Автандилом, - поняла Русудан, - суждено
царевне встречать радостное утро.  Точно  факел в  сыром лесу  -  вспыхнет и
погаснет, не успев воспламениться".
     - Что сказать мне царевне?
     - Скажи,  золотая:  "Если царь и приятный моим мыслям царевич Александр
не раздумают..."
     - Об этом говорить не стоит, они не раздумают.
     - Тогда скажи:  "Когда Великий Моурави победоносно возвратится в Картли
и  над нашим домом вновь зареет знамя "барс,  потрясающий копьем",  я,  если
пожелает мой  отец,  склонюсь перед царевной и  проведу ее  под  скрещенными
шашками".*
     ______________
     * Старинный свадебный обычай в Грузии.

     - Увы, мой мальчик, если сердце молчит, уста обретают жестокость.
     Русудан поднялась - больше говорить не о чем. Как провинившийся, шел за
нею  Автандил.  И  совсем некстати припомнилась ему  лягушка,  вскочившая на
подоконник.  Да,  это было там, в Бенари... Какое счастливое время! И, точно
найдя причину своему смятению, дрогнувшим голосом прошептал:
     - Тяжело мне без Даутбека.
     Нежно обняв сына,  Русудан поцеловала его кудри, и они стали говорить о
самом любимом...
     Георгий  был  почти  безучастен к  происходящему.  По  утрам  с  трудом
поднимал отяжелевшую голову от  подушки,  и  как бы  нехотя исчезали мрачные
видения ночи,  оставляя в покоях ощущение только что отгремевшей битвы: лязг
клинков,  ржание коней,  переливы рожка. Невидящими глазами вглядывался он в
полуовальное окно имеретинского замка и  шорох занавесок принимал за  шелест
знамен.  Потом заботливый голос Русудан возвращал его к обычным треволнениям
дня,  -  он  принимал из ее рук чашу с  отваром из сока сладкого граната или
прикладывал к  вискам красные зерна лаконоса.  Но  оцепенение не  проходило.
Хотелось уйти  на  далекое поле,  зарыться там  лицом  в  густую траву и  не
слышать ни  клекота хищных птиц,  ни  жужжания пчел,  ни  человеческих слов,
назойливых и докучных.
     Равнодушным движением он надевал темную чоху,  на ней зловеще искрилась
черная звезда,  и лишь в силу привычки двигался он, широко расправив могучие
плечи, поправляя потускневшие кольца усов и любезно отвечая на поклоны.
     А придворным представлялось:  перед ними гигант, олицетворение легенды,
в течение двадцати пяти лет тревожащий умы и сердца.
     И потоки лести,  сладкой до приторности,  беззастенчиво низвергались на
Саакадзе.  Он  привык  к  двуличию льстивых князей Картли,  но  имеретинское
княжество могло  по  праву  получить пальму  первенства за  искусство лжи  и
лести.
     Нетрудно  догадаться,  зачем  царь  Георгий  Третий,  возложив на  себя
зубчатую  корону,  унизанную жемчугом,  и  облачившись в  муаровый кафтан  с
золотым кружевом,  устроил пышное совещание князей совместно с духовенством.
Справа от  царя сидел католикос Малахия,  кутатели -  митрополит Кутаисский,
гелатели   -   митрополит   Гелатский,   архиепископы  Хонский,   Джручский,
Никорцминдский,  епископы,  архимандриты и настоятели. Слева двадцать князей
Нагорной Имерети и двадцать - Долинной.
     Но  нет,  не изменяет Георгий Саакадзе своему слову,  не льстится ни на
какие посулы. И потом... слишком тесно в Имерети даже усталому "барсу".
     А имеретины все убеждали, взывали к сокровенным чувствам, пророчили суд
божий, ссылались на законы земли.
