ойском  на  помощь  Моурави,  ведущему
сейчас против персов ожесточенные оборонительные сражения.
     Отважный "барс" сокрушенно махнул рукой.  Он видел, как тяжело Трифилию
отказать Моурави в  справедливом деле,  но...  католикос воспретил выступать
церковникам.
     - Тем более...  царь Теймураз,  вновь спустившийся с гор, собрал войско
и...
     - Он защищает Кахети, - прервал настоятеля Дато.
     Вскочив на коня,  он оглянулся:  со стороны Носте летели ласточки. Дато
снял  папаху,  пожелал  крылатым  ностевкам счастливого полета,  вздохнул  и
умчался сражаться за Картли.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ"

     Феодальное устройство войск,  к которому вновь вернул картли-кахетинцев
Теймураз,   предоставив  этим   князьям   самовольно   распоряжаться  своими
дружинами, а также отсутствие пушек и мушкетов, которыми владели иранцы и не
владел   Георгий   Саакадзе,   вынудило   грузинское  войско,   понесшее  на
Марабдинском поле огромные потери, с боем отходить в Среднюю Картли.
     Десять  дней  непрекращающихся кровопролитных сражений,  перенесшихся с
долин сначала к предгорьям,  затем в ущелья и, наконец, на высоты, заставили
Иса-хана приостановить наступление.
     Не имея достаточных сил захватить Тбилиси, как наказывал ему шах Аббас,
Иса-хан решил вернуться на Марабдинское поле пробиться к замку Шадимана, где
за  крепкими стенами ждал  его  этот верный приверженец царя Симона,  и  там
дожидаться прихода царевича Хосро-мирзы с главными силами Ирана.
     Но когда Иса-хан с  подчиненными ему минбаши вывел на Марабдинское поле
свое поредевшее войско, ни победный грохот барабанов, ни торжествующий рокот
исфаханских труб не  скрыли от  него истины:  иранское войско,  занимавшее в
начале боя половину поля, сейчас свободно выстроилось на одной его четверти.
Особенно пострадали пушечные сотни и арабистанский верблюжий полк.
     Разбив стан на  поле,  Иса-хан  призвал к  себе сына,  Юсуф-хана,  лицо
которого  казалось обтянутым бронзовым атласом,  а  рука  уже  показала силу
своих ударов в миновавших битвах.
     Сведя   разрозненных  гилянцев   в   две   тысячи,   Иса-хан   приказал
отличившемуся молодому  хану  ночью  выступить и  наутро  расчистить путь  к
Марабдинскому замку.  Наутро перед молодым ханом, ночь напролет не слезавшим
со  скоростного верблюда,  оказалась последняя долинка,  за  зеленой  каймой
которой возвышалась гора, увенчанная башнями Марабды. Казалось, стоит только
пересечь долинку и...
     И вдруг справа загорелись кизиловые плетни и сквозь взметнувшееся пламя
вырвалось стадо обезумевших быков. С налитыми кровью глазами, с подпаленными
хвостами,  ревя так,  словно появились они из глубин ада,  бешено подкидывая
задними ногами комья земли,  быки,  пригнув головы с крутыми рогами, свирепо
ринулись на ошеломленных гилянцев.
     Стоны,  вопли,  проклятия:  "Шайтан! Шайтан! Гуль! Гуль!" - смешались с
ужасающим ревом налетевшего стада.
     Молодой  хан  не   стал  выжидать  конца  дикого  сражения  гилянцев  с
исступленными быками.  Он  быстро  повернул  вторую  тысячу  налево  и  стал
обходить долину.  Перед ханом уже вырисовывалась угловая башня Марабдинского
замка,  и  чтобы приблизиться к ней,  стоило только пересечь тенистый лесок.
Но...
     Внезапно наперерез гилянцам галопом вынеслись в  белых и  черных шлемах
всадники на черных и белых конях, вскинувшие вместо щитов оскаленные конские
черепа с пожелтевшими зубами.
     Безумный хохот всадников,  который, казалось, исходил из пасти черепов,
несущихся одной линией,  заледенил кровь сарбазов, поводья выпали из их рук,
и взбесившиеся верблюды и кони,  кусая и лягая друг друга,  понеслись во все
стороны, подгоняемые ударами свистящих шашек.
     К  вечеру перед  изумленным Иса-ханом стоял в  изодранной парче молодой
хан.  Трясущиеся гилянцы сеяли в  стане ужас рассказами о  зпобных проделках
шайтана...
     Лил  проливной  дождь,   косые  полосы,  томно  серью  ремни,  хлестали
полотняные стены.
