лой заботе".  Георгий поймал себя на  мысли,
что  маленький  Дато,   сын  Хорешани,  воплотивший  в  себе  воинственность
"барсов",   ему   гораздо  ближе,   чем  его  собственный  внук  -   Георгий
Мухран-батони.  "Надо  будет  перед  отъездом подарить маленькому Георгию на
счастье шашку", - решил Саакадзе загладить свою вину перед внуком.
     Рассаживалась молодежь шумно, шурша шелками и звеня украшениями. Княжны
старались казаться застенчивыми, но из-под опущенных ресниц задорно сверкали
озорством глаза, и губы дрожали от насилу сдерживаемого смеха.
     Гиви, сидя против младшей дочери Мирвана, вертелся, как заяц в капкане,
стараясь поймать ее взгляд.
     Заиграли чонгури,  полились застольные речи,  остроумные,  веселые.  За
вторыми столами запели,  подымая чаши за процветание высокорожденной фамилии
Мухран-батони.  Звон чаш,  шумные пожелания,  веселый смех -  все говорило о
презрении к  врагам.  Там,  за  неприступной стеной,  тщетно строились планы
гибели отважной рыцарской фамилии. Обладая способностью одновременно слушать
и  отвечать,  а  мыслить  совсем  о  другом,  Саакадзе  обдумывал  серьезный
откровенный разговор.  Он  торопился,  но  знал:  пока ему не  будет оказано
подобающее гостеприимство, никакие спешные дела не помогут.
     С  чего  началась  его  открытая  вражда  с  Теймуразом?   Казалось,  с
возвращением царя наступит мир  и  Моурави останется одно:  сложить оружие и
предаться заслуженному отдыху.  Но бесчинство Зураба,  который,  конечно, не
ограничится  расправой  с  купцами  и  амкарами,  заставило  азнауров  вновь
насторожиться.  Было ясно:  Зураб,  используя волю царя,  нападет сначала на
слабых азнауров,  потом на  разоренных.  Но  не это главное:  все результаты
войн,  которые велись во  имя  освобождения Грузии от  ига  мусульман,  весь
многолетний труд по объединению царства,  все достигнутое в деле процветания
торговли и в сокращении власти князей - все сейчас упрямо разрушает ревнивый
к славе царь Теймураз. А ему усиленно помогает честолюбивый шакал, мечтающий
о воцарении над горцами.  Только ли над горцами?  Выходит - самообман "время
Георгия Саакадзе"?  Не  было  великой жертвы?  Алчут все  вычеркнуть,  снова
повергнуть Картли  во  власть  ненасытных князей,  этих  вековых угнетателей
закрепощенных!  Зачем же затрачено столько лет жизни? Столько доверенной ему
крови?  Неужто  он  обманывал  народ,  уверяя,  что  счастье  народа  в  его
собственных руках?  Нет! Пока жив Георгий Саакадзе, до тех пор не перестанет
бороться против князей,  против царя,  царствующего в угоду князьям, слепого
себялюбца,  не  желающего расцвета  Грузии,  не  видящего приближения врага,
упоенного своей  призрачной властью и  безжалостно топчущего цагами  молодые
побеги.  Снова борьба!  Не на жизнь,  а на смерть!  Георгий Саакадзе, первый
обязанный перед Родиной, должен выполнить обещанное.
     Да,  с чего началась его открытая вражда с Теймуразом?  Вспомнил:  царь
возжелал поймать Моурави в сети,  как неразумного фазана. Едва царь Теймураз
после  убийства  Симона-неудачника  въехал  в  Метехи,  Чолокашвили поспешил
послать гонца в Бенари. Послание князя было льстивым и заискивающим.
     Пусть Моурави вернется с семьей в Носте.  Пусть предстанет перед царем.
В Метехи его ждет почет и слава.  Царь Теймураз сокрушил, изгнал врагов, так
стоит ли Моурави продолжать скрываться у турецкого данника Сафар-паши?  Царь
знает,  какую борьбу вел Моурави с ханами, окажет покровительство и поставит
вновь лучшего полководца над картлийским войском...
     Дальше  излагалось  требование:   сдать   Гори,   очистить  добровольно
Биртвиси,   Цхури  и   другие  крепости,   занятые  при   Симоне.   Раз  нет
царя-магометанина, нет войска Ирана, то все должно быть возвращено законному
царю  Картли.  И  еще:  пусть  Моурави  вспомнит,  что  лишь  часть  трофеев
принадлежит полководцу,  остальное -  царской казне. Для принятия от Моурави
трофеев выедут,  куда он  укажет,  князья Вачнадзе,  Джандиери и  Мачабели с
дружинниками и писцами...
