезного для Грузии.
     Но Трифилий решил использовать Дато и  для достижения своей сокровенной
цели и  заклинал его  помочь архиепископу добиться защиты для царя Луарсаба.
Не совсем верил Саакадзе в  смиренное желание настоятеля ограничить Луарсаба
пребыванием в Русии.  Но,  выслушав Дато,  он ни словом не упрекнул друга за
данное обещание. Сам Саакадзе не верил в возможность того чуда, которого так
жаждал  непоколебимый Трифилий,  и  твердо  знал,  что,  если  Луарсаб  даже
переступит  порог  Метехского  замка,   все  равно  уже  никогда  не  сможет
царствовать,  ибо  никогда не  пересилить ему нравственную муку,  никогда не
вычеркнуть из памяти Гулабскую башню. Саакадзе волновала не перевернутая уже
страница  летописи,  а  новая,  еще  чистая,  но  уже  подвластная  кровавым
чернилам. В силу этого Дато в Москве должен добиться продажи тяжелых пушек и
пищалей для азнаурских дружин.

     Этому  решению  Великого  Моурави  предшествовали  те  "бури",  которые
разразились под сводами Алавердского монастыря.

     В  Ностевский замок  въезжали арагвинцы,  громко  разговаривали,  шумно
расседлывали коней, высоко поднимали роги, осушали их до дна за слияние двух
рек: Арагви и Ностури.
     А вот и Зураб...  "Верь слову,  но бери в залог ценности..." - мысленно
повторил Георгий.
     Зураб, как всегда, шумно обнял Саакадзе и спросил, соберутся ли азнауры
для разговора.
     - Для какого разговора?  - удивился Георгий. - Съедутся друзья отметить
день моей Русудан.
     - Я  так и думал,  брат,  -  не рискнешь ты сейчас восстанавливать царя
против себя.
     - Ты был на съезде, Зураб?
     - Это зачем? Съезд церковников, а я, благодарение богу, еще не монах. -
И Зураб звучно расхохотался.
     - Съезд  не  только монахов,  там  немало и  твоих друзей,  -  медленно
проговорил Саакадзе.
     - Э, пусть разговаривают. Все равно, чего не захочу я, того не будет...
А я захочу только угодное Моурави.
     - А  тебе  известно,  что  Дигомское  поле  постепенно пустеет?  Князья
убирают чередовых, а мне это неугодно.
     - Об этом с тобой буду говорить...  Если доверишься мне,  князья вернут
дружинников.
     - Какой же мерой заставишь их?
     - Моя тайна,  -  смеялся Зураб.  -  Впрочем,  такой случай был:  князья
согласились усилить личные дружины, только Нижарадзе заупрямился: "Если всех
на коней посадить,  кто работать будет?"  А  ночью у его пастухов разбойники
лучшую отару  овец  угнали.  Зураб  снова звучно захохотал.  -  Сразу работы
уменьшилось.
     - Подумаю, друг.
     - Думать, Георгий, некогда. В Телави Теймураз, желая угодить княжеству,
весь  тесаный  камень,   присланный  тобою  на   восстановление  кахетинских
деревень, повелел передать князьям на укрепление замков: "Дабы тавади Кахети
могли нас  надзирать,  хранить,  нам  помогать и  держать себя под высокою и
царственною нашей рукой".
     - Ты не ведаешь,  Зураб, многие ли из тавади, присвоивших мой дар, были
в числе разбойников, угнавших баранту у Нижарадзе?
     Зураб нахмурился -  опять "барс" унижает княжество, - но тут же перевел
на шутку:
     - Э,  Георгий,  пусть камень им будет вместо шашлыка, неразумно портить
себе такой праздник...
     Тамаду к  полуденной еде не выбирали.  Веселье начнется послезавтра,  в
день ангела Русудан,  и продлится дважды от солнца до солнца. Поэтому шутили
все сразу,  пили,  сколько хотели,  -  мужчины в Охотничьей башне, а женщины
отдельно, в покоях Русудан.
     Среди шума и  песен Саакадзе уловил быстрый цокот копыт:  нет,  это  не
гость  спешит  к  веселью,  -  и  незаметно вышел.  Переглянувшись,  за  ним
выскочили Папуна и Эрасти.
     Бешеный  цокот  приближался,  и  едва  открыли ворота,  на  взмыленном,
хрипящем коне  влетел  Бежан.  Но  почему  взлохмачены полосы,  измята ряса,
разорван ворот?!
     - Отец,  отец!  - перескакивая ступеньки, дрожа и задыхаясь, мог только
выговорить Бежан, упав на грудь Саакадзе.
     Бережно подняв сына,  Саакадзе понес его,  как младенца, наверх. Там, в
своем орлином гнезде, он опустил Бежана на тахту.
     Папуна  и  Эрасти  сняли  с  него  промокшую насквозь одежду,  измятые,
облепленные глиной цаги,  облачили в чистое белье и прикрыли одеялом.  Бежан
ничего не чувствовал - он спал.
     А  снизу,  из покоев Русудан,  доносилась нежная песня,  песня девичьей
любви.  Пела Магдана. Перегнувшись через подоконник, Саакадзе увидел могучую
фигуру,  прислонившуюся к шершавому стволу чинары. Осторожно шагая, Саакадзе
спустился в  зал к  пирующим.  Бедный Даутбек,  впервые его сердца коснулось
пламя любви, но Магдана дочь Шадимана, значит, говорить не о чем... Саакадзе
вздохнул и опустился рядом с Зурабом.
     - Кто прискакал, мой Георгий?
     - Чапар от  Мухран-батони,  завтра князь здесь будет.  Тебя прошу,  мой
Зураб,  прояви внимание к старому витязю, он всегда верен своему слову, и на
него мы сможем положиться,  когда направим мечи против изменников-князей. Их
время придет еще, будем громить совиные гнезда, громить беспощадно...
     Неприятный холодок подкрался к  сердцу  Зураба.  Он  невольно поежился;
вероятно, проклятые мурашки все же забрались под его куладжу.
     - Еще раз клянусь, Георгий, на меч Арагви можешь рассчитывать... Скажи,
на многих у тебя подозрение?
     - Странно,  Зураб,  в  Телави коршуны и шакалы побуждают царя повернуть
время вспять,  то есть воскресить рогатки - одряхлевшие привилегии княжеской
власти, а ты даже не счел нужным там присутствовать.
     - Не совсем понимаю тебя,  брат мой.  Нет дела мне до крикунов!  Я свое
проведу... Может, потому и не поехал, чтобы тебе угодить...
     Саакадзе не ответил.  "Все ясно:  Зураб знает, чего добиваются князья в
Телави,  но то ли не сочувствует этому,  то ли,  не желая ссориться со мною,
поручил Цицишвили говорить за него...