     Было  за  полночь.  А  Иса-хан  продолжал стоять  у  выхода  из  шатра,
обдумывая случившееся:  "Аллах  свидетель,  со  мной  воюет  сейчас не  царь
Теймураз, а Георгий Саакадзе". Иса-хан поднял голову и ужаснулся.
     Из серой мглы на стан надвигался призрачный Карчи-хан, в залитых кровью
латах, наконечником шлема вонзаясь в тучу. Над Марабдинским полем разносился
зловещий топот копыт,  вместо конской головы желтел череп,  и  в  оскаленной
пасти сверкал единственный зуб.
     Карчи-хан предостерегающе вскинул прозрачную руку.  С  нарастающим воем
пронесся ветер и рванул пол полосатых шатров.
     И  перед  глазами  Иса-хане  в  клубящихся  дымах  поплыла  Марткобская
равнина, где от меча Саакадзе пал Карчи-хан и погибли тысячи тысяч сарбазов.
     Наутро Иса-хан отдал приказ минбаши:  отходить Гандже, где он, Иса-хан,
решил ждать царевича Хосро-мирзу, ведущего главные силы Ирана.

     Военная   хитрость  Саакадзе,   не   допустившая  Иса-хана   засесть  в
Марабдинском замке и  ускорившая его  отход к  Гандже,  вместо справедливого
одобрения вызвала у царя Теймураза негодование.
     Возможно,  поэтому же с таким возмущением царь и его клика отвергли еще
одну  попытку  Саакадзе  объединить войска  Картли  и  Кахети,  дабы  мощным
наступлением на Ганджу ознаменовать весенний поход,  опередить Иса-хана и не
допустить развертывания военных действий на землях Грузии.
     Убежденный  в  том,  что  только  стремительное наступательное движение
может отвести от Картли-Кахети смертельную опасность,  Саакадзе был потрясен
близорукостью царя  Теймураза и  его  тавадов.  И  в  душу Саакадзе проникло
досель незнакомое ему чувство одиночества. Уж не родился ли он раньше своего
века?  Почему его благо сулящие намерения разбиваются,  как брызги о мертвую
скалу? О мертвую? Но разве копьем нельзя извлечь из камня живительную воду?
     Разве не  так было под Сурами и  Марткоби?  Разве народ не с  ним?  Так
откуда же недостойные мысли?  Нет,  не опустит меч Моурави, первый обязанный
перед родиной!
     Не одни лишь князья единомышленники Саакадзе,  но и  противники его все
больше  убеждались,  что  царь  Теймураз заботится только о  целости Кахети.
"Выходит,  замки  Картлийского  княжества  не  удостоятся  защиты  царя!"  -
негодовали даже Цицишвили и Палавандишвили.  И хотя открыто не высказывались
картлийские владетели, но молчаливо одобряли действия Саакадзе, который, уже
не  спрашивая ни царя,  ни католикоса,  метался по любезному ему отечеству и
страстью своего  слова  и  силой  ненависти к  врагу  стремился поднять  дух
народа, зажечь в сердцах пламя жертвенной любви к родине.

     Ничбисский лес!  Это заповедник отваги!  Это чистый, как слеза девушки,
священный источник мести, неизменно влекущий к себе крестьян.
     Ничбисский лес! Кто не помнит день святого Георгия, когда впервые народ
встретился здесь с  азнаурами?  Тогда ждали возвращения Моурави из Исфахана.
Ждали чуда. И чудо пришло!..
     Отсюда,  из  Ничбисского леса,  вышло  то  мощное  народное  ополчение,
которое наряду  с  азнаурскими дружинами помогло Георгию Саакадзе уничтожить
могущественное войско шаха  Аббаса,  помогло укрепить веру  народа в  лучшую
жизнь.
     Здесь,  в Ничбисском лесу, созрела тесная боевая связь между деревнями,
крепкая дружба с азнаурами.
     И вновь ожил сейчас Ничбисский лес! Через вековые дубы, грабы и орехи с
трудом проникает ломкий луч и дробится,  как горный хрусталь, о груды щитов,
сваленных  возле  Медвежьей пещеры.  Рядом  громоздятся тюки  с  ополченским
оружием.  Шорох. Осторожные шаги. Треск сучьев. И вновь сюда тайно стекаются
выборные от деревень: царских, княжеских, азнаурских и даже церковных.
     Вот  среди  пожилых  крестьян  из  Ахал-Убани  старейший Моле  Гоцадзе.