     Заразительнее всех тогда хохотал Дато, а Гиви так катался по тахте, что
его  пришлось окачивать вином.  Но  рассвирепевший Димитрий кричал  на  весь
замок,  чтобы слышал гонец: "Арбу, полторы арбы пусть не забудут прислать за
трофеями кахетинские маймуни!"
     Ответ  Саакадзе был  вежлив.  Он  просил  князя  Чолокашвили запомнить:
Моурави даже  при  дворе грозного и  коварного шаха Аббаса не  слыл глупцом.
Моурави может вернуться в  Носте,  но не раньше,  чем царь Теймураз передаст
глашатаям ферман для  оповещения Картли о  том,  что царь Теймураз,  в  знак
признательности,  просит  Великого Моурави вновь  занять  прежнее положение,
отдает  под  его  знамя  царское  картлийское войско,  разрешает возобновить
Высший совет  из  почетных князей,  принимавших мечом или  золотом участие в
изгнании персидских войск.  И  еще:  пусть церковь,  если  хочет возвращения
Моурави,  скрепит ферман Теймураза и  во  всех церквах оповестит народ,  что
считает Георгия Саакадзе -  Великим Моурави,  верным сыном родины и доверяет
ему охрану святой церкови от врагов, будь то персы, турки или еще кто-либо.
     "После  этого  я,  Георгий Саакадзе,  преклонив колено  перед  алтарем,
поклянусь на  мече служить опорой царю Теймуразу,  водворить в  царстве мир,
способствовать расцвету торговли и  зодчества и расширить царство Грузии "от
Никопсы до Дербента".
     Теперь  о  трофеях.  Хоть  мой  отважный "барс" и  подсказывает,  чтобы
присланы были за ними полторы арбы,  но,  я  полагаю,  и  одного ишака будет
довольно,  ибо, кроме пустых мешков из-под моих личных монет, истраченных на
ведение войны с персами, ничего не осталось".

     Неудача заманить Саакадзе возмутила царя Теймураза, и он, подстрекаемый
Зурабом, объявил Носте царским владением, повелев Зурабу немедля выступить в
Гори. Но, выслушав тайный план Зураба об уничтожении Саакадзе, царь направил
в Гори картлийские дружины под началом князя Джавахишвили.
     Пока князь двигался с воинственным намерением завоевать Гори, его замок
подвергся нападению и  в  двух его  деревнях сгорели дотла амбары с  зерном,
шерстью и  маслом.  Лишь  благодаря княгине Джавахишвили уцелел  замок:  она
вышла к  азнауру Квливидзе и  заявила,  что мужчин в  замке нет,  а  Моурави
никогда не  нападает на  беззащитных женщин,  примером чему -  замок Зураба,
заклятого врага Моурави,  и что если азнаур отведет дружины, то она клянется
своим  именем послать гонца  вслед  князю Джавахишвили,  дабы  он,  пока  не
поздно, поспешил возвратиться в свой фамильный замок.
     Квливидзе учтиво поклонился и увел азнаурские дружины. Джавахишвили тут
же  вернулся  в  замок.  "Пыл  пылом,  а  шерсть  шерстью!"  -  мудро  изрек
Качибадзе-старший.  И  больше ни  один князь не  соглашался выступить против
Моурави.  Это и еще начавшееся возмущение среди картлийцев:  "Всюду посылают
нас,  оберегая кахетинцев!" -  поколебало Теймураза,  и он все благосклоннее
прислушивался к  заверениям Зураба,  обещавшего привести в полную покорность
Картли, если только он, царь Теймураз, осчастливит Кахети и вновь обоснуется
в своем стольном городе Телави, а его, Зураба, оставит управителем Картли, -
пока  царь  в  Тбилиси,   неудобно  ему,   Зурабу,  действовать  решительно.
Необходимо торопиться, убеждал царя шакал, ибо среди картлийских дружинников
началось брожение и они вот-вот прибегут к Саакадзе.  И потому ему,  Зурабу,
будет удобнее в отсутствие царя разделаться с Саакадзе.
     Обо всем этом сообщил Саакадзе не кто иной,  как Шадиман.  Оказывается,
несмотря на побоище,  у  него в  Метехи остался невредимым один из немногих,
мсахури-марабдинец,  умеющий подслушивать даже  через  глухую  стену.  Далее
Шадиман предлагал Саакадзе свои дружины: правда, в достаточном количестве он
не мог уделить, хотя дело и общее, ибо каждый день сам ждет нападения шакала
Зураба, но четыреста дружинников вышлет при первом требовании Моурави.
