язь, но чалмы на голове светлейших и не светлейших дают уверенность, что рабство им более к лицу, чем княжество.
     - Чалма к голове не прирастает... В солнечные дни ее легко заменить.
     - Феской? - улыбнулся Георгий.
     - Папахой... Хотя я из скупости и сейчас остался в грузинской папахе. Вижу, ты тоже, Георгий, не променял боевой шлем на спасительную чалму.
     - Я - азнаур...
     - Нет, князь.
     - Плебейский князь, но знатный азнаур. Предкам своим я никогда не изменял.
     - Разреши узнать, одобряешь ли ты желание Баграта стать царем Картли?
     - Я одобряю всякого царя, удостоенного выбора "льва Ирана".
     - Однако ты ему и Андукапару обязан исчезновением Тэкле.
     - Думаю, не только им... Но Баграт - твой родственник, ты радоваться должен.
     - Не думаешь ли, что Луарсаб больше подходит для Картли, чем скупой Баграт... Конечно, если Луарсаб пожелает явиться с покорностью к великому из великих шах-ин-шаху.
     - Если найдется моя сестра Тэкле, я, быть может, соглашусь с твоим мнением...
     - Если бы я мог найти прекрасную из прекрасных царицу Тэкле!.. Страдания Луарсаба описать словами нельзя.
     Саакадзе пытливо смотрел на Шадимана. Да, "змеиный" князь действует своим испытанным оружием. Умышленно не принял магометанства, надеется на благодарность церкви и народа за отстаивание перед шахом Аббасом царя Луарсаба.
     - Я горжусь доверием моего повелителя. Только "лев Ирана" имеет право решать судьбу Картли. Наша приятная беседа бесплодна. Все же ты, как неизменно преданный царю Луарсабу, можешь шаха просить за него.
     - Думаю, шах-ин-шах удостоит меня такой беседой. Но не тебе ли Луарсаб обязан словами: "Доколе жив царь Луарсаб, нет спокойствия в Картли"?
     - Вижу, князь, твой слух с годами становится острее. Да, это мои слова, и я их еще не раз повторю шаху Аббасу.
     - Тебя, Георгий Саакадзе из Носте, я всегда высоко оценивал, потому и боролся против тебя. Ты отстаивал права азнауров, я - права князей. Столетиями прославлены княжеские знамена - лучшая драгоценность грузинской короны. Не рассчитывай, что князья снимут цаги и наденут чувяки. Скорей они обвяжут голову двенадцатью складками чалмы <Священная чалма. Ее складывают на голове двенадцатью складками по числу имамов.>, чем уступят права, небом ниспосланные.
     - Скорее азнауры наденут чувяки и разорванные чохи, чем откажутся от борьбы за права, данные землей. Царь и азнауры, а не царь и князья. Еще раз запомни это.
     - Но, может, поздно, князь Саакадзе? - поморщился Шадиман. - Благодаря счастливому полководцу нет теперь больше царя для азнауров.
     - Великий из великих шах-ин-шах, думаю, уже подыскал для азнауров царя.
     Шадиман встал.
     - Ты ошибаешься, царь в Картли будет, но с азнаурами ни один не сойдется. Может, нам лучше сейчас мирно договориться?
     - Нет, светлейший Шадиман, ты слишком много хочешь для князей, а я слишком много для азнауров и народа. Но одно не следует забывать - азнауры находятся под высоким покровительством... Напрасно не замечаешь, время другое настало.
     - Э, непобедимый Георгий, не доверяй погоде... В Картли несколько раз в день может дождь пойти и солнце засиять.
     Долго сидел Георгий после ухода Шадимана, погруженный в сокровенные думы. Эрасти заглядывал в дверь и неслышно исчезал...