     Яркая  звезда сорвалась с  побледневшего небосклона и  упала где-то  за
окном.  Бежан открыл глаза,  задрожал и  до боли сжал голову...  И сразу все
пережитое вновь предстало пред ним.
     Под покровом кахетинских лесов таится Алавердский монастырь.  В большой
палате собралось высшее духовенство,  князей не было, а царь хотя и прибыл в
монастырь, но для беседы уединился с приближенными советниками.
     Решались дела церкви,  но не они привлекли собравшихся: не все ли равно
- строить в  этом  году женский монастырь святой Магдалины или  подождать до
будущей весны? Отправить шестьдесят монахов по городам за сбором марчили для
новой  иконы или  ограничиться тридцатью?  Более важное предстояло обсудить:
разумно ли архиепископу Феодосию примкнуть к послам-князьям, с пышной свитой
направляющимся в Московию?
     И тут,  "яко огни в преисподней", разгорелись страсти. Большая половина
архипастырей настаивала на совместном с князьями посольстве: война - мирское
дело.   Другие,   опасливые,   ссылались  на  доводы  Моурави:  не  дразнить
преждевременно "льва Ирана".  А потом то ли воспользовались предлогом, то ли
у  многих  в  душе  накипело,  то  ли  толкнула  зависть  к  возвысившимся у
католикоса и  отмеченным милостями царя,  -  но  посыпалось столько ядовитых
слов,  столько  обличительных речей,  что  Бежан  невольно приоткрыл окно  в
палате и  прислонил влажный лоб  к  косяку.  И  как  раз в  тот миг Трифилий
обозвал благочинного Феодосия - прости, господи! - "слепым ежом", а Феодосий
благочинного Трифилия -  "увертливым ужом".  И,  оба красные, с воспаленными
глазами  и  трясущимися руками,  так  громили  и  обличали друг  друга,  что
чудилось, вот-вот дойдут до рукопашной.
     Вдруг Трифилий разом успокоился и,  пристойно усевшись на  свое  место,
оправил рясу и благодушно протянул:
     - Преподобный Феодосий,  поезжай с богом и предстань, окруженный пышной
свитой князей,  во славу божию, перед русийским царем с челобитной о военной
помощи против персов.  И вкусишь пользу на благо иверской церкови!  Опять же
не  забудь  на  открытом приеме  лично  преподнести самодержцу Русии  и  его
ближним людям подарки от царя Теймураза. И восхитятся лазутчики шаха Аббаса!
Он  -  да  будет ему огнем дорога!  -  тоже сейчас торопится в  Московию для
передачи подарков и скрепления военной и торговой дружбы...
     В  палате,  внезапно потемневшей,  воцарилась такая тишина,  что  Бежан
расслышал стрекотанье кузнечика, запутавшегося в густой траве.
     "Что со мною? - беспокойно думал Феодосий. - Или воспользовавшийся моей
гордыней дьявол  толкает меня  на  погибель?  Увы,  антихрист ужалит  сперва
Кахети. Почему же подвергаю опасности Алавердский монастырь? А себя почему?!
Воистину, если господь хочет наказать, он раньше всего отнимет разум..."
     Ударил  колокол.   Архипастыри  облегченно  перекрестились  и  смиренно
направились в трапезную принять полуденную пищу и предаться краткому сну.
     Но  Феодосию было  не  до  сладостных сновидений...  Он  едва  коснулся
жареного каплуна  и  почти  не  пригубил наполненного янтарным вином  кубка.
Сначала он долго шептался в келье с Трифилием:  имя царя Симона сплеталось с
именем Шадимана,  потом имя шаха сплеталось с именем Шадимана.  И испуганный
Феодосий поспешил к царю Теймуразу.
     Когда  архипастыри снова собрались в  палате,  Феодосий громко объявил,
что светлый царь Теймураз возжелал, чтобы посольство было духовное, тайное и
малое,  и  должно  оно  представиться патриарху  Филарету  и  челом  бить  о
церковных делах, а о каких - огласке не подлежит.
     Опасения  Феодосия встревожипи царя:  "Как,  Шадиман  может  осмелиться
через подземный ход  вывести Симона из  Тбилисской крепости?!  Но  разве без
участия Саакадзе подобно