Высокий,  плечистый,  он  словно сродни вековому грабу.  Пришел и  старейший
Гамбар из  Дзегви.  Он  подобен неотесанному серому камню.  А  вот старейший
Ломкаца из  Ниаби.  Его  волосы,  как  взлохмаченный кустарник.  Опершись на
шершавый дуб,  старейший Пациа  из  Гракали молчаливо рассматривает огромную
гусеницу,   упрямо   взбирающуюся  вверх.   Цители-Сагдари  прислала  своего
старейшего Хосиа,  непоседливого,  как горный ручей.  То  он,  словно что-то
вспомнив,  пробежит к откосу и припадет к земле, прислушиваясь, - нет, никто
не  скачет;  то  подхватит какую-то  ветку и  согнет ее  в  гибкий лук;  то,
опустившись на  замшелый пень,  на  миг замрет и  снова метнется к  каменным
глыбам.  Это те,  кто впервые здесь заключили кровный союз с  азнаурами и на
развернутом азнауром Квливидзе свитке крестиками скрепили знак верности.
     Выборные  и  сейчас,  не  изменив  установленный раз  навсегда порядок,
принесли  с  собою  кизиловые  палочки  с  надрезами посередине,  сделанными
острием шашки.  Каждая палочка,  представляющая ополченца, надрезалась перед
иконой самим  приносящим клятву верности и  обязующимся сражаться за  Картли
под знаменем Георгия Саакадзе.  Палочек было много,  особенно у  выборных из
Гракали и  Ниаби,  где  наиболее свирепствовали князья,  взимая  с  крестьян
положенную и  неположенную подать.  Немало палочек собралось и у выборных от
Дзегви,  ибо  нацвали,  гзири и  сборщики так  старались там  для господина,
кстати и  для себя тоже,  что выданной крестьянину доли хватало не более чем
на половину зимы,  а  чохи у  мужчин и кабы у женщин так износились,  что не
было уже места, куда ставить заплату. И чем больше тиранили князья и царские
сборщики  крестьян,  тем  больше  кизиловых  палочек  собирали  старейшие  -
"выборные от  народа",  дабы  Георгий Саакадзе точно знал  число ополченцев.
Ведь стоит лишь бросить наземь кизиловые палочки,  и,  как в дивной легенде,
загрохочут  громы,   взовьется  дым  и  подымутся  тысячи  народных  воинов,
потрясающих оружием.  Кизиловыми палочками  гордился,  как  высшей  победой,
каждый старейший, ибо их числом обозначалось его влияние на односельчан, его
умение собирать ополченские отряды, над которыми он начальствовал в боях.
     Вокруг Медвежьей пещеры чернели в самых причудливых сочетаниях огромные
и  крошечные камни,  словно  некогда здесь  рухнул необъятный лесной храм  и
руины его образовали естественный амфитеатр, заросший терновником и кизилом.
Здесь,  преисполненные важности,  расселись на камнях старейшие и  развязали
кожаные  хурджини.   Под  пытливым  и  придирчивым  взглядом  других  каждый
старейший считал свои кизиловые палочки.  Втайне позавидовав дзегвинцу,  они
выразили  старейшему  Гамбару  глубокое  уважение,   ибо  у  него  оказалось
ополченцев больше,  чем у других.  Потом аккуратно сложили драгоценные знаки
обратно в хурджини.
     Ждали посланцев Моурави.
     Лес  темнел.  Еще  изредка сквозь  завесу  листвы  пробивались багряные
блики,  еще дневной зной пьянил терпким запахом разогретой сосны,  и,  точно
разинув пасть,  зияла Медвежья пещера,  в  которой выпряженные буйволы сочно
похрустывали сеном.  Но  близился  час  водопоя.  Беспокойно  оглядываясь на
непрошеных  гостей,   тяжелой   поступью  пробирался  медведь  сквозь   чащу
каштановых и  ореховых исполинов.  Откуда-то с  дерева раздался протестующий
писк,  - это запоздалый гуляка, может, сарыч, может, угольно-черный тетерев,
намеревался залезть в чужое гнездо.  Прижав рога к шее,  едва касаясь земли,
пронесся изящный олень.
     Лес готовился встретить ночь...
     Свистнув  вслед  оленю,  блеснувшему испуганно-кроткими глазами,  Пациа
засмеялся:
     - Уже раз было такое:  бог пожелал узнать, сколько нужно времени, чтобы
обежать по кругу от начала неба до конца.  Раз пожелал,  то и  способ нашел.