     "Не доверяй погоде..." Шадиман прав, ни один царь не сговорится с азнаурами. Что ж? Добровольно не согласится, заставим насильно. Шадиман пробует, с какой стороны удобнее подкрасться к моим мыслям, подкрасться и вонзить меч предательства в самое сердце. Нет, князья, панцирь из саакадзевской стали ношу. И перед шахом не очернить - поздно, я уже овладел изменчивой душой. Борьба, борьба, князья! Доверие народа - сила азнауров. Князья этого, к счастью, не понимают. Они ярмом, кабалой, лишениями, пытками внушают страх. Наружно народ покоряется, а внутри огнем ненависти горит. Эту ненависть я вдохнул в грудь народа - неужели для того, чтобы шаху Аббасу под ноги ее бросить? Нет, лицемерный перс, не сломить тебе мощь моей Картли... Стон и плач, как колокольный звон, теснят мою голосу, мое сердце. Но кто видел на моем лице печаль? Кто заметил, что навсегда потерял я радостный смех? Знаю, слезы высохнут, возродятся из пепла города, поля зацветут высоким хлебом, виноградники отяготятся налитыми гроздьями, солнце перельет в марани разноцветные вина, на тучных пастбищах размножится скот. Дети вырастут, другие родятся... А тут, в моей груди, что навсегда осталось?! Позор! Слава?! Кто поймет мои мысли?! Кто осудит?! Кто восхищаться будет?! Кто проклинать?! Каким сердцем надо любить родину, чтобы идти такой страшной дорогой за ее счастьем... Нет, не сломит Георгия Саакадзе ни одно предательство, не сломит ни шах персидский, ни султан турецкий, ни царь Русии, ни царь Картли. Прав ли я, ошибаюсь ли, пусть мои деяния переживут меня, и вечно юный и чистый душой народ осудит или проникнется моею любовью, моими страданиями".
     Странное молчание друга нарушил Папуна.
     Точно вернувшись из дальнего путешествия, Саакадзе медленно оглядел стены, посмотрел на свои руки, попробовал шашку и остановил удивленный взгляд на Папуна.
     - Что ты меня, как посла, разглядываешь? - рассердился Папуна. - Эристави недовольны, ты обещал Нугзару на охоту выехать, и вместо охоты с чертом спор ведешь...
     - А, может, не с чертом...
     - Тогда еще хуже, если с собою ссоришься... Ничего, Георгий, вытащишь из персидской грязи свои цаги...
     - Ради меня, Папуна, крепко помни - голова на языке держится.
     - Э, кому нужна голова Папуна? О желудке Папуна тоже мало кто беспокоится. Второй раз раздувают мангал, два шампура выбросили, а ты точно смолой приклеен к тахте.
     Саакадзе благодарно рассмеялся. Только друг Папуна мог так вовремя рассеивать смятение чувств. Он попросил позвать к обеду всех "барсов", деда Димитрия и Горгасала.
     Эрасти радостно бросился выполнять поручение. Папуна одобрительно потер руки, призвал на помощь дружинников-арагвинцев. Поднялась суета: тащили вино, фрукты и разную еду.
     Саакадзе недаром призвал своих друзей. Он оттягивал беседу с Нугзаром и Зурабом до вечера. Ему еще надо обдумать щекотливое положение с Мухран-батони, "И потом, как решить с приездом Русудан? Сегодня пятница. Шаху, конечно, донесут, что у меня общий обед. Он любит, когда я в пятницу пирую, все хочет заставить меня углубиться в мудрость корана. Я, конечно, обещал... Бедный Паата, его в знак моей верности шиитам пришлось обратить в магометанство. Как тогда Русудан потемнела!.. Три дня молчала. Бедная Русудан! Слезы не облегчают ей душу, она не умеет плакать. Рыцарское сердце у моей Русудан! Верит мне и любит, может, слишком сильно любит... Какой свежий воздух врывается в окно, какое тепло идет от земли!.."
     Папуна, понимавший Саакадзе не только с полуслова, а даже с намека, напоил до потери сознания и грузин, и персидских слуг, и стражу. Тут же, в большой комнате для еды, они повалились в глубоком сне и проспали до позднего утра. И, конечно, начальнику стражи и начальнику слуг не было расчета докладывать Али-Баиндуру о своем хмельном состоянии в ночь с пятницы на субботу. Напротив, их доклад в субботу носил восторженный характер: сардар Саакадзе пил много за шах-ин-шаха, все грузины захлебывались в восхищении от мудрости "солнца Ирана", клялись до последнего дыхания своим оружием прославлять "средоточие вселенной". И с шумной радостью вспоминали веселую жизнь в Исфахане, вспоминали благодеяния, оказанные им великим из великих, властелином властелинов. Конечно, докладывали они Али-Баиндуру, что персидская стража и слуги без сна всю ночь сторожили пирующих. Али-Баиндур, приставляя к Саакадзе стражу и верных слуг, под страхом смерти запретил им чем-либо выдать знание грузинского языка, изученного ими в особой школе для лазутчиков в Исфахане.
