казачий атаман,
однотонно тянули песню, каждый на своем языке, и в лад песне звякали цепями.
     Удивленно  прислушивался Меркушка.  Что  это?  Не  сон  ли?  Нет!  Ясно
доносилась русская песня.  Откуда она?  Не из таинственных ли глубин моря? А
может,  из-за снежных степей?  И  голос знаком,  и  слова тяжкие,  как цепи.
Меркушка было подался к борту,  но тут же вспомнил наказ и остался там,  где
стоял. А песня ширилась, накатывалась, подобно бурану в непогодь.

                Само небо горько плачет,
                Исходит слезою,
                Что Вавило не казачит,
                Не летит грозою.

                И не тешит душу бражкой
                В струге под Азовом,
                Не несется с вострой шашкой
                К стенам бирюзовым.

                Грозы в море отгремели,
                Остались лишь мели,
                Шашки в поле отшумели,
                Руки онемели.

                Тяжелее нет подарка -
                Грудь обвили цепи.
                Эх, турецкая катарга
                Навек скрыла степи!

     Стараясь стряхнуть пот,  струящийся по  закоптелому лицу и  богатырским
плечам,  Вавило Бурсак с тоской подумал:  "Эка сырость,  до костей пробрала!
Сидим в преисподней - и воем и цепи грызем!" И, с силой откидываясь назад, с
веслом, вновь затянул:

                Неужели песня в горле,
                Как в клещах, застрянет?
                Неужели вольный орлик
                В неволе завянет!

                Не взлетит над миром божьим?
                Над катаргой адской?
                Не пройдет по дням пригожим
                С вольницей казацкой?

                Не мириться с темной клетью
                Даже псам и совам.
                Пусть Бурсак турецкой плетью
                Весь исполосован.

                Перед ним дозорщик жалок,
                Пусть хоть в сердце метит. -
                Не услышит, жало, жалоб,
                Слезы не заметит!

                Пропадай, душа! Саманом
                Стань! Рассыпься мигом!
                Раз попала к басурманам,
                Раз познала иго!

                Пропадай, Бурсак Вавило!
                Казаком был рьяным...
                Впереди одна могила
                Поросла бурьяном...

                Само небо горько плачет.
                Исходит слезою,
                Что Вавило не казачит,
                Не летит грозою...

