тоять за благочестие. - И протянул Броману руку.
     Начался обряд рукоцелования.  Чины шведской свиты прикладывались к руке
царя  и  с  низкими  поклонами отступали от  трона.  Пока  Михаил  Федорович
милостиво  протягивал "свейским людям"  руку,  а  сам  размышлял о  жестокой
необходимости так  явно  показывать  расположение  слугам  шведской  короны,
которая при Четвертом Иване отринула от  Руси прибалтийские гавани,  Филарет
подал знак  окольничему,  стоявшему вблизи царя,  но  не  спускавшему глаз с
патриарха.
     Окольничий вышел на  середину палаты и  от  имени самодержца всея  Руси
просил  высокое посольство перейти в  Ответную палату.  Там  послам  сообщат
дальнейший  порядок   переговоров,   а   также   час   первого   совместного
торжественного стола.
     Вступительные поручения, так удачно переданные, привели штатгальтеров в
прекрасное расположение духа.  Теперь они не сомневались, что дальнейший ход
переговоров  еще   более   заинтересует  Москву   и   создаст   для   короля
Густава-Адольфа превосходную позицию в Восточной Европе против Габсбургов.
     Выходя из Грановитой палаты,  Броман и  Унгерн и не подозревали,  какую
роль   сыграли  в   эти   дни   сообщения  из   Западной  Европы  в   судьбе
Картли-Кахетинского  царства  и  в  личной  судьбе  царя  Теймураза.  Угроза
независимости  России  на  длительный  срок  поворачивала  копье  московской
политики от  восточных держав  -  Ирана  и  Турции  -  в  сторону  польского
королевства.  Слишком живы  еще  были воспоминания о  кровавых делах гетмана
Жолкевского, не отгремели еще грозы Смутного времени...
     Сейчас  патриарх  Филарет  твердо  решил  отвести  раньше  опасность от
западных рубежей Московского царства,  отвести любой силой.  Но сил еще было
мало.  В ожидании более широких союзов, которые парализовали бы Польшу, если
бы  она  нарушила Столбовский мир,  приходилось не  расхолаживать и  Швецию,
враждебную Москве не намного меньше,  чем Польша.  Успех же войны с  Польшей
зависел от  мира  на  южных  рубежах.  Отсюда "дружба" с  Ираном приобретала
особое государственное значение. И Филарет наказал вслед за приемом шведских
послов  с  еще  большей пышностью,  чем  шведов,  встретить иранских послов,
Рустам-бека и Булат-бека, срочно прибывших в царствующий град Москву от шаха
Аббаса с неким таинственным ковчежцем.


        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

     Предрассветная тишь еще стелилась вдоль Кахетинской дороги. Серо-желтые
сланцевые  горы  безмолвно окружали  сонный  город.  Из  бело-серого  тумана
послышалось усталое пофыркивание.  Но  вот за  поворотом показались зубчатые
стены. Неясно вырисовывались Авлабарские ворота, буднично молчала сторожевая
башня, и на кованых створах привычно тускнел железный брус.
     Довольная  улыбка  промелькнула  на  губах  Теймураза,  он  подал  знак
сопровождающим его всадникам и властным толчком послал коня вперед.
     Но едва царь приблизился к городским стенам,  как внезапно где-то слева
во все колокола ударила Шамхорская церковь.  И тотчас Сионский собор ответил
торжественным гудением меди.
     Царь  Теймураз невольно откинулся в  седле и  придержал коня.  За  ним,
будто вкопанная,  остановилась свита.  И не успел князь Чолокашвили выразить
свое удивление,  как, словно из гигантского котла, на кахетинцев опрокинулся
оглушающий перезвон всех колоколов Тбилиси.
     Услужливо,  с  шумом  распахнулись  ворота,  и  оттуда  пестрой  волной
выкатилась праздничная толпа:  амкары  с  цеховыми  знаменами,  дружинники с
копьями, горожане в ярких архалуках, торговцы с грудами плодов на деревянных
подносах,  рыбаки с живой рыбой.  Где-то зазвучали пандури, забили барабаны,
зарокотали трубы,  -  все гремело, кружилось, пело, ликовало вокруг царя, не
давая ему двинуться.
     Внезапно толпа расступилась по обе стороны.  Из ворот величаво выезжали
конные княжеские группы,  окруженные телохранителями и оруженосцами в одежде
цвета  знамен своих господ.  За  ними  бесшабашной гурьбой спешили азнауры в
разноцветных  куладжах,   с   цветами,   воткнутыми  в  островерхие  папахи.
