сседают чучела в тюрбанах, набитые кусками железа.
     Ухищрения  Зураба  удавались,  ибо  арагвинцы,  производя при  движении
оглушающий шум,  не  выходили  из  естественных прикрытий  -  густых  лесов,
смежных с владениями Мухран-батони и Ксанского Эристави.
     Саакадзе доволен.  Замки  Ксани  и  Самухрано,  которые он  бережет как
опорные крепости, вместе с большим войском сохранены в целости.
     Зураб,  конечно,  знает, где Теймураз. Значит, воюя с персами, Саакадзе
помогает  его  царю  вернуться  на  престол.  Тогда  почему  Зураб  помогает
персам?.. Так думает Саакадзе.
     Но  Зураб думает другое.  Если Саакадзе победит и  на этот раз,  то его
больше никакими силами не сбросишь, и тогда придется распроститься не только
с  мечтой о  воцарении над  горскими племенами,  но,  пожалуй,  с  Арагвским
княжеством,  ибо Саакадзе впредь никаким клятвам не поверит и  измены Зурабу
не простит.
     Мухран-батони знакомы с  дальнейшими планами Моурави и  сочувствуют им.
Сыновья  старого  князя,   не  вернувшегося  с  Марабдинского  поля,   давно
разъехались по  княжеству,  сами  надзирая  за  охраной  крепостей и  линией
сторожевых  башен  вдоль  пограничной  черты  их  обширного  владения,   они
приказывают запасаться едой, особенно хлебом и вином, сосредоточивают табуны
коней,  следят за  выделкой оружия,  бурок  и  седел.  Самухрано готовится к
большой войне.
     В замке старшими остались Мирван и Кайхосро.
     С того времени, как Кайхосро, любимец многочисленной и знатной фамилии,
был правителем Картли,  все,  даже состарившиеся князья,  относились к  нему
почтительно.   Не  только  его  пытливый  ум,   доблесть  и  личное  обаяние
способствовали этому,  но  еще  и  то,  что он  был любимцем главы семьи.  И
какое-то  смутное чувство,  что  не  все потеряно,  довлело над всеми.  Ведь
недаром  Моурави  так  охраняет Мухрани,  недаром  не  перестает восхищаться
Кайхосро. И потом, какому царю предназначит он отвоеванную Картли? Симона не
признает...  Теймуразу? Никогда! Луарсабу? Увы, если до сих пор не вернулся,
то  и  дальше  ждать  незачем.  И  семья  Мухран-батони,  любуясь  Кайхосро,
почтительно предоставила ему главенствовать в замке.
     Заботливо относясь к  дружинникам и  к нужде слуг,  Кайхосро никогда не
повышал  голоса,   никогда  не   утруждал  чрезмерно,   а   при   обсуждении
стратегических планов  проявлял такую  зрелость,  что  нередко восхищал даже
Саакадзе.
     Одно лишь огорчало родню:  по  временам на Кайхосро находила непонятная
печаль;  тогда он удалялся в  рощу,  примыкающую к саду,  и,  опустившись на
скамью, подолгу сидел один.
     И в такие часы никто,  даже любимый дядя Мирван,  не решался беспокоить
его. Так он мог просиживать целый день, пропустив полуденную и вечернюю еду,
пропустив ночь и  снова день.  И  никто не осмеливался приблизиться к  нему;
лишь изредка, в крайнем случае, посылали в рощу старую няню.
     Положив легкую руку на  опущенную голову любимца,  она,  как в  детские
годы Кайхосро, шептала:
     - Дитя мое, войди в дом; смотри, прохладная роса легла на твои шелковые
волосы. Войди, дитя. Княгини огорчаются, княжны тоже...
     Иногда он  мрачно ссылался на то,  что еще не додумал необходимую думу.
Пусть никто не тревожится.  И  он просил няню принести ему еду в  его покои,
только немного: чурек, сыр и вино.
     И,  вздыхая горестно,  няня тихо удалялась,  зная,  что назойливость не
способствует облегчению душевной грусти.
     Но большей частью он покорно поднимался, и няня, взяв его за руку, вела
в дом.  И так же,  как в детские годы,  когда склонялась над его колыбелью в
тревожные,  бессонные ночи его  болезни,  она  и  сейчас шептала заклятия от
злого глаза, от несчастливых слов, от тяжелой ноги гостя или гонца. Вздыхая,
она старалась отогнать от  его чела мрачное облако.  О,  она бы  и  жизни не
пожалела, лишь бы улыбка заиграла на его милых устах!