     Тяжко  вздохнул Вавило  Бурсак,  уронил  бритую  голову с  оселедцем на
обнаженную грудь, задумался. О чем? Не о том ли, как ходил за реку Кубань за
зипунами?  Как бился плечо о  плечо с  "барсами" из отважной дружины Георгия
Саакадзе в  арагвском ущелье за Жинвальский мост?  Как налетал с  отвагой на
берега  Гиляна и  царапал их,  устрашая пушечные персидские корабли?  Как  в
восьми сторонах света собрал восемь славных пищалей,  а  в походе за девятой
угодил в плен к туркам?  Задумался Вавило Бурсак и не заметил, как двинул не
в лад веслищем.
     Бедуин из Туниса незаметно было подтолкнул атамана, но уже было поздно:
зловещая тень легла на куршею -  невысокий мостик,  шириной в две стрелы,  -
там  стоял  дозорщик и  маленькими глазками зло  сверлил  невольника-казака,
сатанинская усмешка искривила выпяченные губы,  над которыми,  как две змеи,
извивались усы.
     Не  спеша  подняв плеть,  турок  словно полюбовался ею,  на  первый раз
полоснул воздух,  а на второй -  опустил на казака.  Багровый рубец перекрыл
спину Вавилы,  и  уже снова взвилась плеть и со свистом опустилась на плечо,
разбрызгивая кровь.  Затрясся  атаман,  неистово  загремел  цепями,  ринулся
вперед и осекся, прикованный к веслу.
     Расставив ноги и сделав непристойный жест,  дозорщик хохотал на куршее.
И вдруг резко оборвал смех и разразился бранью. Вскинув покрасневшую плеть и
дико вращая глазками, он стал отсчитывать удары:
     - Во славу аллаха, раз!..
     Кровавая слеза скатилась по щеке казака.
     - Во славу Мухаммеда, два!..
     "Что орлик без крыльев?!"
     - Во славу Османа, три!..
     "Что клинок без руки?!"
     - Во славу Мурада, четыре!..
     "Что ярость без мести?!"
     - Во славу Хозрева, пять!.. Во славу...
     Внезапно  венецианец-моряк,  прикованный  к  веслу  слева  от  Бурсака,
побелел,  как нож в горне, изогнулся и плюнул в лицо дозорщику. Не торопясь,
турок широким рукавом провел по одной щеке,  затем по другой, спокойно вынул
из ножен ханжал,  повертел перед своим приплюснутым носом, будто очарованный
кривым  лезвием,  и  внезапно  метнул  его.  Пронесясь над  банками,  клинок
врезался в  сердце  венецианца.  Вопль  вырвался из  груди  несчастного.  Он
судорожно  ухватился за  рукоятку,  силясь  вытащить  ханжал,  и,  обливаясь
предсмертным потом, рухнул на весло.
     Всадив  плевок  в  лицо  мертвеца,  дозорщик,  бормоча  себе  под  нос:
"Шангыр-шунгур", спокойно зашагал по куршее, помахивая плетью.
     Шепча молитву пересохшими губами,  бедуин из  Туниса,  натужась,  вновь
налег  на  бревно.  Грек-корсар  из  Эгейского  моря,  прошептав заклинание,
похожее на  проклятие,  тотчас навалился на  опостылевшее весло всей грудью.
Призывая  гнев   двенадцати  имамов  на   нечестивцев-турок,   персиянин  из
Луристана, злобно косясь на русского казака, впалой грудью надавил на весло,
вытесанное,  по  его  мнению,  из  анчара -  ядовитого дерева.  Ни  слова не
промолвил Вавило  Бурсак,  плюнул на  руки  и  одновременно с  другими снова
втянулся в каторжный труд. А рядом с ним, повинуясь веслу, то откидывался на
банке назад,  то подавался вперед мертвый венецианец.  Когда еще его отцепят
от весла да вынесут наверх?  И  казачий атаман продолжал грести с  мертвецом
заодин.  И  чудилось,  тлетворный дух уже исходит от убитого красавца,  и до
спазм  в  горле хотелось хоть  на  миг  ощутить,  как  лучшую отраду,  запах
ковыльного поля и припасть к играющей блестками воде Тихого Дона...
     Негр из Занзибара сверкнул синеватыми белками, достал деревянного божка
Бамбу,  держащего вместо жезла зуб крокодила,  остервенело дернул за  медное
кольцо,  продетое через нос божка,  и оторвал ему голову, набитую ракушками.
Черные пальцы судорожно вцепились в весло.
     Барабанщики продолжали нещадно  колотить в  тулумбасы,  толстые буковые
палки так  и  подскакивали вверх и  опускались на  туго  натянутые кожи  под
громовые раскаты труб, приглушая заунывную песню невольников-гребцов.
     Символом  турецкой империи  была  катарга:  внизу  произвол тирании,  в
постоянной мгле свист смертоносного бича, издевки над невольниками; наверху,
под сенью полумесяца, переливы золотой парчи на важных пашах, наслаждающихся
дарами солнца и земли,  алмазы,  как застывшие слезы,  впаянные в рукоятки и
ножны великолепных ятаганов,  тень от которых лежит на отрогах Македонии, на
аравийских песках, на берегах Анатолии, у подножий пирамид Египта. И раскаты
труб и барабанов, заглушающих выкрики и вопли.
     Когда  катарга  приблизилась к  посольскому кораблю и  с  одного  борта
перебросили на другой широкий трап, украшенный гирляндами роз, Семен Яковлев
мысленно перекрестился и,  соблюдая свой чин,  неторопливо и  с достоинством
перешел на султанскую галеру. За ним, "сохраняя важность хода, не раскидывая
очей,  руками  не  махая  и  не  прыская  ногами",  последовал подьячий Петр
Евдокимов.  Так же  степенно,  помня наказ:  "Дабы государеву имени никакого
бесчестия не  было",  взошли на  катаргу иные посольские люди -  кречетники,
писцы,  свитские  дворяне,  стрельцы и  различные слуги.  На  груди  у  всех
красовался двуглавый черный орел с  короной,  скипетром и державным яблоком.
Выпорхнувший из  Византии,  он  как  бы  с  удивлением взирал  на  Царьград,
ощерившийся,  как копьями, стройными минаретами, взметнувший ввысь, как щит,
свинцовый, с золотым алемом на вершине купол мечети Баязида II, наследника и
сына  Завоевателя*,  поправший древний форум Тавр,  как  попирает конь своим
копытом обломок рухнувшего мира.
     ______________
     *  Мохмед II Завоеватель -  турецкий султан в  1451-1481 годах.  В 1453
году захватил Константинополь.

