орой сгущаются тучи.
     Опустив чашу на ковер, Зураб заинтересовался: уж не думает княгиня Русудан об азнаурах, вновь сумевших оседлать эти тучи? Но каждому фрукту свое время. Сейчас Георгий Саакадзе князь не только по титулу, но и по делам. Он должен презреть мелкое сословие и вместе с князем Арагвским подняться на недосягаемую вершину могущества. Помогая ему в войнах, Зураб рассчитывал на его признательность.
     Русудан надменно вскинула голову:
     - Бог не обидел памятью Георгия, он никогда не забывает ни друзей, ни врагов. Но приходится удивляться, почему Зураб готов так легко примириться с волчьей стаей? Неужели он забыл, как Шадиман обманом выманил арагвинское войско, а потом в темную ночь, в ущелье, подкрадывался к замку благородного Нугзара, их доблестного отца, где собралась фамилия не только Саакадзе, но и Эристави Арагвских? Неужели Зураб надеется на какую-либо перемену в "змеином" князе?
     Наполнив до краев, Зураб высоко поднял чеканную чашу:
     - Как я пью это вино, так заставлю Шадимана выпить чашу его собственной крови! Я прибью шкуры друзей его к порогам моего замка! Я...
     Едва переводя дух, вбежал Автандил и задорно похвастал своей удачей: готовясь к званию "барса", он сейчас в метании копья победил меткого Элизбара.
     - Щенок! - вдруг загремел Зураб, вскакивая. - Кого ты можешь победить? - и, оглядев Автандила с головы до ног, неожиданно размахнулся и ударил его по щеке:
     Автандил зашатался, беспомощно заморгал, держась за щеку, но вдруг остервенело скинул куладжу, сорвал со стены шашку и взревел:
     - Защищайся, князь!
     Зураб едва успел схватить с тахты свою шашку.
     Сверкнули клинки, высекая искры. Рассвирепевший Автандил в бешенстве наносил удары. Зураб, отступая, с трудом отбивался. Сначала они метались по дарбази, и Зураб то ощущал спиной деревянную облицовку стены, то пятился к нишам, сбивая роговые светильники, то вскакивал на тахту, то прижимался к узорным столбикам. Наконец Автандил вытеснил оскорбителя из дарбази. Лязг шашек послышался где-то наверху.
     Русудан наполнила чашу вином и стала отпивать спокойными глотками, вытирая губы кончиком расшитого платка. Раздались грохот, звон разбитого стекла, гудение падающей меди, крики, топот ног. В дарбази вбежала Дареджан, жена Эрасти:
     - Княгиня, княгиня, горе мне! Они убьют друг друга!
     Русудан, надкусив засахаренное яблоко, протянула ей чашу:
     - Садись и пей, Дареджан. Не так легко убить Зураба Эристави и Автандила Саакадзе.
     И действительно, обежав верхний этаж, позвенев клинками на плоской крыше, скатившись с каменных лестниц, противники впрыгнули через окно в дарбази, наполняя его грохотом.
     - Куда усадить его, моя прекрасная мать? - И Автандил притиснул Зураба к стене.
     - Усади его поближе к вину, мой сын! - И Русудан доверху налила чашу брата.
     Автандил, тесня Зураба к тахте, ловким ударом выбил из его рук шашку и принудил опуститься на мутаку. Восхищенный Зураб разразился хохотом. Дареджан незаметно перекрестилась.
     - Теперь я вижу, что в тебе течет кровь князей Эристави Арагвских! - Зураб бурно обнял племянника, трижды поцеловал и протянул ему, сняв с пальца, рубиновый перстень.
     - Спасибо, дорогой дядя, а все же запомни, победил тебя сын Георгия Саакадзе.
     Едва успели слуги распахнуть ворота и схватить коня под уздцы, как разгоряченный Бежан, сын Эрасти, захлебываясь, рассказал Моурави о поединке: "Сколько посуды перебито! Ковер порвали! Медный котел с инжирным вареньем с крыши столкнули!"
     Шагая к лестнице, Саакадзе с притворной серьезностью расспрашивал Бежана - рубился ли Зураб как хевсур или наносил боковые удары по-картлийски, и не нападал ли Автандил сзади?
     Мальчик подробно рассказывал про все приемы нападения и защиты.
     Остановившись на площадке и нарочито задумавшись, Саакадзе наконец одобрительно произнес:
     - Придраться не к чему, бодались по правилам!