     - Дорогое дитя,  о  чем  так много думаешь?  Разве размышление не  дело
стариков?  А  твою  кровь пусть волнуют красивые девушки,  веселая охота или
удачная битва.
     - Думаю я,  моя няня,  одну неотступную думу: есть ли на земле средство
против вековой печали?  Есть  ли  оружие,  которым можно было б  сразиться с
беспощадной похитительницей жизней? Почему безнаказанно, назойливо врывается
она  в  семью,  хватает самое  дорогое и  исчезает бесследно?  А  остающиеся
беспомощно проливают слезы,  проклиная судьбу...  А может, судьба тут ни при
чем?
     - Напрасно такое думаешь,  дитя мое. Как можно бесследно? Разве молва о
доблестном  князе  Теймуразе,  твоем  деде,  не  продолжает благоухать,  как
весенняя роза на пышном кусте?  Или оружие его не сверкает в руках сыновей и
внуков,  подобно солнечному лучу над бурной рекой?  Как можешь думать, дитя,
что смерть сильнее жизни?
     - Сильнее, моя няня, ибо от жизни можно избавиться, а от смерти нет.
     Беспомощно смотрела  старушка  на  переплетающиеся тени  молодого дуба.
Движимый признательностью, Кайхосро, обняв за плечи няню, покорно шел в "зал
еды".
     В  такие дни Кайхосро садился рядом с креслом деда,  которое продолжало
стоять во главе стола,  где всегда восседал старый князь Теймураз. И любимая
чаша продолжала сверкать перед креслом. Так хотел Кайхосро.
     Точно  боясь  еще  кого-нибудь  не  досчитаться,   Кайхосро  пристально
оглядывал стол.  Но нет, все на месте. Вот дядя - красавец Мирван, его жена,
прославленная добротой; вот сестры, родные и двоюродные, смешные и трепетные
в ожидании любви и счастья,  вот братья,  младшие и двоюродные, многие почти
еще дети; вот преданные княжеские азнауры с женами; а дальше почетные слуги,
мсахури - тоже с женами, няни молодых князей и княжон; вот его няня на своем
почетном месте,  рядом с  древней старушкой,  няней его матери.  Нет,  слава
пресвятой богородице,  просторный стол в длину всего зала занят от начала до
конца,  где  возвышается рослый ловчий,  как живой памятник отгремевших охот
деда.  Немало медведей и оленей уложено его рукой, немало диких птиц сражено
его меткой стрелой. Разве не он однажды принес пять пушистых темных лисиц? А
стая волков не от него ли полегла у перелеска?
     Кайхосро брал у виночерпия кувшин и наливал вино -  раньше в чашу деда,
потом -  Мирвана,  потом в свою.  И,  подождав,  пока слуги разольют вино по
остальным чашам,  просил встать и  выслушать слова  печали об  отсутствующем
деде, лучшем из лучших в княжеской фамилии Мухран-батони.
     Мягкий голос Кайхосро проникал в самую душу.  Он говорил о доблести,  о
чести,  говорил о  силе слова,  вспоминал о житейских и воинских делах деда.
Говорил,  что до сего часа живет советами любимого.  И неизменно заканчивал:
"Еще никто, даже смерть, побеждающая жизнь, не побеждала любовь..."
     Застольники  опоражнивали  чаши.   Начиналась  еда.  Потом  поднимались
азнауры и  мсахури,  и  каждый  вспоминал о  делах  князя.  Долгая  жизнь  и
деятельность главы  семьи  давали  обильную  пищу  для  рассказов веселых  и
поучительных.
     После таких дней,  которые все в замке называли поминальными,  Кайхосро
как бы  успокаивался.  Он проводил с  молодежью воинские учения,  выезжал на
охоту,  что-то писал на узких пергаментных листах и отвечал ласковой улыбкой
на пламенные взгляды красавицы, вдовы мсахури.
     Но дни скорби возвращались.  И снова в замке наступала унылая тишина. И
снова просили няню прервать печаль молодого князя.
     И  вот сегодня,  не  успела няня нехотя согласиться,  как на сторожевой
башне заиграл рожок, возвещая о прибытии гостя.
     Когда   после  соблюдения  всех   предосторожностей  ворота  открылись,
начальник стражи,  пожилой азнаур,  удивился.  Пред ним предстала девушка на
коне, сквозь клочья ее плаща проглядывали богатая одежда и драгоценности. На
другом коне безмолвно сидел старик в рваной чохе.
     Из замка вышли люди,  гостеприимец,  нукери, оруженосцы, телохранители,
но сколько ни допытывались,  кто она и откуда, всадница упорно отвечала, что
одному лишь правителю Кайхосро расскажет все.