     Меркушка  незаметно подтянул сапоги,  сдвинул  шапку  набекрень и,  уже
позабыв о песне: "Может, приснилось наяву?" - в самом благодушном настроении
вступил на трап.  Он любил впервые ощущать себя в  новых городах и  странах.
Всегда предстанет перед глазами дивное: то сооружение, похожее на корабль, -
поставь паруса,  и понесется по воздуху легче золотистого облачка, то залив,
похожий на площадь,  - раскинь цветники, а фонтаны сами ударят; то множество
столбов, - набрось сверху ветвей и гуляй себе в мраморной роще.
     О турках слышал Меркушка многое в кружале, что на бережку Неглинной, от
стремянного того Чирикова,  пристава,  который был  приставлен еще  лет пять
назад к турецкому послу,  но видеть их не видал. Лишь раз на Ордынке гоготал
над медведем, изображавшим турка: ходил Топтыгин на задних лапах, в тюрбане,
свернутом из желтого заморского сукна, в красных штанах с серебряным шнуром,
и ревел,  как недорезанный,  когда его величали басурманом.  Но какой же это
турок,  если и  одной жены не имел косолапый,  получал от поводыря палкой по
лбу,  как  любой  холоп,  вежливо  выдувал  с  полкадки  вишневого  сока  и,
раскорячившись, танцевал на бревне, как баба на ярмарке?
     Теперь предстояло увидеть турок  наяву  -  лихих  наездников,  свирепых
рубак,  нагнавших страх на большие и малые страны,  владетелей Черного моря,
называемого ими Синим,  да  татарского Крыма и  крепости Азов,  сопредельной
Тихому Дону,  находившейся в постоянной вражде с войском казачьим. Во многие
моря носил Меркушку буйный ветер,  пронес через Босфор - "Течение дьявола" -
и в загадочную бухту Золотого Рога. Здесь из-за угла могла выглянуть роза, а
из куста роз -  ятаган,  поэтому Меркушка решил не спускать глаз с  заветной
пищали.
     Обогнув  серединную  мачту,  он  вышел  к  особому  возвышению,  богато
убранному коврами,  золотным бархатом и вокруг стенок - золотными подушками.
Трое пашей Дивана -  Осман,  Арзан и Селиман, приложив руку ко лбу и сердцу,
почтительно приветствовали русских  послов.  От  Меркушки не  укрылось,  как
Осман-паша незаметно подал сигнал, подхваченный беком, капитаном катарги.
     И  разом  топчу (пушкари),  замерзшие возле пушек,  пришли в  движение,
приложили подожженные фитили,  и одновременно грохнули, окутываясь пороховым
дымом,  шесть пушек: на деке три, одна посередине и две по бокам. Пять ядер,
каждое  весом  в  двенадцать окк,  пронеслись за  бортом  и  взметнули вверх
каскады голубой воды.
     "Почет  послам  кажут!"  -  приосаниваясь,  подумал Меркушка,  принимая
толику пушечного грома на  свой счет.  Пусть он  представлял не  ту  Россию,
которая горделиво выступает в  бархатной шубе на  собольих пупках,  жмется к
царскому трону,  благочестиво прислушиваясь к  звону  сорока-сороков,  ломая
крылья леденцовому лебедю,  набивает бочки драгоценными перстнями и, изрядно
пошумев на боярских пирах, кичится золотым яблоком, - зато он представлял ту
Россию,  которая выходит с дубовой рогатиной на медведя один на один, а коли
медведей двое,  то и на двух, в бездонную высь устремляет ковер-самолет, что
расшит жар-птицами, сеющими по пути огненный бисер, в мороз глотает сосульки
льда и, сбросив овчинный тулуп, мчится в будущее на необъезженном скакуне, в
бескрайних просторах,  тонущих в  розовых дымах,  неутомимо ищет  ключ живой
воды, кистенем наотмашь бьет чужеземного соловья-разбойника. Да, он по праву
с  неменьшим достоинством,  чем сам посол,  вступил на  турецкую катаргу,  а
вступив -  горделиво покручивал левый ус,  в  то  время как посол покручивал
правый.
     В пушках царский посол знал толк. Немало родни его в Пушкарском приказе
ведают пушечными дворами, московскими и городовыми, и казной, и пушкарями, и
всякими пушечными запасами и сборами. А на литье пушечное сами медь привозят
от Архангельского города и из Шведского государства.
     И  сейчас посол прикидывал в уме,  как много ядер может каждая турецкая
пушка  выдать в  час,  сколько пушек на  султанской катарге и  сколько таких
катарг стерегут ходы в Босфор со стороны мраморной и черной.
     В  пороховых  клубах  у  правого  борта  вспыхивали  зарницы.   И  шум,
образуемый стрельбой,  и завесы дыма,  нагоняемые ветром обратно на корабль,
отвлекли внимание посольства,  и  Кантакузин,  приблизившись к Осман-паше на
расстояние одного локтя, высказал ему свое удивление: почему верховный везир
лично прибыл на встречу послов царя Русии?
     Узнав,  что Осман-паша уже не верховный везир,  а  лишь второй советник
Дивана,   Кантакузин  мысленно  разразился  проклятиями,  а  вслух  высказал
сожаление,  что  выполненный им  в  Москве наказ  Осман-паши  может  вызвать
неудовольствие нового верховного везира.  Если  Осман-паша был  за  войну на
западе с  Габсбургами,  то  Хозрев-паша  наверняка будет  за  войну с  шахом
Аббасом  на  востоке.  Осман-паша  не  разубеждал  изворотливого  дипломата:
действительно, политика Сераля получила новое направление; но кто знает, что
произойдет прежде,  чем солнце взойдет? - и посоветовал приглядеться к новой
звезде  Стамбула.  Беседа с  Моурав-беком,  так  вовремя прибывшим к  порогу
султана,  доставляет истинное удовольствие:  с ним можно не говорить больших
слов - и глотать большой кусок.
     В  тот  миг,  когда  Семен  Яковлев  и  Петр  Евдокимов  усаживались на
возвышении на  золотые  подушки,  Меркушка  очутился вблизи  куршеи.  "Опять
песня!"  Ее  тянул чернокожий гребец.  Песня эта походила на  отрывистый бой
барабана и слышалась Меркушке так:

                Бамба!
                     Бамба!
                          Бамба!
                Был
                  большой
                        божок!
                Сам бы,
                      Бамба,
                           сам бы
                Паруса
                     поджег!
                Сбил
                   железо
                        сам бы!
                Бамбы
                    слаб
                       удар.
                Не бежать,
                         о Бамба,
                Негру
                    в Занзи-
                           бар!

     В  такт своей не  то  заунывной,  не то боевой песне,  невольник звякал
цепями и тряс головой.  И вновь взлетела иная песня,  напоминавшая про берег
дальний.

                Небо, ты на плачь с испугу!
                Что вдовой завыло?!
                Лучше саблю кинь, подругу, -
                Ждет Бурсак Вавило,

                Чтоб дружить еще на бусах...
                С морем-океаном,
                Гнать с ватагой черноусых
                Врагов окаянных...

     Бросило Меркушку в  жар,  будто  в  застенке придвинули к  щекам полосы
раскаленного железа,  и  сразу охватил его озноб,  точно опустили в прорубь.
"Вавило Бурсак! Неужто?" И Меркушка было ринулся вперед, потом отшатнулся и,
принимая видимое за наваждение, стал протирать глаза.
     Но бесовский кошмар не рассеивался.
     Вмиг  припомнилась  Меркушке  прикаспийская  степь,  сторожевая  вышка,
застывшая,  как журавль,  снеговой излом вершин Кавказа...  Уха там булькала
янтарем в котелке, гоготали терские казаки, и среди них шумел Вавило Бурсак,
острослов,  отвага,  любитель чужих пищалей,  знающий один  кров -  звездный
шатер, одну подушку для забубенной головушки - седло, неутомимый прорубатель
далекой дороги то в скалистые дебри,  то в синее море-океан. Подобно вспышке
молнии,  промелькнул еще в памяти бой за Жинвальский мост в тесном арагвском
ущелье,  когда  с  общим ворогом грузин бились рядом Нодар Квливидзе,  казак
Вавило Бурсак и московский стрелец Меркушка.
     И теперь атаман,  родная кровь!..  Хлебнул,  видно,  горя по самый край
жизни. Запутался в сетях буйный ветер!
     Но полно,  он ли это?  И могло ли стать такое, чтобы гремели на Бурсаке
турецкие цепи?  Чтобы  кровоточило рассеченное плечо?  Чтобы потускнел взор?
Чтобы бороздка, как овражек между зарослями, легла между бровей?
     Рванулся  вперед  Вавило  Бурсак,   загремели  цепи.  На  миг  зарницей
вспыхнули глаза и тотчас потухли, усмешка скривила уголки губ:
     - Уступи-ка, стрелец, пищаль, папаху золотых цехинов отмерю.
     - Терпи, атаман, казаком будешь, - так же глухо проронил Меркушка.
     И отошел, придерживая пищаль за инкрустированный приклад.
     И  вовремя.  На  куршее уже  стоял дозорщик и  подозрительно смотрел на
Меркушку. Затем он щелкнул плетью и приветливо подмигнул:
     - Ай-ай-ай, бе-ей! - и постучал по клинку. - Ятага-а-а-ан!
     - Бе-ей! - учтиво поклонился Меркушка. - Да сумей! Я те са-а-а-м!
     Посол  Семен  Яковлев,  зорко  следя,  как  фокусничают  на  веревочных
лестницах да на верхних реях турки, шепнул подьячему:
     - Будтося без кости.
     - Забава.
     - В честь нашу.
     - В запись занести, что ль?..
     - Вот и  занеси:  корабельники многим художеством,  спускаясь сверху по
веревкам, чинили потехи.
     Борта  катарги  вновь  окутались клубами  порохового дыма:  стреляли из
больших и малых пушек.