     - Мудрый  Моурави,  ты,  как  хороший  искусник,  из  солнечных блесков
добываешь золото и  из лунных лучей -  серебро.  А разве имеретинское войско
для тебя не  то же серебро?  Не с  ним ли ты найдешь то золото,  что недавно
потерял?
     - Ты,  источник умственный,  просветил нас удивительными деяниями,  так
тебе ли не склонить сонм врагов к стопам своим?
     - Единый  бог,   безначальный  и  бесконечный,  неведомый  и  страшный,
неприступно в небесах обитающий,  - повелитель небесный и земной! Он взирает
на воинство свое!  Сын мой,  зачем искать у  нечестивцев то,  что предлагают
тебе братья во Христе?
     - Святой отец,  -  Саакадзе, как всегда, склонился перед католикосом, -
не  властен я  над  мыслями,  обуревающими меня.  Не  только священная месть
толкает меня в  погоню за бурей!  Нет,  не смею я использовать народ Имерети
для битвы, как верно ты определил, с нечестивцами сатаны.
     - А  разве  Леван  Дадиани,  пожелавший покорить Имерети  и  править ею
по-собачьи,  не менее достоин удара твоего меча?  - с укоризной сказал царь,
приподняв оправленный золотом жезл  так,  чтобы стал  виден резной на  камне
образ.
     - Царь царствующих изрек истину!  Утешь меня, возьми с войском моим под
свой покров!  -  вскрикнул Джоджуа.  - Пойдем на Левана, ослепленного злом и
корыстолюбием!
     - Присоедини и  меня  к  войску  своему!  -  проговорил пожилой  князь,
рисуясь благородной осанкой и  искоса наблюдая,  какое впечатление произвело
его великодушие на Саакадзе.
     И князья наперебой стали предлагать свои войска,  коней, запасы, но при
этом  сами  страстно жаждали  лишь  одного:  мечом  Саакадзе поразить Левана
Мегрельского и навсегда избавить свои владения от опасности.
     На  минуту Саакадзе померещилось,  что  он  в  Метехи и  бряцают своими
доспехами,  мечтая о мече Моурави, князья Картли, устрашенные новой угрозой:
"Вот князь Чиджавадзе -  чем  не  Квели Церетели?  А  почтительный Баадур не
похож ли  на  двуликого Джавахишвили?  А  Джоджуа?  О,  этот похож на десять
князей,  отмеченных одним  лицемерием!  И  остальным  мог  бы  дать  двойную
фамилию".
     Саакадзе  затаил  усмешку.  "Нет,  владетели,  Моурави  создан  не  для
сохранения замков, не для упрочения ваших устоев! Я ли ради получения от вас
войска для битвы с  врагами не  ублажал вас?  Я  ли  не обогащал ваших глехи
воинскими званиями?  Не возвеличивал ли ваши фамильные знамена в битвах?  Не
прославлял  ли  ваших  княгинь?  Как  видно,  правдива  пословица:  "Сколько
хищников ни корми, все в лес тянутся".
     "Колеблется  Саакадзе!"  -   так  превратно  истолковали  его  молчание
духовенство и князья Нагорной и Долинной Имерети и усилили натиск.
     - Добром помянем,  Моурави, непостижимое благочестие твое! - проговорил
митрополит Захарий и вскинул правую руку, как бы призывая в свидетели небо.
     - Разве не заметил ты,  Моурави, своим проницательным оком, - изогнулся
лисицей сорок восьмой князь,  сидевший слева, - как, поджав хвост, бежал при
одном твоем приближении Леван Дадиани?
     - В  Самегрело  произошло  большое  смятение!   -  подхватил  оживленно
Джоджуа.  -  Прискакав в  свой волчий дворец,  коварный властелин выкрикнул:
"Э-о,  мегрельцы! Готовьтесь: скоро царь Имерети совместно с Великим Моурави
на радостный пир нас призовут".