     Великолепно осведомленные об этом, не только Саакадзе и "барсы", но и все грузинские слуги, по приказанию Саакадзе, и виду не подавали "ученым" лазутчикам, что их хитрость разоблачена грузинами, и нередко, к удовольствию начальников, ругали их безмозглыми персидскими чертями.
     Собрались Нугзар, Зураб, Саакадзе, Даутбек, Дато, Димитрий и Ростом. Остальные "барсы", Папуна и Эрасти расположились у наружных дверей. Арагвинцы образовали вторую цепь в коридоре.
     Саакадзе сидел между Нугзаром и Зурабом. Много воды унесла неукротимая Кура в зеленый Каспий. Время повернуло щит. Эристави Арагвские гордились Георгием Саакадзе. Княгиня Нато когда-то не могла примириться с незнатностью Саакадзе, а теперь иначе и не говорила, как "наш Георгий". Зураб всегда благоговел перед своим учителем и другом. В ненастные дни, когда слегка ныла рана, полученная в триалетском сражении, он с благодарностью вспоминал, как Георгий спас его от позора быть обезглавленным турецким ятаганом. И сейчас Зураб, время от времени кладя руки на широкое плечо Георгия, повторял клятву верности "Непобедимому". Саакадзе не соглашался с Нугзаром. "Нельзя силой заставлять старого, убеленного сединами князя Мухран-батони пасть ниц перед шахом. Предан Луарсабу? Холоден с тобой был, мой доблестный Нугзар? Нельзя из-за личной мести с таким князем ссориться, он может пригодиться... Пусть пока болеет. Хорошо понимает - без нашей помощи давно вынужден был бы выздороветь. Владение ему сохраним. Мы и дальше будем в полном неведении о действиях Мухран-батони, рассеявшего свои дружины по деревням, за исключением небольшой охраны в замке. Умный князь".
     - Матарс говорит - не только людей и скот, но даже всех собак в Имерети отправил с большой охраной.
     - Собак он раньше внуков отправил, - угрюмо процедил Нугзар, сузив ястребиные глаза.
     Но Саакадзе, несмотря на желание Нугзара и Зураба унизить Мухран-батони, настоял на сохранении в целости владений князя, обучившего большое войско всем хитростям войны в скалистых горах и пещерах. Кроме политических соображений, Саакадзе помнил, как произнес он в день венчания Тэкле: "Когда-нибудь окажу Мирвану Мухран-батони равную услугу".
     - Шаху не следует напоминать о том, что не угодно мне, я решил и сумею оградить князя, - стараясь смягчить голос, произнес Георгий.
     Зураб вскинул глаза на Нугзара и больше не опускал руки на широкое плечо Саакадзе.
     Помолчав, перешли к обсуждению приезда Русудан. Это был щекотливый вопрос. Приедет Русудан без детей, шах может удивиться. Привезти детей - не опасно ли? Не захочет ли коварный перс, подобно сыновьям Теймураза, отправить их в Исфахан? Вот Паата уже задержан в Гандже.
     Вздохнул Нугзар: если такое замыслил - и в Ананури достанет. Зураб особенно злобствовал, и странно подергивалась его губа: шах упорно держит Нестан заложницей. Если на семье Эристави Арагвских захочет повторить предательство с царем Теймуразом, мы вынуждены будем стать полководцами перса или, прямо сказать, рабами.
     - Может, Георгий, так придумать, - сказал Даутбек, - Автандила и Бежана укрыть в Кватахевском монастыре у отца Трифилия. Скажем, если шах вспомнит, сильно заболели, монахам отдали лечить. Если в Исфахан захочет взять, можно сказать еще крепче... да живут они вечно! Через подземный ход проведем в Кавту.
     Такая мера предосторожности всем пришлась по душе.
     - Иорам, как младший внук княгини Нато, ей на утешение в Ананури останется, а девочек Русудан может привезти, заложниц шах мало ценит, - закончил Георгий. Даутбек взялся выполнить опасное дело. Он с Гиви выедет в Ананури за Русудан. А на другой день Саакадзе, якобы обеспокоенный малочисленностью охраны, пошлет Пануша, Матарса и дружинников сопровождать Русудан с детьми. Пока доедут, Даутбек сумеет тайно переправить Автандила и Бежана к отцу Трифилию. Дато, Димитрий и Элизбар выедут на охоту в окрестности Кавтисхеви и проследят, чтобы мальчики без всякой задержки очутились в монастыре.
