т небо.
     Звон!  Звон,  подобно смерчу,  возносится ввысь и, словно осколки меди,
падает в долины,  оглушая и путника,  и лесного зверя,  и мечущихся птиц. От
края и  до края содрогнулась Картли от ударов в  колокола.  Невидимой волной
вырывается звон из городов,  перекидывается в деревни, замки. Даже в Бенари,
еще не точно зная причину благовеста,  подхватили перезвон, и так затряслись
колокола в двух церквах, что окна зазвенели.
     И вдруг одновременно в ширящийся звон врезался сонм голосов.
     С амвонов, потрясая крестами, загудели епископы, архиереи, благочинные,
священники, дьяконы.
     "...Свершилось!   Воскликнем,   братья!   Отрекаюсь  от  тебя,  сатана!
Поклоняюсь господу моему,  Иисусу Христу,  сыну божьему!  Премного возлюбите
господа, заступника нашего. Он, и только он, вложил в руку католикоса крест,
владеющий силой карающего меча! Святой отец единой непреклонной волей изгнал
персов из  удела иверской божьей матери!  Не пролито и  капли крови,  только
мощной  верой  сотворил  ты,  святой  отец,  чудо!  Сотворил исцеление нашей
Картли!  Ты  пригрозил врагам слепотой и  немотой,  ты  пригрозил им мором и
всяческими болезнями.  Испугались ироды  и  бежали от  проклятий католикоса!
Утешься,  народ!  Сгинул  враг,  восторжествовал крест,  поднятый всесильной
рукой отца церкови!"
     Льется благовест. Широко раскрыты двери храмов.
     "...Слушайте святые слова: нечестивцы изгнаны!
     И если найдется изменник и снова приведет персов,  или турок, или иных,
не  верующих  во  Христа,  то  подвергнутся ослушники  проклятию,  да  будут
растерзаны  гиеной,  яко  одичалые  псы!  А  ежели  кто  осмелится  помогать
изменникам,  то не будет вопля,  равного его воплю! Да рассеются они по всей
вселенной,  да восплачут они о своем житии,  ибо,  не послушав святого отца,
они оскорбили бога, творца всяческа.
     Утешься, народ! Враг сгинул!"
     В дыме кадильниц - слова предостерегающие, слова надежды.
     "...Разойдитесь,  ополченцы,  по  деревням,  возвеселите жен,  матерей,
детей!   Долго  ли  томиться  им  у  потухших  очагов?!  Направьте  соху  на
осиротевшие поля!  Пришло  время  оглянуться на  свое  житие,  осенить  себя
крестным знамением и утешиться, ибо святая церковь незыблемо стоит на защите
своей паствы.  С миром да прибудьте в дома свои! Повесьте оружие над тахтой,
расседлайте коней!  Да  отдохнут друзья боевые!  Да  придет народ с  улыбкой
радостной в церковь!  Да возблагодарят господа нашего молебствиями и свечами
за ниспосланную, озаренную чудом победу!"
     Раскачиваются большие колокола и малые. Гудят, бушуют.
     "...О господи,  творец всяческа,  ты, и никто другой, помог ставленнику
твоему изгнать отца лжи,  дьявола,  из  пределов Картли!  Блюдите имя Иисуса
Христа до скончания века! Аминь! Аминь! Аминь!" - раздается в церквах.
     Звон. Звон. Перезвон.
     Радостный и  потрясенный народ  ринулся  к  очагам,  к  остывшему полю.
Праздник! Веселье! Ушли, ушли враги! Это ли не милость неба!
     Ошарашены ополченцы,  за  много  лет  войн  привыкли они  под  знаменем
Моурави считать себя обязанными перед родиной и  не знают,  на что решиться.
Может, с Моурави посоветоваться?