     Рассеянно слушал Саакадзе, в душе завидуя пастухам и охотникам, которые
бродят сейчас по  нагорным лугам и  в  лесной чаще.  Там ветер рыскает между
скалами и над пропастью вьется тропа, и цель ясна - как воздух, который хоть
пей из цельной голубой чаши,  опирающейся на грани вершин.  И  мечта об этом
усугубила духоту,  царившую в палате, и остро покоробил намек на скорую, как
предполагали князья, свадьбу Автандила. Он нервно провел ладонью по вороту и
с неприязнью спросил:
     - Почему же вам,  князья,  не опередить Левана и не поскакать к нему на
"пир" с обнаженными мечами?
     Князья  опешили,  беспокойно  взглянули  на  епископа,  который  строго
ответил:
     - Господь наш  единый,  вездесущий,  все сохраняющий и  творящий благо,
тебя благословил.  Да  будет тебе ведомо,  что  царь наш,  по  наитию свыше,
желает получить меч твой в  твоей деснице.  Да примет святая троица тебя под
покров свой!
     - Не   ты  ли,   правитель  над  правителями,   полон  священного  огня
негодования?  -  Джоджуа,  подражая митрополиту,  тоже  вскинул правую руку,
отчего на  перстнях вспыхнули синие  и  малиновые камни.  -  Тебя  мыслим мы
посланцем неба!
     Саакадзе пропустил мимо  ушей  многословное восхваление и,  обращаясь к
Георгию Третьему, сухо сказал:
     - Считаю, царь царей, несвоевременным напасть сейчас на Самегрело.
     Словно под ледяной каскад попали отцы церкови и имеретинские владетели!
Страсти утихли, и в палате водворилось молчание.
     "Вижу,  князья,  - подумал, усмехаясь, Саакадзе, - не терпится вам моей
десницей присвоить себе земли Самегрело,  растаскать их  по  клочкам,  а  на
народ  мегрельский,  как  на  собственный имеретинский,  надеть двойную цепь
рабства!  Бедный труженик,  ты и  так едва прикрываешь наготу свою,  и сытым
случается быть тебе не  каждый день.  Нет,  никому ныне и  впредь не поможет
Георгий Саакадзе закабалять народ!"
     Католикос Малахия уставился на  носки  своих черных бархатных сандалий,
вышитых  золотом  и   осыпанных  драгоценными  камнями,   потом  с   горечью
проговорил:
     - Бог не  до конца взыскал с  нас за грехи наши,  если ты,  сын отваги,
отказываешь нам в мече своем.
     - Не отказываю,  святой отец,  а  советую подождать,  -  голос Саакадзе
звучал так глухо, что он сам не узнавал его. - Недолго усидит спокойно Леван
- характер скорпиона у него,  способен ужалить даже ближних.  Ты же,  святой
отец, знаешь: поднявший меч от меча и погибнет.
     - Горе нам,  беспредельно грешным!  -  недовольно прохрипел архиепископ
Давид, судорожно касаясь наперсного креста.
     В горле Саакадзе запершило, и он наклонил голову, чтобы не выдать своей
ненависти. Он готов был немедля проучить лицемеров.
     Но тут встал царь и напомнил,  что Моурави гость,  и дорогой гость!  Не
следует утомлять его  долгой беседой.  На  обсуждение дел еще много осталось
времени.  И,  прислонив жезл к  плечу,  Георгий Третий величественно покинул
палату.
     Хранивший долгое молчание Кайхосро Мухран-батони шепнул сидевшему рядом
Александру:
     - Утомлен  и  опечален  Моурави.  Царь  царствующих  прав,  не  следует
настаивать.
     - Мой  любезный и  дорогой  друг  Кайхосро,  надо  удержать Моурави  от
поездки в Стамбул. Я лучше знаю турецких пашей, увидишь, я окажусь прав.
     И  вновь шли...  нет,  не шли,  а  ползли дни -  унылые...  навязчивые.