Заздравные  крики,   пожелания  огласили  воздух.  Груды  роз  падали  перед
Теймуразом, образуя ковер. И на цветистых коврах подпрыгивала выплеснутая из
корзин живая рыба.

                Господи, господи,
                Милость твоя над царем!.. -

торжественно неслось из какой-то часовни.
     Теймураз растерянно оглядывался:  веселятся!  Но  ему-то  на что зурна?
Разве он  не  ради  келейной беседы с  католикосом затруднил себя  тягостной
поездкой?
     - Моурави! Моурави! Наш Моурави скачет! - кричала толпа.
     Побледнел даже  Теймураз:  ведь  он,  царь,  желая  выказать католикосу
смирение перед церковью, прибыл на тощей кобыле. А Саакадзе точно взбесился:
разукрасил  своего  черного  черта  белым  сафьяном,  бирюзовыми запонами  и
серебряными кистями.  И сам он,  точно хвастая своей силой, навьючил на себя
пол-арбы драгоценностей...  И потом,  князья еще не совсем совесть потеряли:
выступают чинно,  и  свита  их  в  меру  блестит,  подобно удачно выписанной
стихотворной строке. А этот беззастенчивый "барс" не постеснялся вытащить из
преисподней прислужников сатаны в огненных плащах.
     - Победа! Победа нашему Моурави!
     Саакадзе  потопил   усмешку   в   усах:   "Кажется,   Элизбар   немного
перестарался". Изысканным поклоном приветствовал Саакадзе царя, благодаря за
радость, которую венценосец соизволил доставить верным картлийцам.
     И  когда Саакадзе последовал за  царем,  сжимавшим в  бешенстве простые
поводья, в толпе прошелестел шепот: "Неизвестно, кто кого сопровождает!"
     - Смотрите,  смотрите,  люди!  Жалкая свита  царя  подобна горсти серых
камней, брошенных в золотую россыпь!
     - Да,  заносчивый Моурави умеет показать уважение к царю! - сквозь зубы
процедил Палавандишвили.
     - Это я вижу!  -  буркнул Липарит.  - Но почему царь не пожелал оказать
картлийскому княжеству  уважение  и  прибыл  в  достославный Тбилиси,  город
картлийских Багратиони, как разорившийся азнаур?
     Угадывая неудовольствие картлийцев,  то бледнел,  то краснел Джандиери,
ругая себя  за  оплошность:  надо было ему  предупредить Моурави,  что  царь
пожелал  прибыть  в  богом  ниспосланный удел  скромно,  дабы  доказать свое
высокое расположение...
     Настроение Джандиери еще  более  ухудшилось,  когда кахетинцы въехали в
главные ворота Метехского замка.  Он  почему-то  сосредоточенно рассматривал
знамена,  развевавшиеся между  двумя  мраморными конями над  главным входом.
Справа,  на золотом древке, колыхалось картлийское знамя: темно-красный шелк
с вышитыми светло-коричневым львом и белым быком.  Джандиери мерещилось, что
лев и бык,  лежащие друг против друга, кичливо выставляют: лев - картлийский
скипетр, увенчанный крестом, а бык - меч династии картлийских Багратиони.
     Джандиери покосился на  царя  Теймураза и  в  его  глазах прочел то  же
негодование:  светло-розовое кахетинское знамя почему-то  очутилось на левой
стороне.  И  хотя крылатый конь цвета спелой фисташки и  вздымал раздвоенный
флажок с крестом и хотя корона была расшита золотыми нитями, но почему-то по
сравнению  с   картлийским  знаменем   кахетинское  казалось  блеклым.   Еще
возмутительнее представилось царю и князю общегрузинское знамя, утвержденное
в центре.  Вскинув копье,  Георгий Победоносец в белой кольчуге, устремляясь
по голубому полю на дракона, явно склонялся в сторону картлийского быка.
     Казалось,   и   сердиться  не   за   что,   но  было  что-то  неуловимо
оскорбительное в  неправильном расположении трех знамен.  А придворные шуты,
осатанев  от  радости,  продолжали кружиться  вокруг  царя,  бить  в  бубны,
горланить и,  гурьбой  следуя  за  ним  по  лестнице,  буквально мешали  ему
величаво шествовать.
     И так - три суетливых дня, три мучительных ночи.
     Ни  о  какой келейной беседе даже и  мечтать не приходилось.  Наоборот,
отцы церкови с еще большим остервенением,  чем отцы замков, звенели кубками,
благословляя  каждую  цесарку,  а  их  было  триста.  Разодетые  княжны  так
вдохновенно изгибали руки в  лекури,  словно он,  царь Теймураз,  из-за  них
только изволил пожаловать.
