портрету,
рукой  хватая  воздух,  словно  что-то  ловя,  судорожно  вцепился  в  раму,
окаймленную крупной бирюзой, и не то смех, не то стон вырвался из его горла.
Он упал навзничь,  увлекая за собой изображение своей молодости, будто и его
хотел  захватить  в   могилу.   Рама  глухо  стукнулась  об  угол  шахтахты,
раскололась, и камни бирюзы покатились во все стороны, словно вызволенные из
плена.
     Ханы  застыли,  боясь сделать малейшее движение.  Перед ними неподвижно
лежал  мертвый шах  Аббас*  с  глубокой складкой на  переносице,  словно еще
силился разгадать какой-то мучительный вопрос. Мертвый шах Аббас! Сорок пять
лет поднимавший Иран, как огромную бирюзу, и в один миг выронивший его.
     ______________
     *  Адам Олеарий пишет,  что "умер шах Аббас в 1629 году,  на 63 году от
рождения и  после 45  лет  правления.  Тело  свое велел предать погребению в
особом,  указанном им  месте;  для  того же,  чтоб не  знали где  он  лежит,
отвезены три гроба в  разные места,  именно:  в  Ардебиль,  Мешед (Мешхед) и
Вавилон,  и погребено там.  Большинство же полагает, что тело его отвезено в
Вавилон и погребено там в Неджефе, где находится гробница Аали (святого)".

     Песок  из  верхнего  шара  песочных часов  весь  пересыпался в  нижний.
Караджугай и Иса обменялись выразительным взглядом,  они знали, что время не
остановить и теперь надо выполнить то, что повелел им "лев".
     Темир-бек  охранял тело  мертвого шаха,  искусно набальзамированное.  У
порога так  же  торжественно сменялись мамлюки.  Портрет "льва  Ирана" опять
высился над шахтахтой. Символы не должны были исчезать.
     Немедля Иса-хан и  Сейнель-хан,  взяв с собою хекима Юсуфа,  ускакали в
Исфахан.  Пока враги -  узбекские ханы на востоке и  вожди кочевых племен на
юге -  не проведали о смерти шаха Аббаса,  они обязаны возвести Сэма на трон
Сефевидов.
     Караджугай же  и  Гюне-хан  приступили к  тяжелому делу.  Зал  приема и
совета по их указанию был разукрашен с возможной роскошью.  Умело сочетались
драгоценнейшие ковры,  красные шали  Кашмира и  Кермана,  затканные шелком и
серебром ткани  Бенареса,  тончайший китайский фарфор  и  персидская золотая
посуда. Тут все утверждало величие власти, захватившей земные сокровища.
     На  ступенях шахтахты,  среди  ваз,  зеркал  и  бронзовых подсвечников,
Караджугай распорядился поместить две  парчовых подушки  для  себя  и  Гюне.
Затем,  опустив занавеси,  затканные сиреневыми птицами,  на окна,  отчего в
зале воцарился полумрак,  они, как пожелал шах, одели его бездыханное тело в
богатый  наряд,  украсили тюрбан  звездой  из  крупных алмазов и  усадили на
шахтахту,  прислонивши к  стене,  на которой переливался голубой,  как небо,
ковер. Только теперь хеким искусно открыл глаза шаху и опасливо отодвинулся.
В них,  как учил коран,  воплотилась душа Аббаса, которая освободится лишь в
момент погребения тела.
     Зал приема и  совета заполнили ханы Мазандерана.  Караджугай выслушивал
просьбы  и  с  низкими поклонами излагал их  шаху.  Позади  ковра  Гюне-хан,
подражая голосу Аббаса,  или отклонял просьбы или милостиво удовлетворял их.
Незаметно через прорези в  ковре он  подымал одну или две мертвые руки шаха,
то повелевая остаться,  то милостиво отпуская просителей. Тут же, у подножия
шахтахты, Темир-бек торжественно держал саблю шах-ин-шаха - верное средство,
помогающее не замечать ничего странного в поведении властелина.