     Вспоминая прошедшее,  Саакадзе невольно улыбнулся: "У меня и у Шадимана
оказалось общее дело!  Что ж, Шадиман всегда был открытым противником, он не
вторгался,  как Зураб,  в мою душу, не учился у меня воинскому искусству, не
навязывался в друзья.  А сейчас,  Шадиман прав, дело у нас общее: ни ему, ни
мне  Теймураз не  нужен,  ибо  для  этого кахетинского царя  Картли навсегда
останется падчерицей.  Если не удастся Шадиману вернуть царя Луарсаба,  -  а
его  наверно  не  вернуть,  как  не  вернуть  вчерашний день,  -  он  должен
ухватиться за имеретинского царевича,  ибо утопающий хватается с  одинаковой
радостью и за бревно и за тростинку.  А духовенство?  Будет за Теймураза. Но
если...   обещать  некоторым  власть  и   умело  натравить  на   кахетинских
церковников?.."
     Любезный его ответ Шадиману дышал искренним доброжелательством:

     "Нет сомнения,  дело у  нас общее.  Но,  дорогой Шадиман,  у меня также
остался в  Метехи верный человек,  -  сейчас тебе об  этом можно сказать,  и
потому знаю о жаркой схватке князей с шакалом.  Владетели наотрез отказались
поддержать алчное желание Зураба разгромить Марабду, ибо ты, как они сказали
царю, всю жизнь яростно боролся с Георгием Саакадзе за княжеские привилегии.
     Теперь подумай,  дорогой:  узнав,  что  ты  оказываешь мне  помощь,  не
ринутся ли они на твой замок?  Конечно,  ринутся!  Ибо им недешево обходится
благородный порыв защищать чужой замок.  Поверь мне,  Шадиман,  я лучше тебя
изучил твоих князей и  потому из дружбы к тебе,  блистательному,  никогда не
воспользуюсь желанием мастера  "ста  забот"  помочь  "барсу" из  Носте.  Мое
пожелание:  дожить бы нам с тобою до возобновления нашей исконной борьбы,  и
тогда четыреста клинков марабдинцев да пригодятся тебе против азнауров!
     Но  если удастся найти настоящего царя,  то,  как не  раз говорил:  "от
Никопсы до  Дербента!"  Вместе,  князь,  возвысим любезное нам обоим царство
Картли..."

     "Значит, с Шадиманом? Да! Пусть умчатся, как дым, колебания! Разве не я
утверждал:  если надо для народа -  всем должен стать!  На все решиться!  Не
щадить ни себя, ни близких, ни врагов! Рушить преграды! И... пусть прольется
кровь. Она всегда будет литься, пока живет несправедливость".
     Георгий вздрогнул,  кто-то  настойчиво повторял его имя:  "Пьют за  мое
здоровье... Где? В замке могущественных князей!"
     Стоя,  Саакадзе высоко поднял чашу  и  искренне пожелал процветать духу
витязей в юном поколении мужественной семьи Мухран-батони.
     Праздничный обед кончился. Моурави обнял и трижды облобызал Кайхосро:
     - Чадо мое,  сколь ты любезен моему сердцу!  Кайхосро Мухран-батони,  и
никто другой, оправдает мои чаяния.
     - Моурави, ты не ошибся, ибо мое желание стать достойным твоей любви. -
Кайхосро,  помолчав, добавил: - Окажи нам честь, проверь мои приготовления к
встрече с шакалами и лисицами.
     Дневной  пир  закончился в  саду.  Молодежь  танцевала на  разостланном
огромном ковре, похожем на голубое озеро, окаймленное зарослями роз.
     Дато увлекся лекури так,  словно приехал на свадьбу,  а не на серьезную
беседу. Не отставал и Гиви, захваченный веселостью и красотой княжон.
     Пришли из  деревень моподые и  пожилые,  пришли и  старики.  Дружинники
показывали ловкость в  борьбе  и  стрельбе из  лука.  Стройные девушки пели,
танцевали и грызли преподнесенные им сладости.  Разостлали добавочные ковры,
выкатили бурдюки,  на  огромных подносах вынесли  всевозможные яства,  щедро
угощая крестьян.
     Наигрывая на гуда-ствири, седой старик пел сказ о льве и шакале.
     Около Моурави,  окруженного князьями, поставили золотой кувшин с вином,
хранившимся в  марани  шестьдесят лет.  Фрукты и  сладости подали в  ажурных
серебряных вазах.  Золоченые чаши,  украшенные тонкой  резьбой и  старинными
изречениями, отражали последние лучи уходящего солнца.