     Нугзар сразу повеселел. Он даже простил Георгию Мухран-батони. Внуков князь любил больше всего на свете. И весело было видеть, как Нугзар, суровый покоритель горцев, пронизанный ветрами всех ущелий, сажал к себе на спину внуков и с увлечением изображал верблюда, пересекающего пустыню.
     Обсудив еще несколько семейных дел и наметив, как действовать, если Шадиман разведает и донесет шаху об укрытии Бежана и Автандила, все разошлись, на всякий случай шатаясь и бормоча пьяные слова.

***

     Но шаху было не до Мухран-батони, не до сыновей Саакадзе. Он сидел в Гори, ожидая прибытия из Имерети Эреб-хана с царями Луарсабом и Теймуразом. Вчера вернулся Карчи-хан из карательного похода и доложил шаху, что картлийцы, несмотря на все угрозы и посулы, продолжают оставлять деревни и бегут неизвестно куда.
     Шах рассвирепел, велел собрать войско и двинулся в глубь Картли. Поход шаха совпал с приездом Русудан, и отсутствие сыновей Саакадзе прошло незаметно. Русудан не захотела одна остаться в Гори и на рассвете, в день выступления шаха, сопровождаемая Папуна и десятью арагвинцами, выехала в Носте.
     Как ни был озабочен и расстроен шах, он все же заметил мрачное настроение Саакадзе. Караджугай-хан поспешил объявить причину: вчера Али-Баиндуру слуги Саакадзе донесли - два сына "Непобедимого" заболели черной болезнью: от лошади заразились. Их куда-то в горы в монастырь забрали монахи и обещают спасти. Но разве от такой болезни молитвами вылечат? Саакадзе усиленно скрывает: неудобно - у сардара сыновья черной болезнью больны. Ханум Русудан белее лилии. Первый раз Саакадзе расстался с Папуна, наверно, боится оставлять в печали одну Русудан.
     На первом отдыхе шах спросил Саакадзе: почему сардар мрачен? Саакадзе подобострастно поблагодарил шах-ин-шаха за внимание. Главная его печаль - неудовольствие повелителя повелителей. Картлийцы будут наказаны: ведь "солнце Ирана" им богатство несет, а они, глупцы, мечутся, теряя свое счастье. Но пусть "лев Ирана" не беспокоит свое величие. Чем бы ни был огорчен его слуга Саакадзе, он никому не уступит права положить за шах-ин-шаха жизнь.
     Шах, довольный выражением преданности, не настаивал на откровенности, позорящей имя Саакадзе... Только в насмешку аллах мог послать в семью богатого сардара болезнь нищих и отверженных.
     Пытались расспрашивать и ханы, но Георгий и Эристави ни словом не обмолвились о болезни мальчиков. Шах похвалил Али-Баиндура за удачную мысль поместить в доме Саакадзе лазутчиков, знающих грузинский язык. Позорная тайна иначе осталась бы неизвестной шаху, а шаху должно быть все известно.
     К полудню, после беспрепятственного шествия иранских войск, шах повелел остановиться в поселении Кавтисхеви, но и тут сарбазы, кроме нескольких стариков, никого не нашли.
     Шах становился все сумрачнее.
     Во время обеда Андукапар и Цицишвили, упав перед шахом на колени, преподнесли ему фиалки, отысканные в ложбинах слугами князей.
     Шах грозно взглянул на них и не принял цветов:
     - Я ищу не цветы полей, а живых людей, непокорных мне жителей.
     Князья благоговейно заверили шаха, что они скоро повергнут всю Картли ниц перед "солнцем Ирана".
     Трифилий поспешил явиться к шаху с богатыми подарками и личной просьбой взять под свое покровительство святую обитель кватахевской божьей матери. И еще один монастырь был спасен.

***

     Дед неотступно следовал за Димитрием, точно боясь потерять драгоценную находку. Горгасал тоже остался при сыне, уверяя Эрасти, что он может пригодиться.
     Жалея деда, Димитрий упрашивал вернуться в Носте, где они скоро увидятся, но дед упрямо твердил:
     - Знаю, как скоро! Уехал в Иран на два месяца, а пропадал больше пяти лет.
     Также не имело успеха у стариков желание молодежи посадить их в паланкин, устроенный на двух конях.
     - Что я, персидская женщина?! - рассердился дед. - Кто тебя первый раз на коня посадил? Кто первый научил тебя шашку держать? А теперь ты хочешь запрятать меня в шелковый сундук?
