икоснулся и  вина  выпил  только первую чашу,  за  мое  здоровье.  Мой
Автандил  весь  в  трепете,  еще  не  перестал встречать каждую  битву,  как
возлюбленную...  Он подобен сосуду,  наполненному огнем... Мой Автандил! Мой
мальчик! Как дорог ты сердцу моему... Что это со мною? Почему я... Нет, нет,
жена  Георгия  Саакадзе не  смеет  предаваться печали,  не  смеет  думать  о
личном..." Русудан поднялась, гордо откинула лечаки.
     - Дети мои,  перед большим путешествием необходим сон.  Мой Автандил, в
полночь прикажи коней седлать.
     Саакадзе  угадал  настроение  своей  неповторимой  Русудан,   поднялся,
преклонил колено и поцеловал подол тяжелого лилового платья. Русудан провела
рукой по непокорным волосам Георгия:
     - Все будет хорошо!  Мои дети,  помните о нас -  деритесь храбро, но не
безрассудно...  Берегите друг  друга,  ибо  у  Картли все  меньше становится
защитников.

     Темнота  наступила  сразу,  будто  упала  опрокинутой  чашей.  Поспешно
зажглись на черном куполе звезды.  И вновь такая тишина охватила ахалцихскую
землю,  словно ничто не предвещало тревоги, словно безмятежный покой покорил
мятежных.
     Георгий  рванул  ворот,  что-то  тяжелое душило  его,  что-то  теснило,
пригибало, слепило. И почудилось Георгию, что заблудился он в черной туче...
И  перед  ним  как  будто  внезапно возник  острый утес.  Георгий заметался,
стремясь  грудью  пробиться  к  дорогам  и  тропам.   Дикий  рык  рвался  из
сдавленного горла.
     - Куда? О господи! - Арчил было кинулся за Моурави.
     Рванув ворота, Георгий вышел из замка.
     Вышел...  Разве так ходят?  Нет,  он, задыхаясь, мчался к лесу! Слишком
тесен  этот  маленький  замок...   И,  перегоняя  его  шаги,  летели  гневом
взметенные мысли:  "Раньше  вырвусь на  простор,  чересчур узок  скудный мир
Самцхе-Саатабаго... Сначала освобожу Среднюю Картли... потом..." Обуреваемый
яростью, мчался Георгий, натыкаясь на стволы, ломая ветви...
     Сдвинулся  мрак,   пошатнулась  зеленая  стена.  Лес  ожил,  наполнился
беспокойным  говором  зверей,   шепотом  встревоженных  листьев,   шуршанием
опаленной травы. Тяжело вздохнул развесистый дуб.
     Саакадзе резко остановился.
     - Кто?! Кто говорит здесь со мною?! Кому близка моя ярость?!
     Где-то в кустарнике пискнул зверек, удивленно глянула из норы лисица на
проносящуюся между сомкнутыми стволами большую тень.
     - Нет,  это не каджи! Не житель ада, но и на тучу не похож, ибо шум его
шагов подобен грохоту падающей ледяной глыбы.
     Тигр шумно вздохнул:
     - Это шагающая скала!
     - Нет,  это не дэви,  не житель бездны,  но и на кентавра не похож, ибо
взмах его руки подобен взмаху крыльев грифона...
     Рысь тревожно вскрикнула:
     - Это потрясатель громов!
     - Тише! Хур... ра... ак... Хура... ак! - хрипло закричал леопард. - Это
человек!
     И сразу испуганно поднялись крупные и мелкие хищники.
     - Человек?!  Какие беды несет он нам?  Спасайтесь! Или притворитесь уже
убитыми!..
     - Тише! Тише, звери, не мешайте человеку! Он пришел к нам за помощью.
     Все больше распаляясь, ломая сучья, мчался сквозь гущу леса Георгий.
