тратить время.  Хурджини он сам обещает уложить,  в  нем праведный служитель
алтаря найдет сшитую из парчи ризу, ибо парчу мог бы отобрать страж у ворот,
калемкар и цветную кисею для семьи,  и отдельно - его жене от Нуцы - кашемир
на каба. Еду и вино на дорогу Нуца тоже приготовила...
     Наутро,   провожая  священника,  Вардан  перекинул  через  седло  тугой
хурджини,  помог священнику сесть на  лошадь и  надел ему на  руку казахскую
плетку.
     - Кувшин в хурджини,  отец.  Догадался сразу,  что искал ты для госпожи
Хорешани.  Передай ей:  хотел наполнить кувшин медом,  но боялся,  по дороге
разольешь.  Зато плеткой азнаур останется доволен.  Крепко держи в руке,  не
снимай, нарочно в хурджини не положил, пусть в дороге кожа запах потеряет.
     До Дигомских ворот,  незаметно для стражи, священника провожал Сиуш, за
ним,  по  разным сторонам,  следовали несколько подмастерьев с  кинжалами на
чеканных  поясах.  В  случае  неприятности они  бросятся в  драку  и  спасут
плетку...
     Издали Сиуш видел, как чубукчи Шадимана разочарованно поморщился, когда
стражники,  осматривая хурджини,  вместо парчи вытащили ризу и тщетно палкой
ковыряли в кувшине.
     Едва  закрылись за  священником ворота Тбилиси,  как  повеселевший Сиуш
осчастливил  подмастерьев  приглашением в  дом  старосты  Вардана,  где,  по
желанию Нуцы, они осушат чашу вина за благополучное путешествие чистого, как
ее обручальное кольцо, служителя алтаря.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ"

     В  глубокое недоступное врагу ущелье Самухрано,  окруженное первобытным
непроходимым лесом,  Георгий Саакадзе перенес свою стоянку.  Инстинктивно он
чувствовал,  что ополченцам более по душе собираться в Картли:  пусть Самцхе
испокон веков грузинская земля,  но сейчас ею владеют турки, - владеют, пока
до  них не  дотянется меч картвелов.  А  разве по  доброй воле отуречиваются
месхи?  Не месхи ли были некогда цветом картвелов?  А теперь? Вот уже многие
детей в церкви не крестят, а сразу к мечети приучают.
     Решение Саакадзе перенести стоянку вызвало в деревнях и городках бурное
одобрение.  И  женщины охотно благословляли новых ополченцев:  "Наш  Георгий
всегда одинаково с народом думает!"
     Замышляя  освобождение Метехи  от  персидских войск,  Саакадзе усиленно
сосредоточивал на  новой  стоянке не  только  азнаурские дружины и  народное
ополчение,  но и небольшие дружины Мухран-батони, возглавляемые Вахтангом, и
дружины Иесея Эристави Ксанского. Основное войско этих двух княжеств Георгий
Саакадзе решил держать для большой войны за освобождение Тбилиси.  Притом не
следовало забывать:  у красноголовых еще много тысяч,  и Хосро-мирза в любой
час  способен  отважиться на  решительную вылазку.  Неразумно азнаурам сразу
растрачивать основную силу.
     Суровы ополченцы.  Вот  они  снова пришли под знамя Моурави,  пришли из
царских деревень, пришли добровольно, их никакие гзири не могли бы удержать,
и беспрекословно подчиняются каждому слову своего вождя. Крепка и неразрывна
их  связь  с  азнаурами,  забыты  повседневные  обиды,  забыто  все  мелкое,
личное...  Одно крепко помнят ополченцы:  или Саакадзе принесет им  желанный
мир, или они погибнут. Повторяя слова Папуна: "Худой и толстый у шаха сейчас
в одной цене",  ополченцы твердо знают,  что дерутся они за Картли, за вечно
прекрасную,  неувядаемую Картли.  Выходит - и за личное благо! Так сказал им
Великий Моурави.