     И дед с особой проворностью вскочил на коня, хотя это стоило ему немалых усилий и всю следующую ночь он тихо кряхтел. Но сейчас дед гордо восседал на коне и рядом с ним скакал Горгасал.
     Шах продолжал свое шествие по правому берегу Куры. Не находя жителей, шах повелел дотла сжигать деревни, и его путь освещался беспрерывным пожаром; а если жители не разбегались, карал их за убежавших. С особой беспощадностью громились церкви и монастыри. Монахи спешно замуровывали драгоценности и книги в тайниках и сами спасались в горных лощинах.
     Сарбазы, сдерживаемые до сих пор тайными усилиями Саакадзе, неистовствовали, разграбляя и уничтожая все на своем пути.

***

     Раннее утро скользнуло с едва позеленевших отрогов. В синей дымке растворялись дальние горы. В теплом воздухе вырисовывались бойницы и высокая крыша Эртацминдского храма.
     Шах приближался. Его сопровождали ханы, Георгий Саакадзе и Пьетро делла Валле, только что прибывший из Кахетии.
     Эртацминда стоит на живописном холме у подошвы лесистой горы. Храм виден с самых дальних полей, гор и холмов живописной Картли. С севера, востока и запада он окружен более чем на пятнадцать агаджа в окружности деревнями, виноградниками и церквами. Южная сторона примыкает к высокой горе, славящейся самыми высокими соснами.
     Шах заинтересованно расспрашивал Саакадзе о храме.
     Саакадзе рассказал шаху, что храм построен Вахтангом Первым еще в V веке и посвящен святому Евстафию, что у подножия храма раскинуто местечко одного с храмом названия, имеющее обширное население, что храм Эртацминда окружен каменными стенами с башнями и бойницами, защищавшими его от набегов хищников, что такая же бойница устроена и на крыше храма.
     Шах круто повернул коня к храму, за ним шахсеванская конница, обрадованные сарбазы, - по всему видно, храм богат и войску будет чем поживиться.
     Близость Носте успокаивала жителей, и никто не покидал своих домов, несмотря на окружение местечка и деревень иранскими войсками.
     У поворота дороги шаха встретили с трогательными преподношениями: незатейливыми рукоделиями девушек, деревенскими сладостями на медных подносах. Кто-то держал двух золотистых ягнят с обвитыми зеленью рожками, кто-то на деревянной подставке протягивал павлина из обожженной глины, раскрашенного в яркие цвета, кто-то протянул высокий кувшин с душистым медом.
     Саакадзе поспешил объяснить значение подарков, особенно меда, предвещающего шах-ин-шаху вечную сладость славы.
     Дрожащими руками преподнося подарки и изъявляя покорность, эртацминдцы внутренне содрогались, словно настал день страшного суда. Они украдкой с мольбой посматривали на Саакадзе.
     В местечке Эртацминда шах с интересом рассматривал крышу храма, сплошь покрытую оленьими рогами.
     Саакадзе объяснил шаху, что это приношения христиан, ибо покровитель храма, святой Евстафий, увидел спасительный крест между рогами оленя. Вообще грузины любят выделывать из оленьих рогов сложные светильники для храмов, подсвечники, ковчежцы и другую утварь.
     В глубокой древности безмолвные своды оглашались предсмертным криком оленя. Тонкую шею перерезывал жертвенный нож. У порогов многих запустелых храмов, разбросанных в горах, можно увидеть остатки жертвоприношений - оленьи рога.
     Шах расспросил о значении в народе эртацминдского храма и, узнав, что двадцатого сентября - день Евстафия и к храму со всей Картли стекается народ на богомолье, помрачнел.
     Заметив неудовольствие шаха, Пьетро делла Валле поспешил вступить в беседу:
     - Напрасно ты думаешь, мой друг Георгий, что оленьи рога - пережиток древних верований только в Грузии. Пытливый ум еще не проник в первоначальную причину приношения оленя в жертву, но олень с давних пор был в числе избранных чистых животных. Греческая мифология поместила оленя рядом с непорочной своей богиней. На западе в рыцарских залах у пылающих каминов рассказывались фантастически-религиозные легенды, в которых часто являлся волшебный олень. И вот красавец лесов - о грустная доля! - служит у вас жертвой невразумления.
     Шах, любитель изысканного разговора, с удовольствием слушал Пьетро делла Валле.
     Караджугай тоже стремился р