     - Ты, темная ночь, покровительница отчаянных, ответь мне... Нет! Нет, я
больше не Моурави,  и не великий,  -  ответь Георгию Саакадзе,  который даже
после смерти им  останется...  Ответь и  ты,  дремучий лес,  разве не к  вам
прибег я в час страшного сомнения?  Разве не вас вопрошаю?  Или пламя сердца
моего  не  обжигает  вас?  Или  вечный  покой  опутал  вас?  Нет,  неизменно
бодрствующий не может уснуть.
     - Тише!  - зарычал барс. - Не мешайте подслушивать замыслы носящего мое
имя!
     - Я  вопрошаю вас,  древние старцы:  разве не  к  вам  прибегает народ,
спасаясь  от  озверелого поработителя?  Или  не  за  вашими  стволами  воины
выслеживают врага? Или не вы укрываете бегущих из княжеских замков! Или не в
затаенных ваших ветвях веками куется свободная дума о  счастье,  о радостном
смехе?
     - Но радость рождает победы!
     - Кто?  Кто это сказал?  Не ты ли,  стройная чинара?  Нет,  не о войнах
сейчас моя дума! Скажите мне, кто я?.. Бедный народ, когда перестанет литься
твоя чистая кровь?  Говорят, и я много ее трачу... Я?! Скажите, мудрецы, кто
я?  Почему так щедр на кровь народа? Почему на всем моем пути кровь и слезы?
Почему стольким жертвую?  Где мой зять,  царь Луарсаб? Где сестра моя Тэкле?
Где мой сын Паата? Почему в моей груди исступление огня и крови? Я спрашиваю
тебя -  слышишь, лес, - спрашиваю, кто я? Какой запас страданий таит еще моя
судьба?  Иль бог не дал мне сердца? Иль я рожден тираном? Почему молчите вы,
мудрые старцы?.. Почему?! Что? Что сказал ты, старый граб? Я рожден народом,
и воля народа предрешила мой удел?!  А ты, нахмуренный дуб, обросший древним
мхом,  о чем кричишь? Народ повелел быть мне первым обязанным перед родиной?
Значит,  не осуждаете?  Значит,  я прав?  Тогда не сетуй,  лес,  не сетуйте,
крутизны и вершины,  вскормившие мой дух, мою волю... Ни стоны, ни слезы, ни
бездыханный труп друга,  ни проклятья вдов не затемнят мой путь... Что стоят
все  страдания наши -  была бы  Грузия жива!  Это  ты  сказал,  строгий бук?
Страданья пронесутся, как вихрь над пустыней, - и снова жизнь, снова солнце,
а с ним и радость!.. Ты, ты, всегда зеленая пихта, говоришь мне о солнце?..
     Где-то  на  верхушках блеснул  слабый  луч  луны.  Саакадзе  вздрогнул,
изумленно оглянулся:  "Уж не  сон ли  потряс мою душу?"  Со  всех сторон его
плотно  обступили толстые  стволы,  о  чем-то  важном  тихо  перешептывались
листья, смахивая, как слезы, прозрачные росинки. Полуночный холодок коснулся
пылающего  лба...   Саакадзе  осторожно  раздвинул  ветви,  словно  пресекая
дружеские объятия,  и зашагал.  Он шел,  не отдавая отчета куда...  Внезапно
где-то совсем близко из лунных бликов возник молодой печальный голос:

                Взвился орел над долиною,
                Кружится гордо над тучей,
                Никнут вдруг крылья орлиные.
                В сети попался, могучий.
                В гневе рвет сети заклятые.
                К солнцу, мятежный, стремится...
                Витязь с душою крылатою
                Разве смирится с темницей?..

     Медленно  спустившись с  пригорка,  Саакадзе  сел  на  камень.  Еще  не
проснувшийся  ручеек  заботливо,   как  детей,   умывал  кругляки.  Саакадзе
умиротворенно улыбнулся,  взял  мокрую гальку,  нежно  погладил и  осторожно
опустил в воду.
     - Это,  господин,  дочь лесника поет,  -  жениха проклятый бек в  башню
запер.