     И неустрашимы ополченцы Георгия Саакадзе, - не бывать приспешнику шаха,
магометанину Симону, их царем! Не бывать!
     И  суров  сам  Саакадзе.  Каждое  выступление обсуждает  он  сначала  с
"Дружиной барсов", Вахтангом, Иесеем, Гуния, Квливидзе и Асламазом, потом со
всеми азнаурами, потом проникновенно беседует с ополченцами.
     Завтра поход  на  Аспиндза,  а  затем  трудная осада сильно укрепленной
Иса-ханом  крепости Хертвиси;  необходимо очистить этот  оплот власти персов
почти у самой границы Турции. Сейчас Самцхе единственная опора азнауров. Все
надо предвидеть.  Путь в Стамбул должен быть пробит и через Хертвиси и через
Батуми. Бурей и натиском надо уничтожить постоянную угрозу окружения...
     Кроме дозорных, стан погружен в чуткий сон. Не спит только Саакадзе и в
крайнем  шатре  -  Димитрий и  Даутбек.  Завтрашняя схватка с  врагом  решит
дальнейшее. Если победа останется за азнаурами, можно отправлять посланцев в
Имерети,  Самегрело,  Гурию и Абхазети, можно просить объединиться для общей
борьбы с персами, а заодно совместно изгнать Симона, ставленника шаха... Что
обещать им за услугу? Равный раздел богатых трофеев, отвоеванных земель и...
владений враждебных князей...  Саакадзе в  сотый раз  мысленно проверял свой
смелый план.
     За  стремительно шагавшим Моурави следил  с  тоской Эрасти,  сидевший у
порога. Ведь завтра Моурави целый день не слезать с коня, откуда силы берет?
Вдруг Эрасти исчез и  вскоре вернулся с заспанным Папуна.  Не то чтоб Папуна
действительно  предавался  безмятежному  сну,   но  сейчас  ему  нужно  было
прикинуться мучеником. Громко зевнув, он жалобно вскрикнул:
     - Георгий,  у  тебя  хоть  капля жалости осталась к  друзьям или  персы
последнюю выпарили из твоей души?..
     - О чем ты, мой Папуна?
     - О  чем?  Третью ночь шагаешь у  меня под  ухом.  Я  камень на  голову
положил, не помогает. Как молотом о камень стучат твои цаги...
     - Это не цаги, друг, мысли мои стучат...
     - Э,  Георгий,  поздно мысли ворочать, лучше силу в руке не теряй... Не
от  мыслей твоих сарбазы как сумасшедшие бегут...  Вот в  древности арабские
полководцы  хорошо  свое  дело  знали!   Ночью  перед  боем  для   храбрости
наполнялись до самой шеи пилавом, заливались по уши шербетом для закалки - и
до утра храпели,  как взмыленные лошади.  А утром выстраивали своих голодных
воинов  и  выкрикивали приказания.  Первый  ряд,  который  начинал сражение,
назывался у них "утро собачьего лая". Второй ряд, создавший перелом битвы, -
"полдень  колебаний".   А  третий  ряд,  заканчивающий  сражение,  -  "вечер
разгрома".
     Саакадзе обнял  Папуна,  мрачные мысли как-то  вмиг  испарились...  Да,
победа останется за ним, смешно сомневаться!
     - Так вот,  мой мудрец,  я сразу начну с третьего ряда...  такой "вечер
разгрома" им устрою, что забудут "полдень колебаний".
     - Тоже так думаю!..  Эй,  Эрасти,  беспокойный верблюд,  давай кувшин с
моим любимым и три чаши тащи -  выпьем за сон Моурави перед "утром собачьего
лая"...
     Вскоре кувшин опустел,  и  тут Георгий вспомнил,  что давно не спал,  и
набросил бурку на  могучие плечи.  Папуна для  верности растянулся рядом,  а
Эрасти у порога.  Но предосторожность оказалась излишней: Георгий впервые за
много дней заснул крепким, богатырским сном.