     Задумчиво смотрел на игру лучей Саакадзе: "Может, и мое солнце сверкает
последними лучами?  Но  откуда  такое  сомнение?  Откуда?  Разве  не  должно
произойти  решающее?   Или  мы,   азнауры,   победим  Теймураза,  или  будем
уничтожены.  Да,  другого выхода нет!  С  кахетинцами почти все  картлийские
князья,  предводительствуемые шакалом из  шакалов,  и  с  ними  тысячи тысяч
дружинников..."
     - ...Тогда лев сказал, - продолжал сказ старик: - "Сколько не вой шакал
- за львиный рык никто не примет..."
     "Может,  старик прав,  - продолжает думать Саакадзе, - сколько Зураб ни
воет, меня ему не победить!.."
     - ...Тогда шакал от  злости дерево стал грызть.  Лев засмеялся и  такое
бросил:  "Шакал из шакалов,  когда с моим дедом один твой предок так спорил,
дерево от его зубов зашаталось. Только от злобы шакал не замечал..."
     "Странно -  старик,  наверно,  о  Зурабе повествует".  Саакадзе оглядел
присутствующих:  все,  от князей до крестьян, с жадным любопытством смотрели
на сказителя.
     "Да,  богат я родней:  дочь моя - Мухран-батони; другая дочь - Эристави
Ксанская, тоже могущественная фамилия; сестра - царица Картли; Тинатин, жена
шаха  Аббаса,  -  сестра  Луарсаба,  моего  зятя,  -  значит,  и  шах  Аббас
родственник.  И  еще:  жена  моя  Русудан -  сестра  шакала  Зураба Эристави
Арагвского.   Зураб,   зять  мой,  женат  на  дочери  Теймураза  Багратиони,
следовательно,  царь-строптивец тоже мой родственник!..  Не слишком ли много
фруктов на одном дереве?"
     - ...как  ни  крепко стояло дерево,  все же  зашаталось.  Один шакал от
злобы не замечал.  Лев в сторону прыгнул,  и шакал тоже такое хотел,  только
поздно собрался:  с  шумом  упало  дерево,  а  под  ним,  с  последним воем,
распластался шакал и синий язык высунул.
     Оторвав жемчужную пуговицу от ворота, Саакадзе протянул старику:
     - Возьми,  дед, на память о Георгии Саакадзе. Всегда рассказывай народу
о льве и шакале.

     На границе владений Самухрано раскинулась богатая деревня.  Стародавнее
название ее затерялось в потоке лет, и все мухранцы звали ее попросту Ламази
- красавицей.   Ламази,   как  и  все  владения  Самухрано,   была  опоясана
сторожевыми башнями  и  площадками.  Холмистая,  окруженная  виноградниками,
фруктовыми деревьями и  цветниками,  в  которых  утопали  нарядные домики  с
резными балкончиками, Ламази восхищала взор и вызывала благородную зависть.
     Но  еще больше славилась Ламази рослым,  красивым народом.  Ни в  одной
деревне  Самухрано не  было  столько отважных дружинников,  столько красавиц
девушек.  И  характером они резко отличались от других глехи и даже мсахури.
Ламази  являлась  как  бы  продолжением  замка  Мухран-батони.  Здесь  свято
соблюдали все традиции владетелей.  Девушки,  так же как и  мужчины,  любили
оружие, любили гарцевать на конях, любили охоту и не упускали случая пустить
меткую стрелу в опрометчиво приблизившегося зверя.
     Здесь  женщины не  прикладывали палец к  губам в  знак  застенчивости -
напротив, задорный смех и нескончаемое веселье царили и в виноградниках, и в
саклях,  и  на  площадках зубчатых стен  заградительных башен.  Здесь  шумно
радовались гостю и  громкими насмешками вместе со стрелой осыпали врага,  не
раз тщетно пытавшегося проникнуть за стены Ламази.
     Эту  деревню больше других своих  поселений любил старый князь Теймураз
Мухран-батони.  Отсюда брали в замок мамок,  кормилиц, приближенных слуг для
многочисленного потомства  князей.  Отсюда  брали  управляющих,  начальников
дружин, охотников, псарей. Многие ламазцы назначались и на другие должности,
где требовалась сильная рука и уменье управлять.
     Крестьяне Ламази  считались как  бы  младшими членами  княжеской семьи.
Создавалась  своего  рода  патриархальность.  Нередко  по  дорогам  к  замку
тянулись арбы,  устланные паласами,  -  это к  слугам,  находящимся в замке,
ехали в гости родные и друзья, там их ждало широкое гостеприимство и подарки
от княгинь.  По неписаному закону,  ни одна девушка не выходила замуж в иное
местечко или деревню и  ни один парень не брал себе жену не из своей Ламази,
ибо боялись обзавестись недостойной родней,  а  также ревниво оберегали свои
привилегии.