     - А тебе, видно, Дареджан жестко постелила, что вместо сна, беспокойный
верблюд, всю ночь шатаешься по лесу?
     - Э...  Имея  беспокойного Моурави,  и  мягкая  тахта  жаровней  сатаны
покажется.
     Георгий  Саакадзе поднялся,  расправил могучие плечи.  "Витязь с  душою
крылатой..."
     - Ну, пойдем, а то Арчил-"верный глаз" погоню за нами пошлет.
     - Кони уже оседланы, господин.
     По желанию суеверной Дареджан ворота открыла Хорешани. Выезжали по два,
по  три.  Копыта лошадей были  обмотаны войлоком.  Не  бряцало оружие...  Ни
говора,  ни шелеста...  На западной башенке,  прислонившись лбом к холодному
камню,  Русудан острым взглядом смотрела в  бледную даль,  куда,  как  тени,
исчезали любимые...


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ"

     Если бы солнце,  уподобившись дракону, вдруг вздумало забросать Тбилиси
зелеными шарами, или небо, разнежась, обернулось голубым ангелом, - пожалуй,
Метехи меньше был бы потрясен.
     Когда  жалкий  кма  подошел к  воротам замка,  стража  в  гневе  хотела
оттолкнуть его:  и  как только осмелился стучаться в  главные ворота!  Но...
что? что?.. Двор замка словно вздыбился, зашумел. Прибежал гостеприимец.
     - О Сакум! Первый советник владетеля мелик-атабага Лорийского! Лучше бы
я ослеп,  чем...  А может,  нарочно так пожаловал,  для тайного разговора? В
стороне шептались слуги:
     - Еще  недавно  как  надменно въезжал  этот  самый  советник в  Метехи!
Сколько  кораллов,  позолоты,  чеканных  украшений сверкало на  берберийском
скакуне!
     - А  одежда из  атласа,  а  обувь  из  сафьяна...  Разве не  уравнивали
советника с самим владетелем!
     - А пять телохранителей,  точно высеченных из камня, пять воинов, точно
с  картины  страшного суда,  разве  не  охраняли подарки царю,  Хосро-мирзе,
Иса-хану и князю Шадиману?
     - Два оруженосца,  словно патриарха в собор, вели советника под руки по
лестнице, спешно устланной ковром. Один оруженосец в вытянутой руке нес, как
крест святой Нины, его золотую шашку, осыпанную эмалевыми цветами. На низкие
поклоны не отвечал советник Сакум...
     И вот, жалкий, ободранный, украшенный липкой грязью, еле живой предстал
советник Сакум перед Хосро-мирзой,  боясь сесть, чтобы не запачкать арабский
табурет.
     Порывисто войдя,  Шадиман так изумился,  что чуть не вскрикнул: "Что за
шутовство?   Неужели  влиятельный  советник  только  под  видом  нищего  мог
пробраться ради тайного дела?" И, обернувшись к чубукчи, приказал:
     - Для гостя бархатное кресло из моего покоя!
     Несясь  по  сводчатому  коридору,   чубукчи  недоумевал:  никому,  даже
знатному Липариту,  не  предлагал князь любимое кресло,  в  котором отдыхал,
услаждаясь холодным вином, фруктами и своими мыслями...
     - А  разговор!  Помнишь,  Гульшари,  разговор?!  -  бегая  по  комнате,
Андукапар сбросил пояс, потом скинул куладжу.
     - Может,  князь,  совсем разденешься?  - насмешливо пропела Гульшари. -
Сами виноваты: каждого ворона за орла принимаете!
     Но Андукапар, ничего не слушая, продолжал метаться:
     - Помнишь?  Помнишь?  Какой гордый,  заносчивый был Сакум? Еще бы, он и
его владетель уже стянули петлю вокруг бычьей шеи Саакадзе.  Клялся:  в Лоре
отборная тысяча тебризцев,  озверелых,  как янычары...  Все,  решительно все
было готово, чтобы оборвать последний вздох хищника...
     - Почему же не оборвали?  -  Гульшари деловито подула на рубин кольца и
потерла бархаткой.