     Эрасти ухватился за каменные перила. Бежан негодующе посмотрел на хохочущего отца и погрозил ему своей маленькой шашкой.
     Саакадзе в своей комнате выслушивал Зураба.
     - Жаль, Георгий, что не удостоил ты посещением Совет князей.
     - Не из гордости или смирения отклонил я приглашения владетелей, мой брат Зураб. Озабочен я. Только шесть месяцев минуло, как мы изгнали врага и и на отнятом рубеже поспешили устроить заслон. А сколько еще предстоит дел, чтобы народ мог считать себя в безопасности. Думаю, я не ошибся, прежде всего обратив внимание на деревни. Земля опустела, заросла сорняком. Не дымятся очаги, всюду камни и обгорелые пни. Дети болеют, многие крестьяне бежали в монастыри искать спасения. Царство поредело. Я отправил амкаров-плотников в деревни, особенно пострадавшие от неистовства кизилбашей. Пануш, Элизбар, Матарс, даже дед Димитрия без устали мечутся от Гори до Тбилиси, им поручил я восстановить старогорийскую дорогу. Мосты наводят пока деревянные, не хватает монет тесать камни. А Тбилиси? Вот я сейчас с майдана. Амкарства в будни празднества устраивают... Страшное дело! Торговля гибнет. А нет торговли - нет богатства, а нет богатства - нет устойчивости страны.
     Зураб, опершись руками о колена, настороженно вслушивался.
     - Георгий, давно одна мысль смущает меня. Почему ты сам не возглавил царство? Народ тебя любит...
     - Народ любит, и церковь предлагала, но разве я поставлю под угрозу отечество, во имя которого отдал больше, чем славу? Так неужели сам обесценю великую жертву? Разумеется, некоторые князья из дружбы, другие из страха пойдут за царем Георгием из рода Саакадзе, но самые влиятельные восстанут. Знаю, знаю, что хочешь сказать... Конечно, мы победим, но есть победы страшнее поражения. Шах и султан только и ждут раздоров наших, они не замедлят наброситься на Картли, еще более ослабевшую от междоусобиц, и примирят враждующих огнем и мечом... Нет, мой Зураб, я никогда не думал о личном, моя печаль о любезной моему сердцу родине... Кто бы мог сравниться со мной в Иране? Слава лежала на острие моего меча, золото топтал мой конь. А сердце? Сердце билось только для Грузии. И сейчас не уничтожать я собираюсь князей, а объединять для высшей цели. В союзе владетельных фамилий - наша сила.
     - Сила мудрости твоей равна силе твоего меча. Мой Георгий, наконец-то ты князь! - торжествующе произнес Зураб. - Так скрепим добрым вином нашу нерушимую дружбу... Брат для брата в черный день!
     - Да будет!
     Они сдвинули чаши, точно сближали свои судьбы.
     Поздним вечером, когда Зураб спал крепким сном, укрывшись медвежьей шкурой и по привычке положив у изголовья обнаженную шашку, Дато и Гиви, обвязав копыта коней войлоком, бесшумно выскользнули из Тбилиси через Дигомские ворота и свернули на обходную тропу. Только шелест плащей и хрип скакунов нарушали тишину.
     На резном балконе, расстегнув ворот и вглядываясь в звездную мглу, Саакадзе приказывал Эрасти позвать наутро мелика и устабашей амкарств на большое торговое совещание.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Два всадника осадили коней у сторожевой башни Мухрани. Залаяли собаки. Торопливо открылись железные ворота. Дато усмехнулся: князья в нетерпении. Под каменным сводом слуги высоко держали пылающие факелы. Вахтанг, протирая глаза, с притворной тревогой встретил "барсов": "Почему в такой поздний час взмылили коней? Здоров ли Георгий? Уж не заболела ли, спаси святой Шио, княгиня Русудан?"
     Дато непроницаемо выслушал лукавящего князя и изысканно заверил его в цветущем здоровье семьи Саакадзе. Но если главенствующий Мухран-батони не находится в приятном сне, от Моурави привез он ему спешное слово...
     Пока Дато дожидался возвращения Вахтанга, из низких овальных входов, как из расщелин, высыпали внуки старого князя. Их было множество, все черноглазые и воинственные. Они тотчас закружили Гиви и увлекли его в глубь замка, в свой любимый уголок. Там постоянно выли шакалы и урчали медведи...