Призвал к  себе оленя и  быка.  Так  и  так,  говорит,  кто  раньше прибежит
обратно,  тот  от  меня  хороший подарок получит.  Посмотрел олень  на  быка
насмешливо и пригнул рога. Не успел бык набить рот как следует травой, а уже
нет  ни  оленя,  ни  тени его.  Очень хотел олень подарок от  бога получить,
потому как птица летел,  даже от облаков клочья падали... Но только напрасно
забыл,  что олень не птица, - сердце не выдержало, и упал мертвый, не обежав
небо.  Рога о  луну обломил,  копыта на  солнце сжег,  сам в  голубом холоде
растворился.  И  только длинный след  от  его  прыжка по  небу,  как  кисея,
затканная алмазами,  замерцал...*  Бык поступил по  своему характеру:  снова
набил рот травой и,  спокойно озирая воздушное пастбище,  медленно потащился
по небу,  потому хоть и поздно, но все же доплелся до конца неба; и след его
твердый постоянно виден. Только кажется оленям, что это звезды... Вот, люди,
нехорошо выше  своего  звания гордость иметь.  Если  рога  имеешь,  не  надо
летать.
     ______________
     * Так, по грузинской сказке, образовался Млечный Путь.

     - Тоже  такое  и  я  подумал,  -  усмехнулся Ломкаца,  -  многие князья
гордость показывают, но никто не может стать Великим Моурави.
     - Я другое скажу: бог тоже не прав. Если оленя выбрал, должен был серну
рядом  поставить,  а  если  непременно буйвола  хотел,  почему  черепаху  не
вспомнил?
     - Может,  очень занят был.  Как  раз еще две земли создавал...  -  Моле
оглядел  лес,   темнеющий  краешек  неба,   перевел  взгляд  на  сидящих  и,
убедившись,  что ничто не  помешает рассказу,  степенно продолжал:  -  Когда
мальчиком был,  в  гости к  отцу приехал кахетинец:  голова гладкая,  усы до
пояса,  а  пояс -  как обруч от колеса арбы.  Пока благословлял дом хозяина,
много народу стеклось услышать,  что делается в Кахети.  Только на что гостю
Кахети?  Надоела, как волки - оленю, как быку - гумно. И такое сказал: "Вот,
люди,  кроме нашей земли,  бог  создал еще  две  земли.  Одна -  дай  бог ей
здоровья - выше нас, а другая - дай сатана ей счастья - ниже. Нашу землю бог
больше любит,  в  золотом облаке посередине поместил,  потому и  пояс  носим
посередине,  а кто над нами - на груди или на шее пояс носят, а кто ниже нас
- на  бедрах носят...  Может,  не очень удобно,  зато привыкли...  Когда бог
сотворил нашу  землю,  решил,  что  без  навеса плохо  будет,  тогда и  стал
натягивать над землей небо,  но сколько ни тянул -  не хватало; туда-сюда, а
часть земли без навеса.  Что делать?.. "Как что делать?! - вскрикнул сатана.
- Уступи мне немного власти,  я научу!" "Без тебя обойдусь, - засмеялся бог,
- ты свое место знай!" Все же сатана такое подумал: "Все равно богу без моей
помощи трудно будет".  И стал плести из крепкой травы сетку,  чтобы бог смог
дотянуть голубой навес.  "Э, э! - подумал бог. - Ты хочешь насильно навязать
мне помощь?" -  И спешно создал мышей, которые сразу перегрызли сетку. Тогда
сатана вздохнул и смиренно сказал:  "Вижу,  бог,  ты сильнее меня, даром дам
совет".  - "Что ж, сатана, раз ты показал мне смирение, я тоже к тебе доброе
сердце стану держать и  удобное жилище тебе  устрою:  все  углы  будут серой
пахнуть,   вместо  ковров  -   змеиные  кожи  расстелю...  Только...  может,
обманываешь,  сатана?"  -  "Пусть рыба  лягушку обманывает,  как  раз  вчера
созданы тобою!  О бог,  доверься мне хоть раз!" -  "Что ж, говори". - "О бог
всесильный, обними землю твоими мощными руками и дави, пока не уместится под
небом". Бог тут же стал сжимать землю и не отпускал, пока не подогнал ее под
края неба. Но, оглянувшись, страшно удивился: что это? Вместо ровной земли -
горы,  ущелья,  долины,  скалы,  пещеры,  пропасти... Хотел рассердиться, но
вдруг улыбнулся,  от улыбки бога к  земле солнце склонилось,  и  так красиво
лучи,  зеленые, желтые, синие, розовые, осветили всю неровную землю, что бог
растроганно крикнул  сатане:  "Очень  красиво придумал!  Живи,  сатана,  где
хочешь,  твой ум везде пригодится!  А  серу и  ковры из змеиных кож с  собой
возьми!.."  Вот,  люди,  почему,  сколько бога ни просим изгнать сатану,  не
слушает наши молитвы: раз слово дал, не может нарушить.