     А ночью,  заперев зал,  Гюне,  у которого не попадал зуб на зуб,  менял
пестрый тюрбан на черный, пил крепкий кофе, курил кальян и валился на ковер,
словно сам умирал.  Караджугай-хан почти не спал,  ибо боялся,  что страшный
дневной сон будет продолжаться и  ночью.  Трепет даже перед умершим Аббасом,
душа которого так  угрожающе воплотилась в  его глазах,  вынудил ханов слепо
выполнять его  последние повеления.  Так должно длиться сорок дней.  Лишь на
сорок первый всю  роскошь в  зале приема и  совета должны были сменить шесть
свернутых - в знак траура - знамен Ирана.
     - Бисмилляги  ррагамани  ррагим!  -  беспрестанно выкрикивал  Гюне-хан,
взирая на мертвого, который продолжал оставаться живым.
     И  народ  Ирана,   великой  империи  шах-ин-шаха,  не  нарушал  воплями
будничную жизнь.

     Странные слухи ползли,  ширились,  - что-то произошло. Где Иса-хан? Где
Эреб-хан?  Почему персидские полководцы не спешат подвести к  границам новые
тысячи?  Почему не замечают, что дожди в Месопотамии прекратились? Почему не
препятствуют передовым отрядам анатолийских орт разведывать местность вблизи
Диарбекира?  Как  непонятен этот 317  год XIV круга хроникона*.  Невероятное
происходит  в  Исфахане.  Шах  Аббас  решил  ждать  -  кого?  И  не  шах,  а
Караджугай-хан!  Нет!  Нет!  Иса-хан.  Но  почему,  почему не торопятся сами
завязать большую войну?!  Разве не проиграл уже тот, кто отстал? Шах Аббас -
олицетворение коварства! Что еще замыслил "лев Ирана"? Надо быть настороже!
     ______________
     * 1629 год.

     Посланные янычарским агой лазутчики уверяли: "Беспокойство в персидском
стане, но подойти нельзя, сильно охраняются подступы".
     Удивлялся и Саакадзе.  Сравнительно легкие победы, одержанные до начала
дождей  в  Анатолии,  Ираке  и  Сирии,  еще  не  имели  решающего  значения,
необходимо прорвать  линию  Диарбекир  -  Багдад,  необходимо столкновение с
храбрыми Иса и  Эребом.  Их войска оснащены мушкетным огнем и пушками.  Пока
они не опрокинуты,  шах Аббас неуязвим.  Но не похоже,  чтобы рвались ханы в
бой.  Почему же укрываются на рубеже,  ничего не значащем? Нет, не могут они
не   учитывать  саакадзевские  способы   ведения   войны.   Значит,   что-то
исключительно важное отвлекло их внимание от Багдада. Но что?..
     Уже кони, преодолев множество островков и песчаных мелей, перешли вброд
на  правый берег  Кызыл-Ирмака,  уже  оставлен позади город  Заза.  Саакадзе
спешит.  Необходимо как можно скорее встретиться с Келиль-пашою, начальником
орт  сипахов,  и  совместно решить,  как  действовать дальше  -  выждать или
наступать.
     И  как  всегда,  судьба потешается над решениями,  ею  не  одобренными.
Последняя стоянка на равнине реки Манисы,  вблизи возвышенности Думанлы-Даг.
Поодаль от  шатра Саакадзе расположилась орта сипахов.  Они в  котлах варили
баранину и пели. Матарс, Элизбар, Пануш и Гиви выехали вперед, дабы наметить
самый короткий путь в Токат.
     Обогнув сады, орошаемые источниками, всадники направили коней в заросли
вечнозеленого дуба.  Тропа затейливо изгибалась.  Дул горно-долинный бриз, и
над  головами "барсов" неугомонно шумела листва.  Вдруг Элизбар круто осадил
коня  и  прислушался.  Где-то  совсем рядом  в  зарослях послышалось конское
ржание и кто-то вполголоса выругался по-персидски.
     Разделившись,   "барсы"   рысью   двинулись   навстречу   неосторожному
путешественнику.