Увивались около  Моурави  князья,  устраивая неуместные празднества,  елейно
славили  Моурави  церковники,   щедрым  звоном  напоминали  церкви  о  своем
домогательстве.   А  Георгию  Саакадзе  все  казалось,   что  на  небосклоне
потускнело солнце,  а  с вершин продолжают беспорядочно спускаться всадники,
вместо бурок прикрываясь туманами.
     Видел  Саакадзе,  как  осторожно,  но  настойчиво  старается  Александр
сделать пребывание его в  Кутаиси приятным,  -  и  теплое чувство к царевичу
возрастало.  Видел,  как  Кайхосро Мухран-батони  осторожно,  но  настойчиво
охраняет его от слишком назойливых,  - и любовь к неповторимому Кайхосро все
ширилась.  Видел, как "барсы", не в силах примириться с потерей Даутбека, не
снимая  с  куладжи  желтых  роз  и  холодно  отстраняя навязчивую любезность
кутаисцев, целыми днями сидели на берегу Риони, молча следя за его течением,
точно ища в нем разрешения страшной загадки:  куда ушел Даутбек?  И жалость,
великая нечеловеческая жалость к друзьям - нет, не к друзьям, а к сыновьям -
наполняла уже переполненную мукой душу Саакадзе.
     Все  видел  Моурави  -  и  непривычно сурово  сжатые  губы  Русудан,  и
непривычную тень в  вечно смеющихся глазах Хорешани,  и  непривычно дрожащие
руки  Дареджан.   Все  видел  и  думал:  "Хорошо,  удалось  отправить  перед
Базалетской битвой Папуна в Носте,  к родным "барсов" -  якобы для привета и
проверки настроений крестьян,  а  на самом деле,  чтобы уберечь от возможной
опасности,  -  женщины не должны оставаться беззащитными. Папуна во все дни,
солнечные и туманные, обязан остаться невредимым, он - для семьи..."

     Но  вот назначен день поездки в  Гелати,  где общегрузинский царь царей
Давид Строитель создал не  только храм тысячелетий в  честь гелатской божьей
матери, но и храм науки, названный по-гречески: "Академия".
     Давно стремился в Гелати Моурави,  но царь всеми мерами задерживал его,
стараясь  использовать опыт  Георгия  Саакадзе  в  укреплении своей  страны.
Совместно с  царем  и  полководцами Моурави  ежедневно объезжал  крепости  и
сторожевые башни Имерети,  и  полководцы жадно слушали его  советы,  хоть  и
уверяли потом,  что и без него все это было хорошо им известно,  они, мол, и
сами готовились к переустройству устаревших укреплений.
     Поездки в  Гелати были любимым удовольствием царской семьи,  а  сегодня
особенно пышный поезд  растянулся на  целую  агаджа.  Саакадзе ехал  рядом с
царевичем Александром,  который  любезно  знакомил Моурави...  с  давно  ему
знакомой историей возникновения Гелатского монастыря.
     Лишь благодаря настойчивой просьбе Кайхосро -  не  лишать его  приятных
попутчиков -  "барсы"  согласились сопровождать дорогого  их  сердцу  друга.
Устроив  своего  иноходца  между  конями  Димитрия  и   Ростома,   Кайхосро,
окруженный остальными "барсами",  всю дорогу мягким,  проникновенным голосом
знакомил их...  с  историей возникновения его,  Кайхосро,  дружбы к "Дружине
барсов".  Судьба вырвала из  их  рядов  незаменимого друга и  воина,  но  не
найдется ли  в  "Дружине" место  для  него,  Кайхосро?  Он  постарается быть
достойным их,  достойным ушедшего Даутбека.  И  если слепая судьба ничего не
изменит,  он,  Кайхосро,  хочет, так же как Даутбек, закончить свою жизнь на
поле битвы, как воин, как витязь.