     - Не  думаешь ли  ты,  благородный Мирван,  что Георгий Саакадзе отучит
кахетинцев злоупотреблять скромностью?
     - Думаю другое,  мой Зураб: надолго ли хватит кислых улыбок у телавских
советников?..
     Князь  Мирван  угадал.   На  четвертый  день  Теймураз,  выведенный  из
терпения,  уже  намеревался в  резких выражениях дать понять Моурави,  что и
нектар, не вовремя преподнесенный, может показаться уксусом.
     Но  как  раз  в  этот  миг  Саакадзе почтительно развернул перед  царем
свиток,   прося  скрепить  высокой  подписью  согласие  принять  от   купцов
единовременный налог  шелком и  парчой для  воинских нужд,  а  от  амкаров -
монеты для личной казны.
     Царь  Теймураз  беспрестанно нуждался в  монетах,  особенно в  золотых,
их-то именно всегда и не хватало. Поэтому, благосклонно выслушав Моурави, он
ночью написал оду об услужливой пчеле,  которая, желая угостить друга медом,
ужалила его  в  губу.  И  мысленно пообещав царевне Нестан-Дареджан написать
шаири о  неосторожном олене,  который,  опасаясь льва,  чуть было не попал в
логово барса,  Теймураз решил пока не урезывать прав Моурави. Неожиданно для
себя наутро он  пригласил "барса" сопровождать его  к  католикосу на  сговор
против "льва".
     Палата католикоса была убрана соответственно цели совещания:  по правую
сторону от  трона католикоса стояли кресла для кахетинцев,  по  левую -  для
картлийцев, и число кресел было равным.
     Начало речи царя изобиловало изысканными сравнениями,  но таило в  себе
каверзы.   Саакадзе  изумился,   он   не   предполагал,   что  Теймураз  так
недальновиден. Но когда Теймураз блистательно закончил, Саакадзе присоединил
к  восхищению "черных" и  "белых" князей и свое восхищение красотою царского
слова.
     - Но, светлый царь, - вдруг понизил голос Саакадзе, - дозволь доложить:
открытое посольство в  Русию сейчас опасно и невыгодно -  раздразненный "лев
Ирана" может преждевременно ринуться на Картли-Кахетинское царство.
     - Да не допустит господь наш,  творец всяческих благ, шаха лжи, дьявола
до пределов наших, - недовольно пробасил архиепископ Феодосий.
     - И  да не разгневается на тебя пречистая матерь иверская,  сын мой,  -
приподнял нагрудный крест католикос,  -  ты всегда против единоверной Русии.
Церковь не может дольше терпеть такое.
     Косые  полосы света  ложились на  черные клобуки,  и  на  белых крестах
загорались искры.  И такие же искры вспыхивали в глубине зрачков епископов и
митрополитов.  В  каждом их  взгляде,  брошенном на  Саакадзе,  проглядывало
осуждение,  но  поле  брани они,  как  испытанные вояки,  предоставили своим
мирским "братьям во Христе".
     Какой-то хриплый гул прокатился по левым креслам.
     - Святой  отец,   -  ехидно  начал  Цицишвили,  -  у  Георгия  Саакадзе
неизменная дружба с Магометом.
     Неожиданно и для владетелей и для пастырей Саакадзе зычно засмеялся:
     - У  тебя,  князь,  плохая память,  ты забыл свое веселое путешествие в
Стамбул.  Не я  посылал тебя,  не я  умолял Азам-пашу о  принятии Картли под
покровительство османов, а ты...
     - То  было время Шадимана Барата,  -  резко оборвал Джавахишвили,  -  а
теперь время Теймураза богоравного.
     - А я разве иначе мыслю?  - Саакадзе даже подался вперед. - Вы, а не я,
были  друзьями Шадимана!  Вы,  а  не  я,  раболепствовали перед  полумесяцем
Стамбула - и не во имя блага родины, что допустимо, а во имя своих корыстных
княжеских целей!..  Не хватайся,  Палавандишвили,  за пояс, меч ты оставил в
келье отца-гостеприимца!.. Но если вышел такой разговор, то дозволь говорить
с тобой,  мой царь,  и с тобой,  святой отец, ибо в моей преданности царству
сомневаться не стоит и даже опасно.