     - Яваш!  -  загремел Элизбар, выхватив клинок и прикладывая его к груди
незнакомца.
     Перед "барсами" на откормленном жеребце оказался пожилой турок, по виду
астролог. За ним на высоком иноходце дрожал слуга.
     Пануш,   пристально  вглядываясь,   рванулся  к  незнакомцу.  Миг  -  и
приклеенная борода очутилась в его руке.
     - Лазутчик!  - радостно крикнул Гиви, обнажая саблю. И тут же: - Юсуф?!
Откуда ты, дорогой? Кого лечишь здесь?
     Преодолевая дрожь,  шахский лекарь таращил на "барсов" глаза и радостно
всплеснул руками:
     - А-а-а-га, Ги-ги-ви!
     "Барсы" опешили:  перед ними,  как призрак невозможного, предстал хеким
Юсуф,  главный  лекарь  шаха  Аббаса,  друживший в  Константинополе с  зятем
четочника Халила.  Персиянин в  середине Анатолии!  Что  могло  сейчас  быть
удивительнее этого?
     Элизбар учтиво поклонился:
     - Да  светит над  тобой,  хеким  Юсуф,  солнце аллаха!  Большую радость
доставишь Непобедимому, если посетишь его шатер.
     - Пусть Мекка будет мне  свидетелем,  и  я  рад встретить Непобедимого,
хоть и спешу очень.
     - Видим.  Но  разве сейчас время для лекаря "льва Ирана" путешествовать
по Турции, да вдобавок лишь с одним слугою? Или шах-ин-шах перестал дорожить
тобою?
     Лекарь внимательно посмотрел на черную повязку Матарса,  она показалась
ему выцветшей,  и облегченно вздохнул: "Гурджи не причинят мне зло". Он и не
помышлял о бегстве, ибо слишком хорошо по Исфахану знал "барсов".
     Юсуф молча выровнял коня и,  сопровождаемый понурым слугой,  последовал
за "барсами".  Развлекая лекаря, Гиви с любопытством расспрашивал, как живет
он в Иране, богатеет ли по-прежнему на милостях шаха Аббаса, выстроил ли еще
дом, как хотел? Лекарь нехотя отвечал.
     Изумился и  Саакадзе:  "Неужели безобидный лекарь стал лазутчиком?" Но,
помня обычай, воздержался от вопросов и пригласил войти в шатер для отдыха и
еды.  Эрасти, поняв Моурави, увел слугу к себе и угостил так, что тот, забыв
все на свете, уснул.
     Вскоре хеким Юсуф  с  кубком в  руке  опустился по  одну сторону черной
бурки, Георгий Саакадзе - по другую. "Барсы" образовали полукольцо.
     - Говори,  хеким!  -  строго сказал Саакадзе.  -  Почему ты, придворный
лекарь шаха Аббаса, тайно вступил на турецкую землю?
     - Но ты не турок, Непобедимый, ты гурджи.
     - Я  Моурав-паша!  Заметил у  входа три бунчука?  Как гурджи я не трону
тебя,  как трехбунчужный паша -  я  должен знать правду.  Что заставило тебя
пойти на риск и пробираться в Токат? Говори, ничего не утаивая!
     - Я люблю странствовать, Непобедимый!
     - Сейчас война.  Странствуют только безумцы и лазутчики. Ты не дорожишь
головой... Говори, что случилось в Иране? Почему Иса-хан и Эреб-хан не среди
войск? Если ты лазутчик - разоблачу! Если ты беглец - окажу помощь. Выбирай!
     - О  сардар,   -  торопливо  проговорил  лекарь,  -  умерь  свой  гнев.
Случилось...  Тот,  кто  дал  тебе  звание Непобедимый,  покинул землю  ради
седьмого неба справедливого аллаха!
     - Что-о?! Шах Аббас... Умер?!
     - Мохаммед свидетель, это истина.
     Саакадзе не мог сразу осознать эту весть, такую неожиданную и столько в
себе таящую:  "Нет больше шаха Аббаса! Притеснителя многострадальной Грузии!