        "ГЛАВА ДЕВЯТАЯ"

     Мыслитель говорил о маслинах,  полководец - о розах. На острове Лесбос,
прославленном элегиями Сапфо, из века в век выращивают рощи маслин, давят их
и производят торг питательным маслом. В городе Ширазе, благословенном приюте
Хафиза,  певца  соловья  и  розы,  разводят  плантации цветов,  давят  их  и
производят торг ароматным маслом. Песни сближают царства, монеты приводят их
к столкновению. Тогда что важнее: соловей или весы?
     Мыслитель не ответил. Полководец сказал:
     - Меч!
     - Так ли?
     - Да,  ибо ни торговля,  обогащающая страну, ни песня, облагораживающая
душу, не могут защитить себя. Войско - страж весов и соловья.
     Это был их первый разговор. Он начался с взаимных расспросов о желаниях
и  целях,  о  праве  полководца  вторгаться  в  жизнь  и  о  праве  философа
отстраняться от нее.  Спор длился долго и,  как и предполагала Хорешани,  не
привел  к  согласию.  Но  острота мыслей,  оригинальные доводы,  неожиданные
примеры  и   ссылки  захватили  собеседников,   и  на  их  лицах  отразилось
удовольствие, а сердца наполнились доверием.
     Вслушиваясь в спор,  Русудан была довольна, что предпочла для встречи с
семьей  Афендули не  пятницу и  не  воскресенье,  а  будничный вторник,  ибо
характер спора Георгия и Афендули был не для праздничного скопища.
     Спор не ослабевал и за скатертью. Внезапно подняв чашу, Эракле искренне
произнес:
     - Не  могу понять,  как до сего числа жил без прекрасной семьи Великого
Моурави? Да озарит солнце путь ваш к радости!
     - И я,  мой Эракле,  сегодня испугался:  вдруг не встретил бы тебя?  Да
снизойдет на душу твою благодать! Будь здоров, дорогой гость!
     После кейфа Саакадзе увел  Афендули в  комнату "тихих бесед",  и  здесь
они,  точно два друга после разлуки,  говорили о  судьбах родной земли и  не
могли наговориться.
     - Я  дам  тебе,  господин мой  Георгий,  все,  что  могу,  для возврата
утерянной тобою родины.
     - Мне нужно оружие.
     Под удары бубна неслись в лекури Дареджан и Ило.  Не то,  чтоб Дареджан
была  расположена к  веселью,  но  больше  некому  было  развлекать  гостей.
Гречанки кружились в своей пляске,  не совсем понятной,  как мотыльки вокруг
светильника. Магдана совсем не танцевала, а Автандил... Да, где Автандил?..
     Возможно,  это был не зимний сад, где в глиняных и фаянсовых кувшинах и
вазах  благоухали розы,  где  в  изящных клетках гостили разноцветные птицы,
оглашая прозрачный воздух пением и щебетом, а это был рай на седьмом небе, -
иначе почему Арсане и Автандилу казалось,  что здесь,  кроме них,  ничего не
существует? Не розы, а сонм белоснежных ангелов склонялся над ними, наполняя
рай звуками флейт.  И они крепко держались