     Обрадованная предлогом,  няня  поспешила туда,  где  со  вчерашнего дня
предавалось печали ее дорогое дитя.
     Сначала Кайхосро никак не мог понять, о чем говорит няня, ибо мысли его
были погружены в  море черной тоски.  Но  няня упорно твердила,  что девушка
падает от  усталости,  а  войти в  замок не  хочет,  пока к  ней  не  выйдет
правитель.
     Невольно усмехнувшись странной настойчивости нежданной гостьи, Кайхосро
пошел на  конный двор.  Не успел он приблизиться,  как Магдана опустилась на
колени и, раньше чем Кайхосро опомнился, поцеловала его руку.
     Почти  насильно ввел  Кайхосро в  замок девушку,  снял  с  нее  плащ  и
невольно    отступил,    пораженный   своеобразной   красотой   и    обилием
драгоценностей. Усадив Магдану на парадную тахту, Кайхосро продолжал стоять.
     - Скажи,  кто  ты,  прекрасная  девушка?  Несколько  мгновений  Магдана
хранила молчание, потом вдруг выпрямилась:
     - Не гони меня сразу, правитель.
     - Да будет тебе известно,  девушка,  что я  давно не правитель.  И  еще
никогда в замке Мухран-батони не звучали обидные слова.
     - Я дочь Шадимана Бараташвили...
     Кайхосро даже подался назад:  "Уж не разукрасил ли "змеиный" князь свою
дочь, дабы соблазнить меня?"
     - Видишь, - продолжала Магдана, - это не то имя, которое радует людей.
     - Зачем ты здесь?
     - Я  бежала  из  персидского  Метехи...  бежала  от  изысканного  князя
Шадимана...   Ужель   тебе   неведомо,   что   долгое  время  я   была   под
покровительством Хорешани и... всех "барсов"? Но они не отклонили требование
отца и...  и  я впала в отчаяние...  Куда было мне идти?  Я вспомнила любовь
Моурави к тебе, вспомнила восхищение "барсов" твоим благородством, вспомнила
их глубокое сожаление,  что не ты царь Картли...  И  вот,  бродя по лесу,  я
решила прибегнуть к  твоей защите.  Знаю,  ты не устрашишься моего отца и не
выдашь меня.
     - Ты  ни  в  чем  не  ошиблась,  княжна...  Но  раньше  отдохни,  потом
расскажешь, что заставило тебя пуститься в тяжелое странствие.
     - Там старый глехи... он указал мне правильную тропку к твоему замку.
     - О нем тоже не беспокойся.
     И, позвав няню, Кайхосро поручил ей позаботиться о княжне так, дабы она
никогда не пожалела, что переступила порог замка Мухран-батони.


        "ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ"

     Серебряный полумесяц на тюрбане Сафар-паша заменил золотым,  но с  часа
победы Саакадзе втайне стал ждать от султана Мурата IV - алмазный. Регулярно
посылая в  Стамбул гонцов с вестями об изгнании Георгием Саакадзе персидских
войск из  месхетских крепостей,  сопредельных Ахалцихе,  Сафар-паша усиленно
приписывал  победы  картлийцев  своей  дальновидности.  Ему,  Сафару,  а  не
эрзурумскому  сераскеру,   аллах   послал   счастливую  мысль   гостеприимно
предложить Моурав-беку,  его  семье и  приверженцам убежище в  Самцхе.  Ему,
Сафару,   а  не  эрзурумскому  сераскеру,  напомнил  мудрый  Осман,  сколько
завоеванных Ираном земель может вернуть Турецкой империи Моурав-бек!
     Так почему за  свою услугу зеленому знамени пророка Сафар-паша не смеет
надеяться на  особую  милость султана,  которого уже  дважды просил избавить
его,  ахалцихского владетеля,  от зависимости эрзурумскому сераскеру.  Разве
султан  из  султанов  не  возвысил этого  заносчивого эрзурумца до  высокого
звания правителя Армении и Анатолии?
     И  уже  в  радужных мечтах Сафар-паши Ахалцихский пашалык превращался в
самостоятельную твердыню Турции,  а  сам он  во владетельного пашу и  правую
руку султана в Малой Азии и на Южном Кавказе. И, торопясь претворить мечту в
действительность,  Сафар-паша  начал  воздвигать под  сенью  крепостных стен
величественную мечеть, нарекая ее ахалцихской сестрой Айя-Софии.