     - Не время,  -  отрезал Гамбар из Дзегви.  Помолчав, он вдруг поднялся,
расправил широкие плечи.  -  Думаю,  Пациа,  нельзя нам разбрестись, подобно
овцам,  брошенным пастухом.  Моурави тут ни при чем,  сами решим, потом ему,
потихоньку от звонарей, объявим волю ополченцев.
     - Много народа опасно собирать, Гамбар, сделаем другое...
     Собирались в  кружок и  отрывисто говорили,  то  и  дело  поглядывая на
вершины:  а  вдруг там  уже  горят сигнальные огни.  И,  не  доверяя тишине,
привычно подхватывали косматые бурки и сжимали то рукоятку шашки,  то боевой
лук.
     В один из понедельников, когда охрипшие священники мирно, сквозь дрему,
прополаскивали горло настойкой из  листьев инжира,  в  Дзегви,  на  развилке
каменных  троп,   сошлись   выборные  ополченцы.   Конечно,   тайно,   будто
возвращались с охоты,  и вот встретились,  за плечами самострелы,  на поясах
для виду убитая дичь.  А  кто не знает,  раз с  охоты,  значит,  и  разговор
подходящий. На всю улицу об удачах кричат.
     - ...Кто?! Кто подстерег льва?!
     - Я  подстерег,  хотел задние когти у  льва пощупать,  только хищник не
согласился.
     - Э-э, дорогой, подстерегал льва, а поймал петуха!
     - Может, у жены выпросил вместе с шампуром?
     Ополченцы хохотали громко, задорно и, подталкивая Гамбара, приближались
к его дому, где над приоткрытой дверью нависло синеватое пятно светильника.
     И  вскоре сакля  Гамбара стала напоминать улей  не  совсем проснувшихся
пчел. Двигаются осторожно, говорят приглушенно. То выбегает, то вбегает внук
Гамбара, гордый тем, что ему поручили стеречь вход, и, не сдерживая радости,
оповещает:
     - Улочка пуста,  лишь каджи звякнул топором о дуб,  а так ни прохожего,
ни соседа, ни даже рыжей собаки причетника.
     В  глиняных кувшинах чуть  белеет молоко.  Никто не  притрагивался и  к
лепешкам, вкусно пахнущим тмином.
     Горячатся все,  сильнее других Ломкаци из  Ниаби,  гневно скинув бурку.
Как?!  Их,  словно неразумных щенков,  хотят отторгнуть от Великого Моурави,
вернувшего им  гордость сознания,  что Грузия не одни лишь замки,  высящиеся
над ними,  и  не  часть долины или горы,  привычных им с  детства,  а  нечто
большее,  без чего сердце мертво,  как рухнувший в пропасть камень.  Недаром
их,  знатных ополченцев,  за агаджа обходят гзири и  нацвали,  а  сборщики с
трепетом переступают через порог их домов.
     Пациа опустил руку на  прадедовский клинок,  как  знак клятвы.  Никакие
силы не  вернут его в  прежнее состояние покорного верблюда,  на  чьем горбу
князь, возомнивший себя львом, перевозит в свое логово то богатство, которое
народ оплачивает кровавой слезой.
     Зашумели ополченцы.  Моле из Ахали-Убани так сжал кулаки, что и дружине
не  разнять:  перед  братством воинов и  лев  не  больше,  чем  петух.  Если
одновременно обнажить лезвия шашек,  образуется такой лес,  что и  мошкам не
пролететь. О таком свойстве ополченцев еще узнают мучители народа.
     Слова  затрещали,   как  орешник  на  костре.  Жена  Гамбара  испуганно
напомнила об участи Хосима;  прикрыв буркой окно, она умоляет вести разговор
потише.
     - Тише нельзя,  -  отшучивается Моле, - святой отец, говорят, на правое
ухо плохо слышит.
     Гамбар принялся добродушно утешать жену,  уверяя, что если она принесет
из  подвала два  кувшина прохладного красного,  то  все  соседи  не  отличат
походку гостей ополченца Гамбара из  Дзегви от  походки кутил из  духана под
названием: "Не ешь мацони, вино есть!"