     Зато  напрасно пытались последовать примеру друга  Димитрий и  Даутбек.
Никакие  стычки  с  персами  не  могли  вытеснить  воспоминание о  посещении
монастыря святой Нины.  И  сколько раз вместе со  свистом сабель срывалось с
губ  любимой имя...  А  ночи?  О,  эти томящие душу бессонные ночи!  Забыть,
отбросить мысль -  все разно бесполезно;  и  какой глупец сказал,  что это в
нашей воле...  "Она по-прежнему хороша... что говорю я, неподкованный мул, -
ругал себя Димитрий.  - Она в тысячу раз прекраснее... Нино! Моя вечная, как
звезда,  Нино!  Как  горда  твоя  походка,  как  приветлива  улыбка...  Нино
протянула  руку   с   моим  браслетом...   браслет,   которым  дед   обручил
самоотречение с  печалью...  Думаю,  нарочно надела,  чтобы  порадовать меня
памятью...  Почему время так быстро бежит? Наверно, мои седые волосы удивили
ее...  долго молчала,  потом сорвала цветок, прижала к губам и тихо сказала:
"Бедный мой брат,  невеселую молодость я тебе уготовила; но, видит бог, если
б моя воля,  одного бы тебя,  мой отважный витязь,  выбрала..." Кажется,  я,
полтора ослиного хвоста мне  на  закуску,  так  растерялся,  что взял у  нее
цветок  и  проглотил,  не  разжевав  даже...  Немного  соленым  показался...
наверно,  своей слезой посолила... А разве так должен был поступить, носатый
черт?.. Не возвышеннее было бы сказать: "Что ты, моя сестра! Я счастлив, что
всю жизнь на сердце держу тебя,  как этот цветок",  и, взяв у нее несчастный
цветок,   спрятать  за  куладжу...   Э-э...   почему  хорошие  мысли  поздно
приходят?.. Почему?.."
     Не   менее   мучился  притворявшийся  спящим  Даутбек:   "Как   сначала
обрадовалась Магдана, увидев меня: "Я знала, прискачешь, разве можно забыть,
если первый раз любишь?..".  Откуда узнала, что первый?.. А если догадалась,
почему не  сказала:  "И последний".  Уже совсем небо побледнело,  а  она все
стояла,  тонкая,  беспомощная,  прислонившись к чинаре,  и ждала. Чего ждала
прекрасная, как заря, Магдана? Мои слова? Я тоже стоял, но ничего сказать не
мог...  Каджи своей мохнатой лапой сердце сдавил, - а когда сердце сдавлено,
язык немеет...  Раньше не знал,  что косы могут пахнуть магнолиями...  Когда
Магдана рядом,  одурманенный хожу...  А совесть у меня есть?.. Своими руками
отдал ее в Метехи,  наполненный змеиным ядом, лисьим притворством и волчьими
мыслями... Вот что таит в себе царский замок... Что с моей Магданой будет...
С моей?..  Нет,  с княжеской...  Если увижу ее мужа - наверно, убью... Тогда
зачем  отдал?  Этот  длинноносый черт  только  притворяется спящим,  а  сам,
наверно,  карабкается по отвесным скалам к  монастырю святой Нины...  Бедный
мой Димитрий,  всю жизнь тащит тяжесть на сердце... Но разве счастье дешевый
товар?  Нет,  слишком дорогой,  потому так редко им владеют.  Да, кто из нас
счастлив?  Дато,  наверно,  -  не сходит сияние с его лица... всегда веселое
слово с языка слетает, ибо Хорешани не дает седеть его голове, сама на весну
похожа...  Ну,  еще Ростом с  моей сестрой,  оба из льда сделаны -  для себя
замерзают,  для себя тают... В такое время двух сыновей дома держат! Сколько
ни ругался,  от Ростома один ответ:  "Если воин непременно в сражении должен
погибнуть, пусть я за них лягу..." Отец мой, старый благородный Гогоришвили,
тоже сердился:  "У всех воины на конях,  а  мои внуки в  жаркое время пешком
гуляют..."  Насилу вдвоем заставили двух жеребцов на  стражу крепости Сурами
стать. Хоть так... Может, полюбят коня и шашку... Кто еще счастлив? Русудан?