Открыт путь в  завтрашний день,  где ждет счастье борьбы и  сладость победы,
где потянутся к  солнцу новые всходы и запылают очаги,  где разольются песни
радости и  зацветут цветы любви и где жизнь скинет с себя чадру полувекового
кошмара!"
     - Кого объявил наследником шах?
     - Сэма-мирзу.
     - А кто сейчас правит Ираном?
     - Мертвый шах Аббас.
     И лекарь рассказал подробно обо всем, что произошло в Мазандеране.
     Какая-то мысль осенила Саакадзе,  лицо его преобразилось;  крупно шагая
между полотняными стенами шатра, он что-то напряженно обдумывал.
     Не желая мешать ему,  "барсы" замолчали.  Дато стряхнул со лба холодный
пот.  "Странно,  -  думал  он,  -  почему  в  этом  году  случается  столько
непредвиденного?  Вот  Зураб...  Ну,  его  смерть можно понять.  Чтоб высоко
взлетать,  нужны подходящие крылья, а не хвост шакала. Крылья!.. Хосро-мирза
сейчас царь Картли...  Чтоб согнать, его с трона, надо победить шаха Аббаса,
а он ускользнул в ад. Доберемся ли мы до Картли? Не завершается ли последняя
страница Книги судеб?"
     - Что с тобою, Дато? Почему стонешь?
     - Шаха жалко, Георгий... Хотя бы еще год прожил.
     Саакадзе шепнул "барсам" по-грузински:
     - После хекима -  военный разговор и  в  путь!  -  и вновь опустился на
бурку.
     - Так ты говоришь, на престол Ирана взойдет Сэм-мирза?
     - Мохаммед свидетель, это истина.
     - Жестокий рок довлеет над Тинатин-Лелу!  Как теперь надо бояться ей за
маленького Сефи-мирзу.
     - Видит пророк, уже не надо.
     - О Юсуф, ты хочешь сказать, что...
     - Ага  Дато,  зачем аллах не  уничтожит шайтана,  нашептывающего только
плохое?  Сэм-мирза еще не открыл миру, что он шах, а уже ослепил Сефи-мирзу.
Говорит, давно глаза брата аллаху обещал.
     "Барсы"  невольно схватились за  рукоятки клинков.  Димитрий в  сердцах
выругался. Юсуф, взглянув на помрачневшего Саакадзе, продолжал:
     - Потом велел отправить ослепленного в крепость Алимут, что в трех днях
пути  от  Казвина.  Там  многие годы  страдали старшие сыновья шаха  Аббаса,
рожденные от хасег, Ходабенде и Имам-Кули.
     - Их облепил шах Аббас?
     - Видит аллах,  он,  ага  Элизбар.  Все  дела в  руках аллаха.  Пожалел
милосердный и  маленького Сефи,  хоть  и  слепого,  -  отбили  неизвестные в
капюшонах католических монахов.
     Они напали на караван палачей.
     - А кто спас маленького Сефи? Наверное, слух есть?
     - Ты   угадал,   ага   Ростом.   Царственная  Лелу!   Много  туманов  и
драгоценностей отдала она.  Теперь о Зулейке.  Одно злодеяние тянет за собой
на поводу другое.  Зулейка требовала ослепить Гулузар на один глаз, дабы она
другим, уже как рабыня Зулейки, видела бы ее торжество. Сэм-мирза колебался.
Лелу укрыла Гулузар у  себя.  Когда же  на слезы и  мольбы Зулейки новый шах
согласился выдать Гулузар матери,  то несчастной не оказалось в Давлет-ханэ.
Зулейка  обвинила Лелу,  будто  она  уговорила Гулузар оказать неповиновение
молодому шаху,  самим Аббасом великим возведенному на  трон  Сефевидов.  Нет
лекарства от низостей души. Сэм-мирза приказал отдать покои Лелу его матери,
Зулейке,  как старшей в Давлет-ханэ,  а Лелу переселить в розовый домик, где
жила Гулузар.