     - Почему?  -  Андукапар ощутил непреодолимое желание выбросить бархатку
за  окно.  -  И  твоему рубину должно быть  ясно,  что  для  охлаждения пыла
соседних  турецких  пашей  необходимо  было  участие  сарбазов...  Иначе,  -
опасался атабаг Лорийский,  -  Турция не  только за морем:  может вмешаться.
Стамбульский вор умеет подстерегать плохо спрятанное.
     Гульшари разразилась уничтожающим смехом:
     - И сейчас без улыбки не могу вспомнить:  три дня торговались,  даже от
меня скрыли! Может, теперь скажешь, правоверный, на чем договорились?
     - Теперь эта  тайна вот  для  того  паршивого воробья,  который другого
места не нашел, как на твоем подоконнике оставить свой навоз...
     - А где Сакум оставил свой навоз после двухдневного пира в его честь?
     - Клянусь,  у Шадимана в голове, - ибо, по змеиному замыслу, должен был
прискакать рыжебородый гонец с  ответом о  согласии мелик-атабага на  тысячу
сарбазов с лучшим минбаши. Перед тем зазнавшийся владетель требовал прислать
ему на помощь не меньше двух тысяч...

     С креслом в руках чубукчи застыл на пороге.
     - Кто? Турки?
     - Нет, Саакадзе!
     "Странно,  -  подумал Шадиман,  - словно даже стены покраснели, никогда
раньше такое за ними не замечал", - и гневно прикрикнул на чубукчи:
     - Сюда! - Опустившись в поданное кресло, сверкнул глазами и прошипел: -
Вот какую радостную весть ты  притащил нам,  прыгая по  болотам и  ползая по
оврагам?!
     Маленькие плутоватые глазки Сакума вспыхнули злобой.  Он  тоже вспомнил
свой недавний въезд в  Метехи и  как-то  весь подался вперед,  сжал кулаки и
прохрипел:
     - Пыль  и  грязь  -  не  фамильная ценность,  серная баня  смоет.  Я  -
советник, раньше надо выслушать...
     - Как, к серной бане гнал тебя Саакадзе?!
     - До  меня дошло,  что однажды возвращался с  неудачной охоты на  барса
один родовитый князь,  обильно поливаемый мутным соусом из  дождевых капель,
ибо  небесный повар принял его за  пережаренного фазана.  А  когда родовитый
долетел до своего гнезда, то и птенчика там не оказалось...
     - Да  поможет тебе аллах просветить смиренного Хосро.  Что еще дошло до
советника, пока он из жирного барана превращался в общипанного петуха?
     - Еще  дошло,   царевич  из  царевичей,  что  первое  посещение  одного
высокорожденного Георгием Саакадзе пришлось как  раз  в  то  утро,  когда  у
богоравного из  конюшни последний слуга вывел на  продажу последнего коня...
Раньше надо выслушать...
     - Если  до  тебя больше ничего не  дошло,  то  думай о  настоящем,  ибо
сказано:   дешевле  верблюжьей  слюны   стоит  заносчивость,   исходящая  из
опустошенного бурдюка...  Говори!  И не стой!  Ибо если табурет нельзя будет
отмыть в серной бане, то сатана не воспретит подарить его слуге.
     Как  пойманный  в  капкан,  озирался  Сакум:  неужели  это  с  ним  так
обращаются?  Не эти ли лисицы лебезили перед ним,  распустив льстивые слова,
как  пушистые хвосты?  Разве  не  они  хвалили его  за  советы  и  действия,
обогатившие владетеля Лоре?  А как перед Сакумом,  знатным и могущественным,
трепетали пригнутые им  к  земле подданные владетеля Лоре!  Каким богатством
сверкал  его  дом!..  Сакум  опустился на  подставленный чубукчи  табурет  и
внезапно ощутил,  что его былой блеск безвозвратно потерян,  он  лишь жалкий
проситель... И потянулись слова его нудной, серой нитью.