     Растроганные и  почему-то  слегка  пристыженные "барсы"  клялись  стать
достойными величия души лучшего из лучших, Кайхосро Мухран-батони.
     "Слава силе убеждения!  -  ликовал Кайхосро. - "Барсы" спасены. Георгий
не будет одиноким.  Печаль,  конечно, не отстанет, она, как назойливая тень,
повсюду тащится за  людьми,  знаю по себе...  но рука "барсов" снова обретет
силу управлять мечом".
     Еще при выезде из города Саакадзе приятно удивился толпе,  ринувшейся к
нему с возгласами:  "Победа!  Победа, наш Моурави!" Он пытливо всматривался:
амкары! Теплее стало сердцу? Да, он, Георгий Саакадзе, их, смолоду их, - ибо
тоже амкар и  трудится на  поле брани!  Он навеки останется верным братству!
Саакадзе в знак приветствия поднял руку:
     - Победа, амкары, да прославится братство труда!
     Долго еще слышались восторженные крики.  Александр был доволен: наконец
этому упрямцу что-то здесь пришлось по вкусу!
     Но  к  встречам  за  пределами  Кутаиси  Саакадзе  остался  равнодушен:
"Наверно,  я  еще  не  совсем здоров,  -  с  горечью подумал он,  -  если  в
приветствиях крестьян мне  чудится угроза.  Шапки бросают -  а  мне  видятся
камни".
     Поезд  следовал  по  левому  берегу  Риони  вверх,  под  самым  обрывом
буйствовали воды.  Затем  дорога  свернула вправо,  в  ущелье притока Риони,
Цхал-цители (Красной речки).
     В деревнях Саакадзе встречали особенно шумно:
     - Ваша! Ваша Великому Моурави!
     - Да сияет вечно солнце над твоим мечом!
     - Ва-а-ша!
     "Царь приказал,  -  безошибочно угадал Саакадзе.  -  Прикажет -  кричат
"Ваша!"  А  другое прикажет -  сразу бросятся на меня с копьями,  кинжалами,
даже с палками. Нет, не такие воины мне нужны! А какие? Свободные от рабства
и стойкие! А где их возьмешь? Знаю где! И подскажу сам себе!.."
     В  одной  царской деревне,  повисшей над  кручей,  совсем вышло  плохо.
Старик  с  обнаженной головой,  держа  огромную деревянную чашу,  в  которой
грудой лежали большие кисти  винограда,  приблизился к  царевичу.  Александр
глазами показал на Саакадзе.
     - Окажи честь, Моурави!
     Саакадзе молча смотрел на  рдеющие кисти.  Толпа заволновалась.  Старик
подозвал парня, и тот, зажмурив глаза, отделил наугад несколько виноградин и
проглотил.
     Легкая  краска  покрыла  лицо  Саакадзе,   он   порывисто  привстал  на
стременах:
     - Люди!  Не боюсь я отравленного винограда!  Не раз моя грудь встречала
змеиные стрелы!  Устрашают меня  ядовитые клятвы,  заверения в  преданности.
Честный  должен  делом,  а  не  притворством,  доказывать свои  чувства и...
свободно,  без принуждения.  Я  верю вам...  ибо душа народа чиста,  подобно
горному источнику.  Но...  как бы ни была омрачена, затемнена ваша душа, как
бы  ни  были вы  скованы страхом -  обязаны до конца быть преданы тому,  кто
печалится о вас, кто... - Саакадзе оборвал речь, поймав недоумевающий взгляд
Александра.  "Что я говорю?" -  и,  усмехнувшись,  закончил:  -  Победа царю
царствующих Георгию,  победа прекрасному царевичу Александру! - Взяв блюдо с
виноградом,  поставил перед собою и  под восхищенные крики вложил неимоверно
большую гроздь в рот.
     Посмеивались  князья,  рукоплескали  женщины,  неподдельно  восхищались
крестьяне. Кто-то пустился в пляс, кто-то затянул старинную песню.