     Старый князь не спал, в опочивальне мерцала синяя лампада, отбрасывая неясные блики на старинную утварь и оружие. В углу склонился над свитками старый князь. Переступив порог, Дато осторожно кашлянул.
     Мухран-батони с нарочитым удивлением вскинул глаза, потом радушно поздоровался, предложил отведать еды и вина, отдохнуть с дороги, а утром... Но Дато сослался на недосуг и просил разрешения изложить важное дело.
     Старый князь, сожалея, покачал головой. Люди не умеют ценить мудрость созерцания. А он хотел показать приобретенную им редкостную чашу времен царицы Тамар, или - если азнаур любит травлю кабанов в дремучих зарослях - стоит взглянуть на новый приплод в псарне, сердце усладится.
     Но Дато обладал не меньшим дипломатическим терпением и, сокрушаясь, что лишен счастья немедленно предаться безмятежной охоте, пожелал старинной чаше никогда не быть пустой. В счастливый день ангела старейшего из Мухран-батони да искрится в ней дампальское вино, слава погребов Самухрано! В солнечный день ангела наследника знамени Вахтанга да пенится в ней белое одзисское вино, восхищенный дар дружественных Эристави Ксанских! В прекрасный день ангела Мирвана, бесстрашного витязя, пусть неустанно льется в древнюю чашу атенское вино!
     Перечисляя дни ангелов всех сыновей и внуков, Дато сердечно желал чаше то искриться, то сверкать, то играть вином хидиставским, метехским, ховлинским, ниабским, тезским - белым, розовым, красным, оранжевым, бархатисто-черным, зеленым, - с удовольствием замечая, как багровеет нос у Мухран-батони и нетерпеливо дергаются усы.
     Наконец Дато решил, что пора заговорить о цели своего приезда. Он пожелал чаше в день ангела Кайхосро, отмеченного божьим перстом и любовью католикоса, мерцать белым талахаурским вином, как слезами радости осчастливленного народа. И, не давая опомниться старому князю, изложил все происшедшее в палате католикоса, на советах князей у Газнели и в летнем доме Липарита.
     Дослушав, старый князь вдруг вскипел:
     - Что же, волки рассчитывают на мою оплошность? Отдать им старшего внука на растерзание? Не дождутся такого! Луарсаб опытнее был, и то проглотили... Думают, Мухран-батони возвеселится, набросится на их предательское угощение!
     Дато восхищался мухранским хитрецом: "Приятно охотиться на кабанов с таким опытным охотником".
     - Высокочтимый князь, мудрость созерцания подсказывает тебе правильное решение. Великий Моурави тоже так думает. Пусть князья раз прискачут, два, три. Пусть умоляют, льют из глаз воду; пусть католикос пришлет настоятеля Трифилия с церковной знатью. Они, конечно, будут просить, потом угрожать божьей карой. У благородного Мухран-батони каменная воля, но не сердце. Он, может, и смилуется.
     Мухран-батони опустил на свиток перо, ударил молоточком в шар и приказал подать дампальское вино. И лишь когда виночерпий наполнил две чаши и неслышно вышел, медленно проговорил:
     - Передай Георгию: как с ним решили, так тому и свершиться... - Помолчав, добавил: - Жаль, друг, торопишься, ночью опасно щенка возить, может застудить горло... Для твоего сына подарок приготовил, следом с чапаром пришлю.
     Зная цену жертвы, приносимой князем, Дато поблагодарил великодушного хозяина:
     - Вырастет мой первенец, на охотах с восторгом будет вспоминать твою щедрость.
     - Кстати, об охоте... Передай Моурави: отважный Кайхосро не забывает, как бился он под знаменем Георгия Саакадзе. И с неменьшей радостью собирается с ним на волков и лисиц.
     Дато и бровью не повел, хотя хорошо понял скрытый смысл обещания. Опорожнив последнюю чашу, Дато заторопился: еще до рассвета необходимо попасть в Кватахевский монастырь.

***

     Старый князь протянул Дато кувшин с прадедовским вином и попросил вручить отцу Трифилию: "Пусть пьет на здоровье и неустанно молится о доме князей Мухран-батони, а их щедрость к Кватахеви не оскудеет..."
     Скучающий Гиви прогуливался по аллее яблонь. Небо уже розовело, и там, где оно рассекалось синеющей горой, плыли легкие туманы, цепляясь за верхушки леса. Оттуда веяло предутренней прохладой и запахом ландышей.