     Разве не в  Ламази любили ездить молодые князья и  княжны повеселиться?
Кто здесь обижался на вольные шутки?  Никто!  Старики,  вспоминая молодость,
добродушно говорили:  "Пусть на здоровье веселятся, молодость слишком быстро
проходит, а плохого от этого ничего не будет".
     Ламазцы не ошибались:  ни один князь не смел перейти дозволенного,  ибо
старый Теймураз много лет  назад объявил:  "Если кто-либо  из  Мухран-батони
осмелится опозорить девушку  или  задеть  честь  мужа,  выброшу из  замка  и
отправлю в самую отдаленную деревню не меньше чем на пять лет".
     И  не только угроза сурового отца и  деда сдерживала молодежь,  но и те
правила,  которые прививались им с  детства:  бесчестить собственных людей -
значит нанести оскорбление дому Мухран-батони.
     Шалость -  другое дело.  Ведь сам дед, любуясь красотой девушки, не раз
подкручивал ус,  а  благородный дядя Тариэл при виде гибкого стана вскидывал
голову,  подобно породистому коню. Или не дарят серебряные браслеты стройным
женщинам другие дяди? А что плохого в жарком поцелуе, сорванном где-нибудь у
чинары или за выступом церкови?
     И  сами девушки,  собираясь у источника,  под журчание воды,  блестящей
струйкой падающей в глиняные или медные кувшины, шептались:
     - Вот если бы  моих губ коснулись бархатные губы красавца Кайхосро,  до
смерти хранила б в памяти!
     - Тебе нельзя, ты невеста. Вот я пока свободная.
     - Пусть невеста,  успею мужем налюбоваться.  Тамара тоже невеста, а еще
неизвестно, сколько раз поцеловал ее молодой князь Заза.
     - Если очень попросишь,  скажу,  -  задорно хохотала Тамара.  - Как раз
столько, сколько у него и у меня пальцев на правой и левой руке.
     Девушки веселым смехом встречали признание.
     Сегодня особенно шумно в Ламази: ждут гостей из замка Мухран-батони. По
древнему обычаю,  не  только должно было угощать владетелей,  но и  веселить
танцами  и   беседой.   Поэтому  лучшие  танцоры  и  танцорки  разоделись  в
праздничные наряды, лучшие певцы настраивали гуда-ствири, лучшие рассказчики
с утра молчали, чтобы на празднике голос звенел сильнее.
     На площади у церкови разостланы ковры, набросаны мутаки, широкие тахты,
поставленные в ряд, тоже застланы коврами, на них мутаки и подушки побогаче:
"Здесь сам князь Кайхосро будет отдыхать. Мирван тоже, Вахтанг тоже, Великий
Моурави  непременно!  Говорят,  княжны  прибудут!  Ух,  ух,  веселое  лекури
предстоит!..  Смотрите,  Отар,  Варгуш, Мераб как черти вертятся, разоделись
как!  Всегда с княжнами танцуют!  А джигиты коней до блеска вычистили,  себя
тоже...  Пожилые заняты не меньше: сколько телят, барашков, козуль закололи,
сколько кур!  А сладости в огромных котлах варили!  А рыбы сколько!  Полреки
опустошили сетью.  А фруктов не счесть! Как камнями ущелье, все скатерти ими
завалены".
     - Говорят, Моурави торопится, не может долго пировать!
     - Если и торопится, знает: обычай нельзя нарушать.
     - Правду говоришь,  Кетеван!  Приехал -  значит, гость; а кто гостя без
празднества отпустит?
     - Пусть арагвинцы за стеной от злости посинеют!  Нарочно начальник Илия
велел дружинникам на башнях петь, танцевать тоже. Пандуристы туда подымутся.
А  если враг осмелится высунуть башку,  для него уготованы огненные стрелы и
пузыри с разъедающей глаза серой.
     - Мой Петре говорит:  "Самый громкий голос у сына Карумидзе.  Он станет
кричать на всю долину: "Победа Моурави! Да переживешь ты всех своих врагов!"
     - Мой Рамаз говорит: "В новые дапи начнут бить!"
     - Пусть блохи искусают ядовитый язык князя Зураба,  до сегодняшнего дня
его разбойники в лощинах крутятся.
     - Пусть крутятся до следующей жизни, близко все равно не смеют подойти.
     - Смотрите, женщины! Цагала на аспарези пошел, сейчас кричать на парней
начнет.
     - От дружеского крика рука сильнее с