     Уловив  скрытую усмешку Джоджуа,  Автандил приблизился к  чаше,  выбрал
сравнительно меньшую кисть и протянул ему:
     - Вот, князь, случай помериться ловкостью с Моурави! Возьми!
     Любопытствующие придвинулись.  Пойманный врасплох Джоджуа, не зная, как
поступить,  чтобы  не  уронить княжеское достоинство,  попробовал отделаться
шуткой, но женщины, всегда жаждущие "крови", закричали:
     - Моурави может, а ты нет?
     - Не позорь имеретинское княжество!
     - Кисть вдвое меньше! - недовольно крикнул Нижарадзе.
     - Придавить языком виноград не можешь? Тогда... что ты можешь?
     - Ха-ха-ха!..
     - Хи-хи-хи!..
     - Нато всегда развеселит!
     Покраснев,   Джоджуа,   под  насмешливое  подбадривание  женщин,   стал
запихивать в  рот  кисть,  и  сразу лиловый сок потек по  его губам.  И  тут
княгини  показали  себя.   Много  бы  еще  нелестных  сравнений,  советов  и
напоминаний пришлось  выслушать  злополучному князю,  если  б  Александр  не
решил, что насмешник достаточно проучен, и не напомнил, что пора в путь.
     Автандил вынул шелковый платок, протянул Джоджуа:
     - Возьми, князь, на память от Автандила, сына Георгия Саакадзе!
     Джоджуа вскипел,  но  вовремя вспомнил,  что  Автандил нареченный жених
царевны, и... взял платок.
     - Полтора часа три им то, а потом это!
     Поняв,  что Димитрий не одним советом,  но и  шашкой не прочь наградить
князя, Саакадзе громко сказал:
     - Спасибо,  отец,  веселую встречу нам устроил!  -  и  протянул старику
кисет. - Угости деревню! Ты, наверно, выборный?
     - Вы...борный, - растерянно пролепетал старик. - Выборный, батоно!
     - Здорова ли твоя семья, отец?
     - Вся  моя  семья благополучна и  здорова!  Да  сохранит тебя,  Великий
Моурави, святая троица в битвах и на пиру!
     Саакадзе как-то стало не по себе: "Странно, почему вдруг почудился звон
чаш?  Почему не звон клинка?" Он дернул поводья.  Джамбаз обиженно фыркнул и
нарочито медленно двинулся за конем царевича Александра.
     Ни  шумные  пожелания крестьян,  ни  веселый говор  не  достигали слуха
Георгия, не замечал он и крутых подъемов.
     - Святой  Георгий,  как  величественны стены  Гелати!  -  преднамеренно
громко вскрикнул Матарс.
     Словно от призыва воинского рожка, Саакадзе пробудился.
     Монастырь одиноко стоял на самой вершине лесистой и скалистой горы. Под
знойным небом белые храмы четко выступали на фоне зеленых гор.
     - Мой  царевич,  какими  словами  описать красоту Гелати?!  -  Кайхосро
восхищенно оглядывал крепостные стены.  -  Как должен был возвышенно мыслить
зодчий, претворяя в жизнь замыслы царя Давида Строителя.
     Благоговейно простояли картлийцы торжественный молебен.  Но  Русудан не
могла  сосредоточиться  на  молитве.  Может,  слишком  ярки  фрески?  Может,
следовало придать  больше  строгости ликам  святых?  Или  необычайная высота
купола  напоминает молящемуся о  ничтожной  значимости человека?  Как  давно
рвался Георгий к священной усыпальнице царя, поднявшего Грузию из пепла!
     Кто-то рядом опустил в чашу монеты и зашептал:
     - О  матерь  божия,  святыми  пророками названная вратами затворенными,
лестницей,  кадильницей,  престолом, светильником и жезлом милосердия! Прими
сие за Непобедимого Георгия.  К