     - Хосим идет!  -  почти крикнул внук  Гамбара в  полуоткрытую дверь.  И
торжественно:   -  Клянусь  святым  небом,  гордо  ступает,  совсем  как  до
отлучения! И еще...
     Не  дослушав,  ополченцы  ринулись  навстречу  Хосиму,  обнимая  его  и
троекратно целуя, как на пасху.
     Нельзя сказать, чтобы у всех на душе было спокойно, но... так бывает на
горной дороге:  стелется будто прямо,  и  вдруг поворот,  а  там  или  ангел
источника с зеленой веткой, или с красным хвостом черт сухой панты.

     Случилось все нежданно.  В  воскресный полдень в переполненной церкови,
где священник,  не  жалея горла,  восхвалял подвиг святого отца,  изгнавшего
нечестивых врагов крестом,  протиснулся к амвону,  расталкивая обалдевших от
проповеди людей,  худощавый,  весь в шрамах и рубцах,  пожилой ополченец. И,
словно с туч, упал его громовой голос:
     - Только  святой  отец  гнал  неверных крестом?  Может,  и  мы,  старые
ополченцы,  не успевали раны святой водой смачивать?  Может, и наши сыны, не
достигшие  еще  и  половины  высоты  камыша,  вместо  кадильниц  размахивали
факелами, раздувая заградительные костры?..
     Священник опешил и  так  застыл с  вскинутым крестом,  что  напомнил об
отшельнике, принявшем свою тень за вестника ада.
     - ...И еще добавлю,  - продолжал греметь худощавый, - сейчас распахнуты
двери церкви,  а когда враг грабил и убивал паству, почему ворота монастырей
на  двенадцать замков,  по  числу неверных имамов,  закрыли?  Скажу,  почему
опасались, что не устрашит красно-головых ни крест, ни икона.
     На мел стало походить лицо священника.  Раскинув руки, он прикрыл икону
преподобного Додо и заплакал. И почти звериный рев потряс своды храма.
     - Сатана! Сатана! Люди, хватайте! В огонь его!
     - Откуда сатана?!  -  снасмешничал какой-то парень... - Это архангел! -
И,   довольный  тем,   что  привлек  к  себе  внимание.   -   Это  Хосим  из
Цители-Сагдари,  знатный ополченец,  от него, как сумасшедшие, сарбазы через
рвы прыгали.
     - Молчи, дурак! Молчи, - зашикали на парня со всех сторон. - Проклясть!
Отлучить от церкови!
     Не так ли шумит захваченный бурей старый дуб?  Никто ничего не понимал,
кто возмущался, кто хохотал. Но чаще испуганно вторили священнику:
     - Да постигнет его проказа Гнесия! Да заедят его черви, подобно Ироду!
     - О-о женщины, прячьте детей!
     - О-о  мужчины,  -  задорно  выкрикнул некто,  прикинувшись глупцом,  -
прячьте оружие. Крестом, крестом гоните врагов! Ош! Тош! Вон они! Идут! Идут
сюда!
     Неимоверная  давка.   Толкотня.   Вопли.   Хохот.   Все   перемешалось.
Завертелось. Метнулось к выходу.
     - Да не избавится душа его от ада! Аминь!
     Ударил колокол. Звон. Перезвон.
     И  уже Хосим отлучен от  церкови.  И  уже грозно вещают с  амвона,  что
участи  приспешника сатаны  подвергнется тот  на  земле  и  воде,  кто  даже
мысленно дерзнет усомниться в силе креста святого отца.
     Стольких раскаленных слов на сорок тысяч ослушников хватило бы.  А небо
не разверзлось.  И ночь не покраснела,  хотя бы по углам. И земля под ногами
не гудит.  И горы не рухнули. И день не принял обличья хотя бы взбесившегося
медведя.