     Но  не  только победы Моурав-бека  толкали пашу на  укрепление дружбы с
ним.  Нет!  Аллах  не  скуп  на  милосердие.  Пусть  Непобедимый своим мечом
увеличивает сияние полумесяца над Самцхе-Саатабаго.  И  в знак благодарности
Сафар-паша  поспешил отправить в  Бенари  девять мушкетов,  приклады которых
украсил серебряною насечкой,  и  девять пороховниц.  На  каждом из  мушкетов
золотом были выведены слова предупреждения, дабы Моурав-бек не забыл, что:

                                   Аллах!
                  Дарующий победу! Насыщающий! Всезнающий!
              Почитаемый! Всесильный! Милующий! Великодушный!
                                 Страшный!

     Вместе с  мушкетами Сафар-паша  прислал в  Бенари пожелание на  зеленом
атласе:  "Пусть девять огней,  как девять древних муз,  вдохновенно встретят
возвращение стяжателя славы!"
     Оценив тонкую лесть паши,  явно стремящегося завязать дружбу с Моурави,
Русудан  временно передала девять  мушкетов Иораму,  Бежану  и  стражникам и
поручила Омару спешно обучить их огненному бою...
     Шли новые времена. Накатывались годы железа, стали и меди, приводимых в
движение порохом. Самострелы, мечи еще снимались с древних стен, еще звенели
в  битвах,  но рядом с  ними уже гремели в новых войнах самопалы с кремневым
замком,  пистолеты со  стволами из  позолоченного булата или с  прорезанными
стволами.  Вместе  со  свистом клинков и  стрел  среди  гор  и  на  равнинах
загрохотал земной гром, окутывая небо пороховым дымом.
     Сжимая  незнакомое  оружие,  сторожевые дружинники невольно  испытывали
чувство какой-то  новой тревоги:  свист стрелы "барсы" улавливали задолго до
ее  прилета и  могли  ловко  подставить щит,  могли отскочить в  сторону,  а
ружейный или пистолетный заряд срывался внезапно,  как собака с цепи,  и мог
поразить отважных и бесстрашных в любом месте.
     День сменялся ночью,  и ночь - днем. Но не доносился сигнал приближения
"Дружины барсов".  Тревога  нарастала.  Ведь  они  собирались прибыть еще  в
воскресенье,  об этом известил гонец. Проходили томительные часы, и ожидание
превращалось в  пытку.  Тишина,  стелившаяся окрест замка,  не нарушалась ни
стуком копыт, ни руладами рожка.
     Вот и сегодня -  напрасно Иорам не сошел с восточной сторожевой башни к
утренней еде: ни один всадник не показался в сосновой лощине. Уж не настигла
ли близких беда?..
     Еще  в  те  беспокойные дни,  когда  Саакадзе назначил свою  стоянку  в
Самухрано,  маленький  замок  в  Бенари  неузнаваемо  преобразился.  Русудан
распорядилась снять со  стен украшения,  дорогую посуду и  одежду спрятать в
сундуки и снести в подвал, ближе к потайному ходу.
     Русудан с Омаром и двумя верными ностевскими дружинниками проверила, не
обвалилась ли,  не  обнаружена ли врагами дорога спасения.  Вслед за Русудан
надели простые одежды Хорешани и Дареджан; их примеру последовали все слуги.
И  жизнь  находящихся в  замке походила больше на  жизнь воинов в  крепости,
ожидающих осады.
     Еду  готовили  обыденную,  вино  из  глиняных кувшинов разливали скупо.
Разговор велся суровый и краткий, без веселья и шуток.
     Русудан сама  обходила посты  малочисленной стражи,  в  сумерки или  на
рассвете  поднималась  на   верхние  площадки  сторожевых  башен   и   зорко
вглядывалась в лощину,  подернутую трепетной светотенью. Ощущение постоянной
опасности не  оставляло Русудан.  Нередко она и  Хорешани сменяли утомленных
стражников и,  облокотясь на копья,  высказывали сомнения: удержат ли девять
муз ахалцихского владетеля от сговора с  Хосро-мирзою?  Был бы Арчил-аверный
глаз"...  но  его  взял  с  собой Георгий;  хотел дня  на  три,  но  Русудан
возразила: Моурави он больше нужен, пусть пребывает в рядах сражающихся.
     В ту памятную ночь, когда Саакадзе перед уходом посвящал Русудан в свои
планы,  она в  раздумье промолвила:  "Не следует заблуждаться,  не  друзьями
окружены.  Если придется покинуть замок через тайный ход, ограниченное число
людей  обеспечит  быстроту  ухода...  О  дальнейшем тоже  не  утруждай  себя
беспокойством.  Из  леса  я  направлю гонца  в  Мухрани.  Прибудет помощь  -
достигнем Самухрано. Там будем ждать тебя".