     Скоро два всадника проехали вброд Ксанку и скрылись в орешнике.
     Когда за крутым поворотом показались монастырские купола, Дато нарушил молчание:
     - Гиви, если кто будет спрашивать, говори: конь подкову потерял, в лесу заночевали.
     - Смешно придумал, Дато. Кто поверит, что Гиви сядет на коня, не осмотрев копыт? Удобнее сказать: воевал-воевал, девушку в лесу встретил.
     - Лучше женщину, скорее поверят! - засмеялся Дато. - Давай свернем в лощину - здесь всюду лазутчики рыскают. Если Квели Церетели пронюхает, где мы были, князья насторожатся, могут рухнуть подпорки трона Кайхосро.

***

     В царском караван-сарае расстилали паласы, из Темных рядов выносили груды ковровых подушек. Косые полосы голубого света падали сквозь круглое отверстие, вырывая из полумглы бассейн, где булькала вода, слегка отдавая серой.
     Сначала к воротам караван-сарая подошли каменщики. У каждого за поясом молоток - в знак отсутствия работы. Они столпились, озабоченно переговариваясь и прислушиваясь к выкрикам глашатаев. Потом стали стекаться ученики, подмастерья, мастера других ремесленных цехов, за ними сами уста-баши и их помощники - ах-сахкалы.
     Главный глашатай, размахивая белым тростником, продолжал выкрикивать повеление городского нацвали: "Горожане! Милостью неба вновь солнце решило позолотить жизнь Тбилиси! Приближается час веселого стука молотков! Сегодня Великий Моурави будет вести в караван-сарае большой разговор! Не ленитесь свесить с балконов ковры, паласы, пестрые шали! Выносите на крыши мутаки и подушки! Садитесь и смотрите!"
     Еще вчера Пануш в своем духане "Золотой верблюд" охотно делился новостью, услышанной якобы от Папуна: в караван-сарай Моурави пожалует в одеянии, которое ослепило пашей, когда он принимал ключи покоренного Багдада, на коне, разукрашенном золотым персидским убором.
     Вот почему разодетые тбилисцы заранее взобрались на крыши полюбоваться проездом Георгия Саакадзе. Грызя орехи, они озирались на соседей и бросали скорлупу в папахи: Саакадзе особым указом запретил сбрасывать с крыш отбросы и выплескивать на улицу помои.
     Где-то закричали: "Ваша! Ваша!" Что-то блестящее, режущее глаза появилось в конце улочки. Но это только сверкал медью гзири.
     Снова ожидание. Какой-то весельчак, свесившись с крыши, под одобрительные возгласы зубами сдирал шапки с прохожих. Один из оскорбленных, подпрыгивая, силился достать бездельника кинжалом, но тут вновь раздалось восторженное: "Ваша! Ваша-а!" и в конце улочки опять появилось что-то блестящее, режущее глаза. Но это только блестел котел с простынями на голове банщика.
     Все так увлеклись бранью и насмешками, что не заметили, как, окруженный "барсами", Саакадзе въехал во двор караван-сарая. Джамбаз был оседлан простым седлом, а будничную азнаурскую чоху лишь расцветила изумрудами афганская шашка.
     Великий Моурави прибыл к уста-баши как равный, не кичась роскошью, и они, польщенные, окружили его, помогая слезть с коня.
     Тепло поздоровался Саакадзе с предводителями амкаров - вспомнилась первая встреча с ними на выборах у оружейников. Сколько ветров с того дня прошумело в ущельях, сколько отгремело битв!
     Взойдя на возвышение, Саакадзе не опустился на приготовленную для него ковровую подушку, пока старейший уста-баши, девяностолетний суконщик Ясон, не занял своего места. И, словно не замечая произведенного впечатления, Саакадзе стал медленно перебирать янтарные четки.
     Расхватывая мутаки и подушки, амкары шумно рассаживались и, заметив в руках Саакадзе четки, быстро вытаскивали свои, а писцы развернули свитки и приготовили гусиные перья. Но Саакадзе молчал, выжидательно смотря на тбилисского мелика.