     Царственная Лелу  так  велела сказать шаху:  "Хорошо,  пусть завтра моя
бывшая рабыня Зулейка,  которую я  воспитала как дочь и выдала в жены своему
сыну, прекрасному Сефи-мирзе, займет мои покои".
     Ночью Лелу призвала Мусаиба,  передала ему остаток драгоценностей,  ибо
большую часть уже  вручила Гулузар,  для  нее и  маленького Сефи,  и  велела
евнуху поклясться на коране, что он, как только похоронит ее, Лелу, исчезнет
из Давлет-ханэ, и потому, что Сэм, истязая, казнит его, Мусаиба, облеченного
почетом,  заподозрив, что он причастен к похищению Сефи; и потому, что одной
несчастной Гулузар  не  воспитать слепого мальчика.  Напрасно Мусаиб  умолял
Лелу  скрыться с  ним,  обещая проводить ее  до  Тбилиси,  Лелу  отказалась.
Незачем ей  туда  возвращаться.  Луарсаба нет,  а  Хосро-мирза откроет новую
страницу Книги судеб,  и ей нет места в этой книге. Потом Лелу позвала меня,
как  старшего  хекима:  "Передай  шаху!  Я,  дочь  грузинского царя  Георгия
Десятого, никому не позволю унизить меня! Царицей жила - царицей умру!"
     Я передал.  Зулейка,  она была там, так закричала: "Скорей зови палача,
пусть выколет ей  оба глаза!  Как дерзнула напомнить о  своей крови?!"  Сэм,
беснуясь,  ринулся в  покои Лелу,  за ним Зулейка.  Я тоже поспешил за ними,
хотя уже полезнее было вспомнить о скоростном верблюде.
     Из глаз Мусаибе текли слезы.  Голова царственной Лелу, успевшей принять
яд,  покоилась у него на коленях.  "Как смел ты допустить такое?! - закричал
Сэм-шах,  уже присвоивший имя Сефи. - Умрешь в страшных муках!" Тогда Мусаиб
встал и сложил руки на груди:  "Твоя воля для всего Ирана священна.  Я много
видел почета и  доверия,  и  мне после ухода моего повелителя,  шаха Аббаса,
делать на земле нечего. Но, свидетель аллах, я поклялся, - тут Мусаиб взял в
руки  коран,  -  что  сам  похороню царственную Лелу.  Аллах видит,  клятва,
которую я дал любимой жене "льва Ирана",  должна быть исполнена. И выслушай,
молодой шах,  верного слугу:  без желания аллаха ни  один волос не  упадет с
моей головы".
     Тут Сэм-шах передернулся от злобы и  покинул обитель печали,  а Зулейка
метнулась  к  ларцам  Лелу,  но  Мусаиб  не  допустил  ее:  "Завтра  успеешь
обогатиться!"
     - Эрасти!  -  крикнул Саакадзе.  -  Передай беку  сипахов -  через  час
выступаем! Подготовь к походу и наших коней! Продолжай, хеким Юсуф!
     - Когда настала ночь,  я пробрался к старшему евнуху: "О Мусаиб, ты при
шахе Аббасе был  сильным и  много плохого мог сотворить.  Пророк подсказывал
тебе,  и  ты  сотворил больше хорошего.  И  меня  ты  всегда хвалил великому
Аббасу.  Настал срок отблагодарить тебя.  Вот индусский яд, прими - и уснешь
спокойно.  Знай, завтра палачи на Майдане-шах сдерут с тебя кожу, ибо новому
шаху  выгодно,  чтобы весь  майдан знал,  что  ты  отравил царственную Лелу,
замыслив похитить ее  драгоценности".  Выслушав,  Мусаиб подарил мне  двести
туманов и  два  изумрудных браслета для  моей жены и  вынул из  мешка восемь
ларцов, наполненных драгоценностями, накопленными им за долгую службу у шаха
Аббаса, их он передает маленькому Сефи.