     - Сначала   рыжебородому  лазутчику   во   всем   сопутствовала  удача.
Притворившись больным, - так Сакума уверил рыжебородый, - он стал следить за
берлогой хищника. Все высмотрел верный лазутчик: в замке двести дружинников,
почти половина без коней.  Стены хотя и  высокие,  но что для владетеля Лоре
недоступно?!   Сам  Саакадзе  куда-то  скрылся  со  своей  сворой,  очевидно
готовится к осаде Тбилиси:  как хвастал младший сын Саакадзе.  И вдруг не на
Тбилиси,  а  на Лоре бросил сатана своих головорезов,  и  не двести,  а  две
тысячи.  Но  Лорийская крепость,  окованная железом,  как ястребиное гнездо,
нависла над лесистыми, а частью безлесными высотами. Можно еще прорваться на
замкнутую  поляну,  примыкающую к  подножию  крепостной горы,  но  никак  не
вырваться:  поляна пристреляна,  и там царствует смерть.  Владетель смеялся:
пусть десять дней попрыгают,  пусть повоюют у моего порога,  охрипнут,  а за
это время Хосро-мирза минбаши с пушками пришлет. От воя и визга "барсов", от
ударов в  сатанинское дапи жители в ужасе затыкали уши и метались по улицам,
не зная,  кого молить о помощи... Уже ночь побледнела, когда, наконец, - как
тогда  условились в  Метехи,  -  у  южных ворот громко пять  раз  прокричала
кукушка.  И сразу по ту сторону стены раздались вопли:  "Назад!  Спасайтесь!
Персы!  Пушки везут!  Пушки!"  И такой конский топот,  такое ржание потрясло
воздух,  что  владетель не  только уши  -  глаза зажал.  Наверно,  поэтому и
крикнул  неосмотрительно:  "Открой,  Сакум,  скорей  ворота.  Пожаловал  сам
Иса-хан с  грозными тысячами.  Еще бы!  Он  лично хочет изловить ностевского
зверя с его хвостовой свитой.  Не следует и нам фазанить.  Немедля отправь в
погоню за  "барсами" наше войско,  ибо шах Аббас за  поимку хищника одарит и
меня  и  тебя!"  Но  лишь только по  моему приказу открылись ворота,  в  них
лавиной хлынули проклятые саакадзевцы...  Едва я успел кинуться к владетелю,
как следом ворвался сам "барс".  Раздумывать было не время. Через тайный ход
я и владетель Лоре,  отважный мелик-атабаг,  бежали к горным расселинам.  О,
горе нам!  Саакадзе пленил жену и  детей владетеля!  Город Лоре разграблен и
разрушен.  "Сундук пошлин",  наполненный золотом и  серебром,  тоже захвачен
разбойниками.  Особенно свирепствовали оборванные ополченцы.  Откуда  он  их
столько взял?!  И  мой  дом  дотла разграблен!  На  моих  же  коней взвалили
сундуки,   ковры,   посуду,  шелковые  одеяла.  Тащили  все,  что  под  руку
попадалось.   Кричали:  "Трофеи!  Трофеи!  Все  берите!"  Унесли  даже  алый
бархатный  нагрудник,  который  я  сам  отнял  у  шемахинского караван-баши.
Подбитый ватой,  этот  нагрудник для  большей крепости был  обит  золочеными
гвоздиками и предохранял не только грудь,  но и затылок.  Я счел недостойным
прикрывать эту часть головы и спасался скачками.  О разорении Лоре рассказал
позднее,  не  скрывая  истины,  догнавший меня  у  ворот  Тбилиси тот  самый
рыжебородый лазутчик,  который  удостоился получить от  вас  пояс  с  тайным
запором. Да будет над тобой благожелательное небо, Хосро-мирза, окажи помощь
нам,  вырви  из  лап  "барса" семью  владетеля!  Ты  храбр,  как  лев,  тебе
сопутствует удача!