Возвышенная,  неповторимая Русудан. Однажды спросил: "Почему о дочках меньше
думаешь?"  -  "А зачем должна утруждаться?  Дочки за каменными стенами замка
мужьями охраняются, всем довольны... А, скажем, разве Матарс и Пануш, уже не
различающие дня  от  ночи,  меньше достойны моих дум?  Не  они ли  скачут по
опасным кручам от крепости к крепости с повелениями Моурави? Не их ли опалил
огонь у  Жинвальского моста?  А  Элизбар?  Не он ли,  как приросший к седлу,
тревожит  дороги  Кахети,  выполняя  тайные  наказы  Моурави,  скользит  над
пропастью по кахетинским крутизнам,  подкрадывается с  верными ополченцами к
вражеским границам,  распознавая замыслы  ханов?  Или  наш  Гиви  сам  может
подумать о себе?  Или чистый в своей любви Димитрий,  благородный Дато и ты,
мужественный  Даутбек,   не   духовные  мои   дети?   А,   скажем,   Папуна?
Самоотверженный Папуна,  всю  жизнь отдавший нам,  не  наполняет мое  сердце
материнской гордостью?.."
     Русудан!  Кто  еще  имеет такую Русудан?  Кто слышал о  негнущейся душе
прекрасной,  как снег на вершине,  как солнце над морем,  Русудан?  Да, наша
неповторимая Русудан счастлива,  ибо  никогда не  замечает,  как  при  имени
золотой Нино вздрагивают губы Георгия,  как опускает он  тяжелые веки,  дабы
скрыть мятежное пламя пылающих глаз...  Ну,  скажем,  еще счастлив Гиви. Да,
Гиви счастлив... ибо он не знает, что такое счастье..."

     - Твое счастье,  мальчик,  что у такого отца,  как я, родился... Иначе,
кроме земли и буйволов, ничего бы не видел!
     - А теперь что вижу? Копье да тетиву?
     - Э-э,  шашку захотел?  Отними у врага,  непременно будет!  -  Пациа из
Гракали оглядел сидящих ополченцев. - Хорошо я сказал?
     - Хорошо, Пациа, теперь молодые сразу хотят коней иметь.
     - Э,  Моле, конь тоже нужен, только достать сам должен. Помнишь, как мы
с  тобою к  Сурами пришли?  Ты с  кинжалом,  а у меня колчан и стрелы -  сам
сделал,  и еще в руках толстая палка - тоже в лесу сам ствол ореха срубил...
Ничего,  башка  врага  не  камень -  от  моего  удара  как  треснутый кувшин
падала... А Марткоби помнишь? Там уже на коня вскочил, копьем тоже потрясал.
А теперь в Лоре разбогател... Шашку хорошую отбил, коня лучшего выбрал...
     - Для себя выбрал, обо мне не подумал...
     - ...потом кинжал с серебряным поясом надел,  -  не обращая внимания на
сына,  продолжал Пациа.  -  Цаги  тоже  советовал взять веселый азнаур Дато,
только не взял; другим надо было оставить, - не виноваты, что в другом месте
волю Моурави выполняли...  О тебе почему должен думать больше,  чем о другом
ополченце? - вдруг озлился на сына Пациа.
     - Правду говоришь,  Пациа, ты всегда правду любил, - одобрил Ломкаца из
Наиби.