     Потом,  наполнив чаши шербетом,  предложил выпить за самое хорошее - за
память  о  светлой Лелу,  скрасившей его  жизнь.  Яд  тоже  у  меня  взял  и
посоветовал мне бежать из Исфахана,  ибо кровожадный Сэм уничтожит всех, кто
был предан шаху Аббасу. Я обещал подумать. А наутро Давлет-ханэ закипел, как
смола в  котле,  ибо на рассвете палачи не нашли Мусаиба в гареме.  Обыскали
Исфахан, много евнухов всполошили, но Мусаиб словно растворился в воде или в
воздухе.
     - И тебе, Юсуф, пришлось бежать из Исфахана?
     - Пророк свидетель,  пришлось,  ибо Мусаиб угадал: Сэм-шах начал рубить
головы всем, кого заподозрил в сочувствии царственной Лелу.
     "Барсы" скупо обменивались словами,  не  в  силах отделаться от наплыва
разноречивых чувств. Саакадзе поинтересовался:
     - Где хочешь скрыться, ага Юсуф?
     - Вам можно сказать: в Константинополе, у моего друга, тоже хекима...
     - Женатого на сестре четочника Халила? Так?
     Саакадзе встал;  приложив ладонь к  глазам,  он  стал следить за сбором
орты сипахов. Там уже играла бори.
     - Вот что,  ага Юсуф,  -  решительно повернулся Саакадзе к лекарю,  - я
облегчу твое пребывание в Константинополе.  Ты прибудешь в Сераль как тайный
гонец от меня. Известишь "средоточие мира" о смерти шаха Аббаса, а также обо
всем  тобою виденном.  Припав к  стопам "падишаха вселенной",  скажешь,  что
покинул  Исфахан  ради  Турции,  где  решил  врачевать  всех  страждущих.  А
жестокого  Сэма-шаха,  который  испоганит благородное имя  Сефи,  лечить  не
намерен.  Такое придется по душе и  султану и пашам.  Кто знает,  может,  со
временем ты станешь хекимом Мурада, повелителя османов.
     - Да будет,  Непобедимый,  над тобою милость аллаха! Ты возродил во мне
желание радоваться жизни, ибо, если так, я сумею после войны переселить свою
семью в Стамбул. Когда в путь отпустишь, Непобедимый?
     - Сейчас.  Необходимо тебе  поскорее  миновать  Токат.  Здесь  на  всех
дорогах уши  и  глаза верховного везира.  У  него  пять бунчуков и  свирепый
характер.  Торопись. В Стамбуле раньше предстань перед Осман-пашою. И еще: я
дам тебе в провожатые преданных мне двух сипахов.  Смотри, будь осторожен. В
путь!
     Оседланные кони уже нетерпеливо били копытами возле шатра, где высились
на высоких древках три красных бунчука.
     Перед тем как опуститься в седло,  лекарь дал клятву на коране,  что он
точно выполнит секретное поручение Георгия Саакадзе, служить которому отныне
считает для себя наградой аллаха.
     По приказу Саакадзе сипахи должны были проводить хекима Юсуфе в  Самсун
и тем устроить на один из кораблей мореходца Мамеда Золотой Руки.
     Улеглась пыль за ускакавшими всадниками.  Близился заход солнца, и чуть
потемнело безоблачное небо.  Наступило затишье,  очертания дальних гор стали
мягкими, и над ними робко замерцала первая звезда.
     Новый раскат бури нарушил очарование.  И  вновь помчались вдаль Георгий
Саакадзе, верные "барсы", а за ними в конном строю орта сипахов.
     И словно на крыльях рока пронеслись три угрожающих бунчука,  пролагая в
воздухе незримую тропу в Токат, город мелодичных колокольчиков.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ"

     Токат!  Город  оранжевой полутьмы,  внезапно спускающейся со  скалистых
высот.
     Токат! Город мелодичных колокольчиков и звонких бубенцов. Они рождаются
в недрах руд, в горах, с трех сторон окружающих городские стены.
     Полуобнаженные  токатцы  кирками  и   ломами  извлекают