     - Говори,  сын мой, - кротко произнес католикос, почувствовав некоторый
страх:  "А вдруг эти хищники,  прости господи, "барсы" разведали о ближайших
намерениях нечестивого шаха,  а  тот отщепенец в припадке недостойного гнева
откажется  защищать  святую  обитель?   О   господи,   еще  не  настал  срок
пренебрегать мечом  Саакадзе",  и,  умаслив свой  голос елеем,  повторил:  -
Говори, сын мой, к твоим разумным словам церковь всегда прислушивается.
     Царь Теймураз поморщился,  но,  взглянув в глаза католикосу,  мгновенно
успокоился. Владетели исподлобья, разочарованно взирали на Теймураза: "А где
же  царские  посулы?   Выходит,   княжеским  рогаткам  опять  не  стоять  на
дорогах!.." Трифилий,  оглядывая пастырей церкови, у которых глаза метались,
подобно мышам,  почуявшим кота,  умилительно улыбнулся и  едва  слышно  стал
перебирать гишерные четки.
     Разноречивые чувства,  обуявшие "белых" и "черных" князей,  не укрылись
от Саакадзе, сурово зазвучал его голос:
     - Может,  святой отец,  благодаря тому,  что я  не  понадеялся на  трех
русийских царей,  как молнии в грозу вспыхнувших и погасших в смутное время,
а  нашел  силу  в  собственном народе,  и  была  спасена Картли и  Кахети на
Марткобской равнине.  Пути  государств  так  же  неисповедимы,  как  и  пути
господни.  Но  предвидение ограждает от  крупных  ошибок  и  богоравного,  и
вскормленного народом.  Кто из сынов церкови, а не из сынов сатаны, может не
хотеть дружбы и помощи единоверной Русии?  Ты, светлый царь, верный борец за
христианскую Кахети, хорошо познал фанатичность персов в Иране, фанатичность
турок в Турции.  Никогда они не смирятся с возрастающим могуществом Русии, и
неминуемо льву,  полумесяцу и двуглавому орлу скрестить мечи.  Значит, Русия
для  Грузии уже  сегодня союзник.  Политика каждого государства имеет дорогу
дальнюю и дорогу ближнюю.  Дальняя дорога - это та, которая приблизит Грузию
к  Русии;  но  сейчас в  поле зрения Картли-Кахетинского царства должна быть
ближняя дорога,  ибо  на  нее уже пала зловещая тень "льва Ирана" и  вот-вот
падет мертвенный блеск босфорского полумесяца. Вы, князья и пастыри, познали
шаха Аббаса по  его мечу;  я  познал его душу,  как он -  откровения корана.
Нельзя дразнить тирана,  не выковав против него могучего меча. А вы, князья,
в такой трагический час уводите с Дигоми последние дружины.  По этой причине
сейчас вдвойне опасно открыто посылать посольство в Русию.
     Замерли в  руках  четки,  застыли глаза -  казалось,  палата католикоса
украсилась новой фреской.  И внезапно из глубин молчания вырвались надменные
слова:
     - Мы возжелали,  и  да свершится указанное нами.  Помощь от единоверной
Русии мне,  царю,  угодна сейчас,  а  не в  будущем.  Архиепископа Феодосия,
архимандрита Арсения  и  иерея  Агафона  благословит святой  отец  на  путь.
Князья, верные нам, подготовят блистательную свиту.
     "Оказывается,  у меня много времени попусту гоняться за ветром в поле",
- подумал Саакадзе и вслух спросил:
     - И святой отец не внемлет моим предостережениям?
     - Мы,  сын  мой,  уже  утвердили желание  царя:  церковь должна  искать
защиты. Посольство в Московию поедет, - тихо, но твердо сказал католикос.
     Саакадзе не скрывал изумления, но тут заговорил Трифилий:
     - Можно обмануть нечестивцев -  не  придавать свите княжеский блеск,  а
сделать так,  якобы иверские пастыри по церковным делам следуют к  патриарху
Филарету.
     - Нет,   отец  Трифилий,   -   упрямо  возразил  царь,  -  Моурави  нам
осмеливается указывать, но мы возжелали царствовать по своему усмотрению.
     - Истину глаголет ставленник неба! - пробасил игумен Харитон.
     "Очевидно,  что-то утаивают,  -  думал Саакадзе, - недаром злорадствует
Чолокашвили и упорно безмолвствует духовенство".
     Бесшумно открылась дверь,  вошел преподобный Евстафий и  сухо  объявил,
что святой отец устал от многословия. Трапеза ждет царя и католикоса.
     Саакадзе вздрогнул:  впервые  он  не  приглашался к  столу  католикоса.