     - Не пой соловьем!  Храбрость тут ни при чем!  - оборвал Хосро льстивую
речь. - Ты уверен в своем рыжем шайтане?
     - Я?!  Да станет мне свидетелем мой ангел,  я и сейчас доверяю ему свою
жизнь! Пояс он передал мне целым.
     - А не потерял ты и пояс, как и нагрудник?
     - Нет,   доблестный  Хосро-мирза,   я   сохранил  его,   как   и   твое
распоряжение...  Позволь продолжить о  рыжем шайтане:  дом  его тоже чуть не
растащили,  и только потому уцелел, что жена догадалась крикнуть: "Эй, рыжий
сатана!  Почему  из  ада  не  вызовешь  свое  войско?"  Тут  веселый  "барс"
расхохотался и говорит другим:  "Оставим этот дом в покое, он достоин нашего
снисхождения,  а его жена,  наверно,  кудиани,  если нас не испугалась. Э...
э!.. Красавица, передай рыжему сатане, пусть меньше шляется около азнаурских
владений,  иначе остаться ему без хвоста,  а заодно и без рогов!" Бедный мой
лазутчик,   трясясь  от   страха,   вынужден  был  выслушать  все  насмешки,
спрятавшись в  стенной  нише,  а  когда,  слава  богу,  снова  настала ночь,
выскользнул через  собачью  лазейку из  Лоре  и  сломя  голову,  не  замечая
Шулавери, кинулся в Тбилиси.
     Сакум    продолжал   униженно   вымаливать   помощь   владетелю   Лоре,
пострадавшему из-за верности шах-ин-шаху.
     Но  не до того было Хосро-мирзе,  все мрачнее становились его мысли.  И
Шадиман торопился отделаться от назойливого просителя. Снова вызвав чубукчи,
он приказал проводить советника в дом азнаура Дато Кавтарадзе.
     Хосро передернулся:  "Бисмиллах,  в дом прекрасной Хорешани! Может, там
остались ее любимые сосуды для цветов?  Может,  мантилья небрежно брошена на
тахту?.." И Хосро холодно оборвал:
     - Дом азнаура Дато мною занят.
     Шадиман  хотел  возразить,  но,  взглянув  на  упрямые  скулы  царевича
Багратида, промолчал.
     - Может,  светлый  князь,  -  чубукчи  низко  поклонился,  -  проводить
советника в дом ностевца Даутбека:  тоже просторный,  с длинноносым драчуном
занимал.
     Но мысли Шадимана уже были далеко:  всеми мерами надо отвлечь тбилисцев
от опасных разговоров.
     А Сакум все тянул просьбу - помочь владетелю Лоре вернуть семью.
     Оценив в  советнике свойство породистого мула -  лягаться,  даже будучи
взнузданным,  Хосро-мирза приказал чубукчи приготовить Сакуму одежду, коня и
марчили и посоветовал ему отдохнуть, обещая подумать о помощи...

     Кто первый оповестил? Кто обронил, словно искру, слово, упавшее в самую
гущу  майдана?  Неизвестно.  Но  тотчас восторженные возгласы:  "Ваша!  Ваша
победителям!" громом ударили в стены Метехи.
     - Всеми мерами! - кричал Шадиман.
     - Где?  Где рыжий сатана?!  Пусть повторит весть о  победе азнауров над
Лоре! - злорадно потирал руки амкар Сиуш.
     И рыжего сатану хватали,  тащили в духан, угощали, одаривали, заставляя
без конца излагать подробности разгрома Лоре.
     Приверженцы Шадимана, Хосро и царя Симона держались отдельно, нащупывая
на поясах кинжалы.  Им преувеличенно вежливо кланялись приверженцы Саакадзе,
похлопывая по кинжалам, висящим на поясах.
     Внезапно глашатай огорошил майдан новостью о  празднике для  горожан на
аспарези. Будет джигитовка!
     - Бежан, выпьем!
     - Выпьем!
     - Роин, выпьем!
     - Выпьем!
     - Будет состязание в лело, будут для женщин танцы