     Хосим,  принимая из дрожащих рук жены Гамбара чашу с вином, уверял, что
сам  недоумевает,  почему  вслед  за  отлучением  ничего  с  ним  нового  не
произошло,  только  глупые овцы  стали  усиленно плодиться,  а  отважившаяся
курица выпила воды,  посмотрела на бога и двадцать цыплят высидела. И еще, у
старшего сына  жена  сразу двух мальчишек родила.  Пять лет  не  было детей,
видно,  звон колокола помог.  Тут  все  домочадцы успокоились:  значит,  бог
внимания не обратил на проклятия неправедного священника.
     - И теперь он не знает,  -  заключил Хосим,  - рога ли у быка, уши ли у
ишака.
     Обрадованно подняли чаши ополченцы, поздравляя Хосима и с умными овцами
и  с плодовитой невесткой,  обогатившей очаг двумя ополченятами.  Из подвала
извлекли еще один кувшин с прохладным вином, а с мангала сняли такой горячий
чанахи,  что и черту он пришелся бы по вкусу. Но синеватое пятно светильника
так же скупо освещало обветренные лица.
     Порешили:  к  Георгию из Носте пойдут Хосим из Цители-Сагдари и Ломкаци
из Ниаби.  Они передадут Диди Моурави, что поклялись на шашках прийти к нему
по первому зову с дружинами своих деревень.
     Тур не дойдет, беркут не долетит, нет преград для ополченцев!

     В косматых бурках и войлочных шапчонках, лихо сдвинутых на затылок, они
пришли к  Саакадзе и  стали перед ним,  суровые и решительные,  как подобает
знатным ополченцам.
     Выслушав  тайных  посланцев,   Моурави  одобрил  их  решение:   "Стоять
незыблемо! Все за одного, один за всех!"
     Потом до самой зари обсуждали предстоящие битвы, ибо в затишье никто не
верил.   Расспрашивал  Моурави  о  жизни  деревень,   о  пропавших  дымах  и
возрожденных очагах,  о чадах и баранте. Посоветовал беречь оружие, умножить
скот,  особенно коней. И еще использовать затишье и наладить хозяйство, дабы
легче было семьям ожидать близких с войны.
     Одаренные советами, с хурджини, набитыми подарками, счастливые тем, что
видели "барса" их жизни, умеющего заронить надежду в сердце не только воина,
но и камня, ополченцы незаметно выскользнули из Бенари.
     После  ухода выборных картлийского крестьянства Саакадзе долго шагал по
дорожке еще  не  проснувшегося сада,  над  которым гасли  остроиглые звезды,
предвещая пробуждение птиц. Потом сказал "барсам":
     - Выходит, не так уже всесильна церковь, если, несмотря на запугивание,
лучшие из народа,  неся, как щиты, правду и честь, идут к своему Моурави, по
пути отшвыривая кадильницы, наполненные тридцатью сребрениками.
     Разломив хлеб, Георгий стал бросать вниз крошки, с удовольствием следя,
как  тотчас  слетались  дозорные  царства  пернатых  и  деловито  заработали
клювиками.  Он заметно повеселел,  вновь поверил в силу своего слова,  будто
увидел,  что  не  довольствуется оно  крошками бытия на  ограниченном клочке
земли,  а  взлетает,  распластав широкие крылья,  над  всей многострадальной
Грузией.
     "Народ со мной,  -  посветлевшим взглядом обвел он сумрачные горы,  - и
никогда  не  выступит против.  Это  ли  не  награда  за  все  содеянное ради
любезного отечества!  Пусть были жертвы...  Великие жертвы!..  И  слезы были
пусть,   отчаяние...   Но  неугасимая  сила  вечно  живущего  народа  сумеет
преодолеть мрак,  черный  туман  веков,  ползущий  от  княжеских замков,  от
крепких стен монастырей.  И  тогда воссияет солнце над раскрепощенной землей
прадедов и слезы превратятся в благотворную росу".