     - Потому   столько  лет   гракальцы  старейшим  зовут,   -   Хосиа   из
Цители-Сагдари схватил кругляк,  осмотрел и  отбросил.  -  Вот  мой сын тоже
голос подымает,  тоже коня требует, а на что конь, когда его на башне азнаур
Пануш  поставил за  дорогами и  тропами следить?  -  Хосиа  вдруг  поднялся,
порывисто бросился к берегу,  схватил горсть кругляков, удивленно оглядел их
и швырнул в реку. - Золотыми показались...
     Ополченцы захохотали.
     Медленно надвигался рассвет. Погасли костры, разбросанные вдоль реки. И
вдруг как-то  сразу проснулось утро,  словно сбросило черную чадру.  Сначала
небо  сильно  побледнело,  патом  порозовело и  словно  гребешком  разметало
огненные волосы.
     Моле оглядел небо и усмехнулся:
     - Всегда помни,  Хосиа: настоящее золото у князей блестит, а для бедных
солнце старается...  Я тоже раз ошибся.  В лесу чувяки промокли,  положил на
камень сушить;  только прильнул к ручью - вижу, золото из чувяка блестит. Не
знаю,  сам подпрыгнул или черт подбросил, только воробей чирикнуть не успел,
а  я  уже схватил чувяк...  И сразу в глазах потемнело:  как раз сбоку чувяк
порвался...  а солнце любит во все дыры лезть.  Очень огорчился, почти новые
чувяки, всего две пасхи носил...
     - Э-хе...  Не всегда золото счастье приносит!  Вот Лихи -  триста пасох
монеты удили, а приплыл враг - в один день весь улов забрал.
     - Сами виноваты,  забыли,  что  грузин раньше всего должен уметь шашкой
рубить, или стрелы пускать, или копьем колоть.
     - Палкой тоже можно врага успокоить, если сам в лесу срежешь.
     - Правду,  Пациа,  говоришь. При мне Арсен как сумасшедший прискакал из
Лихи, только наш Моурави сразу его прогнал: "Убирайся с моих глаз!".
     - Прав наш Моурави.  Если бы иначе поступил,  сказали б: "Давайте опять
для себя богатеть.  Моурави раз заступился,  другой раз тоже не откажет... А
теперь сразу воинами стали...  только Моурави их в  семью ополченцев пока не
взял,  азнауру Матарсу поручил храбрыми сделать.  Сейчас,  говорит, стерегут
Кахетинскую дорогу;  если перса поймают, одной смерти считают мало, - десять
раз убивают, даже если мертвый...
     - Э-эх, люди! Жаль, у нашего Моурави мало дружинников, не так бы врагов
учил...
     - Откуда много будет,  если проклятые князья своих дружинников в  замки
загнали?
     - Напрасно надеются: все равно многие бегут...
     - Раньше такое было, а теперь наказывают князья семьи убежавших.
     - Правда,  у  Цицишвили,  чтоб язык его волосами оброс,  отцы убежавших
землю под ярмом пашут, а если жених убежал - невесту на позор отдает.
     - Плохо кончат князья!  Запомните,  люди,  даже лев в  лесу прячется от
смелого охотника...
     - Лев - да, а монахи даже бога не боятся, потому и угрожают вечным адом
ослушникам церкови. "Разве не святая обитель запретила уходить в ополчение к
Георгию Саакадзе?!" - так пугают...
     - Напрасно пугают. Я тоже убежал... хотя сам монастырский...
     - Ты и еще двадцать... Разве Моурави столько нужно?
     - Хотя не  столько,  но  мы,  тридцать дружинников,  все же  от  князей
сбежали.  Отец сказал:  "Иди,  Багур, пусть я сто лет под ярмом ходить буду,
лишь бы ты врага из Картли гнал..."
     - Моя мать тоже такое сказала: "Беги, сынок, пусть потом не будет стыда
перед твоими детьми.  И  если  только твою  невесту тронут,  сама горло тому
перегрызу!.."  Все знают характер Мзехатун,  боятся близко к  скале подойти,
где держит мою невесту...
     - Не все такие счастливые!  Вот мой отец сердился:  "Почему лезешь не в
свое  дело?  Или  не  знаешь -  дрались лошадь и  мул,  а  между ними околел
ишак..." Все же я ночью убежал.