Значит,   все  заранее  подстроено.   Какое  же   важное  решение  замыслили
ставленники неба?
     Но  Саакадзе  скрыл  волнение и  дружески улыбнулся подошедшему к  нему
Трифилию.
     - Забыл тебе  передать,  Георгий:  твой сын  Бежан просит удостоить его
посещением.  Соскучился,  а  дела  монастыря не  позволяют направить коня  в
Носте.
     - В Носте? - насторожился Георгий. - Разве я не в Тбилиси живу?
     - Сейчас  весна;   наверно,  прекрасная  Русудан  захочет  отдохнуть  в
цветущем Носте.
     - Спасибо, друг, не замедлю проведать сына.
     Не успел Георгий вдеть ногу в  стремя,  как степенный монах передал ему
просьбу католикоса не опоздать на вечернюю беседу.
     Не  сразу  направился Георгий  домой:  надо  обдумать  внезапный  совет
Трифилия посетить Кватахевский монастырь, а семью проводить в Носте.
     Доехав до  угла  Метехского моста,  он  свернул к  Дабаханскому ущелью.
Шумно бежал ручей,  оставляя на  отшлифованных камнях белую пену,  мгновенно
исчезавшую.
     "Клятвы и  уверения царя и князей подобны той пене.  А разве я принимал
их  за  постоянные ценности?  Ради  победы  над  шахом  Аббасом  стремился я
объединить огонь и  воду,  но  действительность убеждает:  нельзя объединить
необъединимое.  А если смертельная опасность на пороге? Значит, надо бросить
на нее и огонь и воду...  Чем же собирается угостить меня неблагодарный царь
в сообществе с неблагодарным католикосом?"
     Эрасти решительно схватил под уздцы Джамбаза и повернул в сторону дома.
     К  удивлению  Саакадзе,  его  ждали  в  просторном  дарбази  не  только
встревоженные "барсы", но и Зураб.
     - Пока  не  развеселитесь от  хорошего вина,  не  позволю портить яства
разговором о  коварстве  монахов,  -  твердо  заявила  Русудан  и,  угадывая
настроение Георгия,  принялась рассказывать о  затее  молодежи  устроить  на
пасху пляски ряженых.
     Хорешани  понимающе  улыбнулась и  предложила устроить  поединок  между
стихотворцами Тбилиси и Телави. А когда подали черное бархатное вино и Зураб
сердечно  заявил,  что  осушает  рог  за  процветание рода  дорогого  брата,
Саакадзе повеселел:  "Конечно,  Зураб знает о  предстоящей облаве монахов на
"барса", иначе неожиданно не прибыл бы в гости, а раз прибыл - значит, решил
помочь "барсу" одолеть монахов".
     - Помни, - торжественно заверил Зураб, провожая Георгия к католикосу на
вечернюю беседу,  -  я  с  тобой,  и,  что бы ни случилось,  во всем на меня
рассчитывай, если даже придется ущемить мой кисет. Сердце и меч князя Зураба
Эристави Арагвского в твоем колчане...

     На  площади перед  оградой мерцали светильники,  но  дворец  католикоса
словно вымер:  ни  свиты князей,  ни гогота конюхов,  лишь у  главного входа
сидел на скамье старый монах и  перебирал черные четки.  "Замыслили провести
разговор под покровом тайны",  -  усмехнулся Саакадзе,  следуя за служкой по
темному проходу.
     Небольшая келья до самых сводов тонула в  полумраке,  лишь возле кресел
царя  и  католикоса горели свечи в  серебряных подставках и  в  углу голубая
лампада  бросала  отсветы  на   икону   "грузинских  святителей,   мучеников
преподобных".  В  другом  углу  вздымался  мраморный  крест,  высеченный  из
обломков престола Луарсаба I.  Строгость убранства напоминала входящему, что
здесь надо забыть о мирской суете и прославлять величие божие.
     Царь  и  католикос восседали в  глубоких креслах;  по  правую  руку  от
католикоса сидели тбилели и  архиепископы Феодосий,  Харитон и Трифилий,  по
левую руку от царя - князья Чолокашвили, Джандиери, Вачнадзе и Чавчавадзе.
     Надменно выпрямившись, Чолокашвили развернул свиток:
     - Прошу, Моурави, садись и выслушай волю царя и католикоса.
     "С  помощью  божией  написано сие  определение для  Картли-Кахетинского
царства от нас -  царя Теймураза из династии Багратиони,  и  благословленное
святым отцом во Христе, католикосом Иверским...
     ...всякое нашествие врагов царств наших оставляло груды ру