     В потемневших глазах Русудан отражались суровость и непоколебимая воля.
Склонившись к плечу Русудан,  мягко проводившей длинными, всегда прохладными
пальцами по  его  непокорным волосам,  Георгий знал,  что он  может спокойно
покинуть замок.  Воинственный нрав  древних  амазонок,  окрасивших вражеской
кровью лагуны Колхиды, жил в стойкой Русудан.
     Накануне отъезда "барсов" произошло маленькое столкновение между отцами
и детьми.  Иорам Саакадзе и Бежан,  сын Эрасти,  вооружившись,  потребовали,
чтобы их взяли в  поход,  -  их кони уже оседланы,  шашкам надоело скучать в
ножнах,  в  седьмом ряду второй полусотни есть два  свободных места:  они не
позволят уподоблять себя  петухам,  удел которых стеречь кур.  Им  невмоготу
больше теплая постель, притупляющая зоркость истых дружинников, им наскучило
спокойно садиться за  обеденную скатерть,  им надоело изучать турецкую речь.
Почему  они  должны ловить бабочек,  а  не  недругов,  как  делают взрослые,
которые думают только о  своих удовольствиях?  И  если их не возьмут в  бой,
пусть у них отныне хоть лопнет голова от жара,  они не разрешат прикладывать
себе ко  лбу  листья чертополоха или  лаконоса,  они  будут выть от  резей в
животе,  но не притронутся к соку молочая, и наотрез откажутся ходить в баню
- пусть  каджи затрясется через полгода от  вида  их  волос,  перед которыми
щетина кабана будет казаться шелковой ниткой!
     Саакадзе  сочувственно выслушал доводы  и  угрозы,  "барсы",  умышленно
хмурясь,  молчали,  но Папуна разразился такой бранью, какой от него никто и
никогда  не  слыхал.   Чем  только  не  окрестил  он  зарвавшихся  "барсят",
оказавшихся безмозглыми гусятами,  которым,  неизвестно из-за  каких  заслуг
перед  царством,  выпала честь охранять необычный замок,  где  сосредоточены
лучшие  сокровища "барсов",  похожих на  тигров!  Или  они  предполагают еще
где-нибудь обрести подобное счастье? Или черт так их надергал за хвосты, что
зуд перешел в пятки? Или...
     Буря улеглась с  трудом.  После пререканий Иорам снизошел до  уступки и
согласился стать  начальником восточной башни  Бенарского замка,  а  Бежан -
западной.   Скрестив  руки  на  груди,  мальчики  мрачно  провожали  колонну
всадников,  следовавших за  Саакадзе  и  "бapcaми",  ибо  стыдились  вот-вот
готовых брызнуть слез.  Часы сборов внесли оживление в  жизнь ностевцев.  Но
лишь закрылись ворота за последним всадником, как надоедливая однообразность
словно сковала замок.  Счастливый признак -  найденная подкова, которую Омар
поспешил прибить к  перекладине ворот,  -  лишь  усугубил душевное волнение.
Далекое время,  когда Омар отвозил на  Ломта-гору послание царю Луарсабу,  и
недавнее,  когда скакал в  Терки к воеводе Хворостинину,  казалось осыпанным
розами.  Были и  осенние дни,  полные нежных оттенков,  были и  зимние ночи,
словно затканные ледяными цветами.  Все ушло!  Куда?  В вечность,  откуда не
возвращаются ни люди, ни надежды...
     Но Русудан умела скрывать грусть и тревогу. Собрав всех оставшихся, она
без прикрас перечислила те возможные опасности,  которые отныне требовали от
каждого напряжения душевных сил:  две  дороги  остановили сейчас  судьбу  на
перекрестке, и кто знает, пойдет ли она по дороге победы или свернет на путь
поражения.  Но  разве  сподвижникам Саакадзе,  оставшимся  в  замке  Бенари,
пристало,  сложив руки,  предаться раздумью? Разве долг не призывает каждого
помочь воинам?
     И по новому,  каменистому руслу потекло время. Женщины вязали воинам на
зиму  шерстяные наколенники,  высокие чулки,  ткали  сукно для  башлыков.  А
Русудан и Хорешани помогали мужчинам заготовлять стрелы. Один из дружинников
когда-то,   по   желанию  Моурави,   учился   этому   делу   у   тбилисского
амкара-оружейника,  и  теперь его произвели в "уста-баши".  Собирались все в
одном из залов, предназначенном в дни мира для пиров.
     Беспрекословно  повиновалась  Русудан  старате