     Мелик решил не повторять вчерашней ошибки, когда он на малом торговом совете у Саакадзе рьяно отстаивал свое право на взыскание двойных пошлин с купцов, которые будут прибывать в Тбилиси, на что Саакадзе заметил, что раньше фазана ловят, а потом его ощипывают... И теперь мелик, отсчитывая удары четок Саакадзе, сосредоточенно ждал слова нацвали. Но нацвали молчал, свирепо уставясь глазами на гзири. Он, нацвали, вчера тоже допустил оплошность, требуя сохранения за собой права брать за причал плотов налог в свою пользу. Саакадзе охотно согласился, при условии, чтобы нацвали за свой счет починил городские причалы.
     Гзири, радуясь, что его голос в городе пятый по старшинству, избегал столкнуться глазами с нацвали и в свою очередь угрожающе взглянул на таруги - базарного смотрителя.
     Саакадзе продолжал перебирать четки, ибо, по мудрому правилу исфаханских купцов, кто первый заговорит - тот уже в убытке.
     Вчера на предварительном разговоре старейшие амкары упорствовали: для них Великий Моурави уже царь, пока не венчанный. Католикос может возложить корону на царя по праву сильного. Разве в стальной деснице Георгия Моурави шашка не картлийского амкарства?
     Но купцы, осторожно подбирая слова, поддержали Саакадзе: "Незачем собак дразнить! Опасно. Князья переполошатся, и магометане за насмешку примут. А сейчас не время войны, а время торговли..."
     Молчание становилось слишком длительным. Четки то замирали, то резко стучали в руках.
     "Их не пересидеть!" - подумал Сиуш и, вздохнув, взял у подмастерья свиток:
     - Вот, Моурави, по твоему велению мы все точно записали, ничего не скрыли. Откуда взять материал для изделий, если полчища шаха Аббаса потоптали наши земли? Ни людей, ни скота не оставили. Шелконосные деревья вырубили и пожгли. А откуда быть меди, серебру? Вся страна на опрокинутый кувшин похожа. Наши писцы убитых подсчитали: в одной Кахети восемьдесят тысяч. А в плен кизилбаши сто тридцать тысяч угнали. Много амкарских семейств разбежалось, много амкаров среди пленных в Иране.
     - А сколько осталось одиноких? - спросил Саакадзе. - Среди них много богатых. Ведь каждый из них делает большой вклад в братский сундук за принятие в почетные амкары.
     - А что, разве даром платят? - пожал плечами Сиуш. - Кто лишился близких, мы ему семью заменяем: умрет - надо щедрые похороны устроить, щедрые слезы пролить; дважды в год на поминальных обедах всех амкаров с восхода до захода угощать, пока не догорят толстые свечи и священник не устанет петь псалмы и не заснет под печальный плач зурны.
     - Ну, кроме убытка, и прибыль бывает, - улыбнулся Саакадзе, - некоторые по двадцать, тридцать лет живут и ежегодно вносят, что с них полагается.
     Амкары переглянулись, и оружейник Гогиладзе нехотя буркнул:
     - Это в спокойное время, а за последние два года, спасибо шаху Аббасу, покойники все монеты из амкарского сундука на свои могильные плиты перетащили.
     - Выходит, обеднели! - посочувствовал Ростом.
     Амкары молчали.
     - Значит, не можете принять на себя починку караванных путей? - сурово спросил Даутбек.
     - И починку мостов - тоже нет! - отрезал кожевник Эдишер.
     - Понимаю, моих заверений вам мало, - миролюбиво произнес Саакадзе.
     - Мы знаем, Моурави, силу не только твоего меча, но и слова, - сказал суконщик Ясон, - верны тебе и сделаем, как пожелаешь. А только, если сам не захотел печатью царства владеть, дай нам царя. Ни одно важное дело без скреплений царевой подписью богом не благословлено.
     - А если католикос скрепит? - живо спросил Дато.
     - Мало, - сокрушенно ответил Ясон, - караванные дороги нужны и чужеземцам, а боги у нас самостоятельные. Крест католикоса турецкому купцу - как мне чалма муллы. Ставленники неба лишь силу креста и полумесяца признают, а торговые люди земной мудростью движутся. Поэтому и убеждать их должно или монетой или шашкой.
     - Ты, Моурави, хорошо знаешь, - вступил в разговор Сиуш, - аллах плохой характер имеет: как правоверных взнуздал, так до страшного суда скакать вынуждены. Вот торговец Асад Бек-оглы один намаз пропустил, а ночью у него крысы запас халвы растаскали. У нас легче. Вардан Мудрый три воскресенья в церковь не ходил, торговал, а наш бог и внимания на это не обратил.
     Мелик снисходительно прищурился, повертел бирюзовый пер