     - И очень хорошо,  мальчик,  поступил. Вот лиховцы тоже так думали, как
твой отец, и все оказались ишаками.

     Громкий смех покатился по берегу...
     Где-то  призывно заржал  молодой Джамбаз.  И,  словно  слушая  команду,
отозвались задорным ржанием кони "барсов".
     - Чувствуют веселый день,  -  засмеялся Папуна.  -  Даже конь старается
возвыситься над другими.  Неужели знает,  под чьим седлом скачет?..  И когда
люди успокоятся?  Эх, почему бог так мало уделил людям ума? Вместо любования
сине-желтыми лучами солнца восхищаются взмахами окровавленных шашек.
     - Этим, батоно, тоже не любуются, некогда.
     - А ты,  чанчур,  чем любуешься? Пустыми чашами? Ставь сюда чанахи. Без
еды все равно не пущу, - какая война без корма!
     Не успел Эрасти ответить,  как в палатку влетел Арчил-"верный глаз". Он
весь дрожал от возбуждения.  Войлочная шапчонка слетела на затылок, капельки
пота блестели на покрасневшем лбу.
     - Где Моурави?
     - Тебя что,  заяц за ногу схватил? Садись, выпей вина, успеешь сообщить
Моурави собачьи новости...
     - Почему собачьи, батоно Папуна? Посольство от католикоса приближается.
С ним совсем малая охрана - пять дружинников... Настоятель Трифилий тоже...
     - А  я  о чем?  Думаешь,  Моурави войско решили предложить?..  Ступай в
шатер Квливидзе, там приготовляют для красноголовых закуску... Постой, сразу
не  оглуши,   иначе  Гиви  такое  скажет,   что  Димитрий  полтора  часа  не
успокоится...
     Но  Арчил уже  летел к  войлочному шатру.  Ему было не  по  себе,  ибо,
охраняя вход  в  ущелье,  он  хотя и  кружный,  но  все  же  указал "черному
каравану" путь к  стоянке Моурави...  А  как  должен был поступить?  Ведь от
церкови едут... А может, Моурави не желает?..
     И будто ударили в набат.  Из всех шатров повыскочили азнауры, прибежали
из лесу и с берега речки ополченцы, тесным кольцом дружинники окружили шатер
Саакадзе.  Все  ждали  чуда,  ждали  помощи,  благословения "святого  отца".
Квливидзе нервно дергал ус,  Димитрий, как для драки, откинул рукава, только
Дато мягко улыбался.  "Совсем как пантера,  готовая броситься на добычу",  -
взглянув на него, подумал Саакадзе.
     А  митрополит  Дионисий,  Трифилий  и  старец  архиепископ Самтаврский,
поддерживаемый монахами, уже спешились; их коней взяли под уздцы прибывшие с
ними пять дружинников.
     Низко поклонившись,  Саакадзе подошел под  благословение архиепископа и
почтительно пригласил прибывших пожаловать в шатер.
     - Не  утруждай себя гостеприимством,  сын мой,  не время...  -  ответил
Дионисий.  -  С большой опаской и трудом удалось нам выпросить у царя Симона
позволение на путешествие к тебе, дабы вымолить мир церкви и покой народу.
     Саакадзе сдвинул брови: неприятно покоробил отказ переступить порог его
шатра. Еще недавно за честь считали... Значит, не как друзья прибыли...
     Осенив себя крестом, архиепископ с дрожью произнес:
     - Прошу одного: мира церкови, мира народу. Вспомни, чего требует от вас
страна и  отечество!  Разве не  сокрушает вас  несчастное положение царства?
Взгляните на  развалины домов,  церквей,  замков.  Уже нет дома,  где бы  не
лились слезы о потере отцов, братьев, сыновей, матерей и дочерей. Иго персов
давно над нами, мы к нему привыкли. Может ли К