     Ветви деревьев словно застыли в неподвижном воздухе.  А ему почудилось,
что налетел ветер, подхватил ушедшие дни, как опавшие листья осени, разметал
их, а на смену им нагнал голубые глыбы скал, а с них стал виден широкий мир,
перекрещенный, как мечами, ближними и дальними дорогами и тропами.
     В  буйной голове Неугомонного назревало какое-то  решение.  Оно  сулило
победу.
     Но  торжествовать  было  преждевременно.   Народ  еще  крепко  верил  в
непогрешимость церковников.  Слух  об  отлучении от  церкови дерзкого Хосима
взбудоражил Верхнюю, Среднюю и Нижнюю Картли и...
     Правда,  выборные ополченцы шептались,  что не  только небо,  но и  меч
Моурави  участвовал  в  изгнании  врага  и  шашки  ополченцев  немало  этому
способствовали.  Но  после  того,  как  одного смелого гракальца отлучили за
подобный разговор от церкови,  все смолкло. Даже дружинники азнауров боялись
говорить между  собой.  Даже  на  базаре  обрывали опасный разговор.  И  еще
никогда  церкви  не  были  так  переполнены.  Каждый  спешил  показать  себя
верноподданным католикоса.
     Уж  не  потому ли  в  своей башенке два  дня  и  две ночи шагал Георгий
Саакадзе?
     Не потому ли Дато,  Димитрий и  Даутбек,  не замечая времени,  измеряют
шагами  длину  и  ширину  замкового сада?  Не  ускакали они,  подобно другим
"барсам",  проведать  родных.  И  Гиви  не  ускакал:  хотел  воспользоваться
короткой передышкой и навестить близких,  но оказалось - все близкие рядом и
скакать некуда.
     С  чего  началось?..  Папуна вернулся из  Тбилиси.  Он  радовался,  что
караван новостей поместился в голове и он смог разгрузить его в один день.
     Как и вчера, во время застольного часа, слуга пригласил всех пожаловать
к  полуденной еде.  Как и вчера,  Русудан,  строгая и заботливая,  сидела на
своем  месте.  Притихший Автандил  поглядывал на  дверь.  Дареджан огорченно
покачивала головой. Еда стыла, а чаши не опоражнивались и не наполнялись.
     Вдруг Хорешани с нарочитым удивлением спросила:
     - Почему  уход  персов,  заклятых врагов,  так  опечалил "барсов"?  Или
устрашаются  -  кони  зажиреют,  или  оружие  заржавеет?  А  может,  печалит
опустевший Метехи?
     - Кого  печалит?  -  сразу обозлился Димитрий.  -  Полтора змея  им  на
закуску!  Что дальше?  С кем за Картли драться,  на кого нападать? Вот о чем
разговор.
     - Госпожа Русудан,  хоть подымись в  башню -  сколько времени не кушает
ничего Моурави.
     - Нельзя, Дареджан, мешать человеку думать.
     - Ничего не хочет Моурави, Эрасти все обратно приносит. Он сам почти от
порога не отходит.
     - Что делать,  моя Дареджан, - засмеялся Папуна. - У овец все богатство
не в голове,  а в курдюке.  Однажды спросили одну: "Почему, батоно, тащишь в
конце спины жирную тяжесть?" -  "Как почему?  -  удивилась овца.  - А кто за
меня тащить будет?".
     Гиви недоуменно уставился на Папуна:
     - И правда, кто будет? Не пастух же.
     Автандил захлебнулся вином.  Даже на губах Русудан мелькнула улыбка. Но
Дареджан обиделась. "Разве Эрасти похож на овцу?".
     - На овцу, может, нет, а на барана непременно! Сколько ему говорю: "Иди
спать!  Без тебя Моурави испробует крепость каменных плит". А он изумляется:
"Как так спать? А кто за меня оберегать покой Моурави будет?"
     Видя,  что мрачные лица друзей несколько прояснились, Папуна пустился в
тонкие  пояснения сходства и  разницы между  двуногой овцой  к  четвероногим
бараном.

     Еще раз Саакадзе перечитал ответное послание.  Золотыми чернилами вывел
Шадиман:
     "...напиши  свои  условия...".  И  Саакадзе,  подумав,  опустил перо  в
красные чернила и добавил:
     "Нет, дорогой Шадиман, не только для Теймураза Первого, но и для Симоне
Второго я  не  стяжатель славы.  Но  ты прав:  с  князьями сейчас воевать не
время.  Картли  ограблена друзьями  царя  Симона,  народ  стал  походить  на
древнего жителя пещер,  едва прикрывает наготу. Кажется, мы с тобой дошли до
полного понимания друг друга.  Так  лучше -  с  открытым забралом сражаться.
Откликнуться на твой зов значит считать себя побежденным тобою.  Но зачем же
идти против истины?  Ни  ты,  ни я  не побеждены.  Спор наш не закончен.  Но
помни:  нужен царь,  -  к слову скажу,  настоящий царь, а не масхара. Царь и
Картли,  а  не как ты желаешь:  царь и  князья.  Думаю,  не без твоей помощи
подобрели к пастве черные князья.  Но чем они помогли, кроме совета повесить
оружие над тахтой,  если она уцелела,  а если персы ее сожгли - то на ржавый
гвоздь,  если персы не успели его выдернуть, а самим приняться за соху? Да и
этот совет им же и на пользу, ибо иначе чем обогащать черных и белых князей?
А сам знаешь:  голод плохой советчик...  поэтому ржавый гвоздь -  ненадежный
держатель оружия.
     Я не в обиде и за колокольный звон.  Умные прячут улыбку в усах, глупцы
испуганно клянутся,  что сами видели, как святой отец крестом изгонял войско
Ирана, а трусливые кричат: "Саакадзе тут ни при чем!".
     Тебе  дружески должен  сказать:  я  давно  ничему не  удивляюсь.  "Пути
господни неисповедимы!"
     Поэтому не  особенно полагайся на  святого отца.  Кому,  как  не  тебе,
известна истинная причина  бегства Иса-хана  и  Хосро-мирзы,  будущего царя,
скажем, Кахети, если ему самому, вместо Гассана, не приснится двойной сон.
     Так вот,  дорогой Шадиман,  царь Симон мне ни к  чему.  Царь Теймураз -
ставленник церкови -  ни тебе,  ни мне не нужен. Если догадаешься избрать из
династии Багратиони царевича,  могущего украсить и  обогатить землей и водой
Картли,  я готов мечом возвеличить нашу родину. Да расцветет она "от Никопсы
до Дербента",  как было при царе царей Тамар,  которую за счастливые войны и
любовь к наукам называли шаирописцы "утренним восторгом царей". Я от полного
сердца  признаю  тебя  лучшим  везиром  царства и  совместно с  тобой  готов
укрепить расшатанный трон Багратиони".
     Подумав, Саакадзе дописал:
     "От помощи Стамбула пока отказался:  раз ушли персы,  не нужны и турки.
Пусть в другом месте бьют друг друга. Уже отправил главному везиру радостную
весть,  что при одном имени султана полководцы шаха Аббаса в страхе покинули
Картли.
     Я все сказал,  пока буду отдыхать, охотиться; возможно, скоро вернусь в
Носте.
     Еще  к  тебе постоянное напоминание,  остерегайся шакала,  мечтающего о
воцарении над горцами,  а  быть может,  еще о  большем.  Лучше пусть оставит
Метехи.  Я на Ананури не пойду, ибо он "по-рыцарски" заслонил замок княгиней
Нато,  матерью Русудан.  Но на замок Носте этот витязь с удовольствием пошел
бы,  хотя Носте принадлежит его сестре.  К с