     - И хорошо делает,  -  внушительно сказал Гамбар,  который так слился с
камнем,  что сам стал невидимым.  -  Если бог начнет нарушать слово, то люди
совсем с ума сойдут.
     - Правда, правда! Разве хорошо бы было, если б не приехали в Ничбисский
лес, хотя гонцам из Носте слово дали?
     - Все же спасибо сатане: страшно подумать, вдруг пришлось бы на гладкой
земле жить.
     - Еще то скажи - под половиной навеса.
     - А  под другой половиной что было?  Старейшие обернулись,  к  Моле и с
настойчивостью вопрошали:
     - Что было? Отвечай: мор? пир? Эласа, меласа?*
     ______________
     * Непереводимое восклицание из часто употребляемой в грузинских сказках
концовки.

     Смущенно поглядев на небо, ахалубанец нерешительно сказал:
     - Не знаю,  почему тогда не спросили кахетинца,  - может, потому, что у
него голова на  тыкву походила;  но,  думаю,  под другой половиной ничего не
было.
     Засмеялись старейшие.  Хосиа порывисто вскочил, переметнулся на верхний
камень,  тренькнул,  подражая черноголовой сойке, и уже хотел высказать свое
мнение о  кахетинце,  который,  очевидно,  приехал в  гости из страны Дидари
(мифической страны лгунов),  но под обрывом в  сумраке послышался торопливый
цокот, и выборные бросились навстречу уже виднеющимся всадникам.
     Приятно  польстила крестьянам пышность наряда  посланцев Моурави.  Сияя
праздничными куладжами и  оружием,  Даутбек и  Димитрий,  соскочив с  коней,
сперва  низко  поклонились выборным,  потом  громко приветствовали:  "Победа
старейшим!"  В ответ также послышалось радостное:  "Победа азнаурам!" Десять
дружинников,  сопровождавших "барсов",  тоже  спешились и  низко  склонились
перед выборными.
     Оглядев  воинский наряд  пышущих здоровьем ностевцев,  Гамбар  за  всех
ответил:
     - Победа  счастливцам,  живущим с  Великим Моурави под  одним  навесом!
Говорю я о настоящем навесе,  откуда дым из очага выходит.  Наверно,  многие
княжеские деревни не  прислали своих выборных,  потому что  для  них неба не
хватило, и как над головами у них "ничего", так и в головах "ничего".
     Хотя и Даутбек,  и Димитрий, а тем более дружинники мало что поняли, но
они поддержали дружный смех выборных.  Затем все с достоинством расселись на
камнях.  Один  лишь Даутбек продолжал стоять,  опираясь на  шашку,  и  после
наступившего молчания сказал:
     - Вам,  цвету грузинского народа,  велел передать Моурави приветствие и
пожелание долгой и  счастливой жизни,  вам и  вашим семьям!  Да  непреклонно
светит  над  вашими  саклями  солнце  Грузии!  Да  зреют  в  ваших  садах  и
виноградниках плоды,  утоляющие  голод  и  жажду!  Да  красуется над  вашими
тахтами оружие, отнятое в боях у врага! Победа! Победа, друзья!
     Выборные поднялись и восторженно выкрикнули:
     - Победа! Ваша! Ваша Великому Моурави!
     - Ваша "Дружине барсов"!
     - Ваша ностевским воинам!
     - Ваша благородной жене Моурави!
     - Ваша всем женам-ностевкам, провожающим с песнями мужей на битву!
     Потом  вновь  чинно расселись,  и  радостное воодушевление,  охватившее
выборных, сулило Даутбеку и Димитрию успех в деле, порученном им Саакадзе.
     Подробно осветив  положение Картли,  Даутбек  не  скрыл,  что  никогда,
пожалуй, не было так тяжело, ибо приходится воевать втройне: с чужим врагом,
со своими князьями и,  что еще хуже,  со своим царем,  который,  вместо того
чтобы  поощрять  Георгия  Саакадзе,  вождя,  избранного картлийским народом,
рассыпает перед  азнаурскими конями  на  дорогах  и  тропах  острые  обрезки
железа.  Вот  почему  сейчас особенно необходимо нерушимое единение вождя  с
народом.
     Первый говорил Гамбар из Дзегви, у которого оказалось кизиловых палочек
- то  есть завербованных ополченцев -  больше,  чем у  других.  Он поднялся,
расправил чоху, снял папаху:
     - Мы  Георгию  Саакадзе,   Великому  Моурави,   давно  верим.  Под  его
счастливой  рукой  мы  одерживали  победы  над  страшным  врагом.  Пред  его
счастливым мечом  склонились усмиренные князья.  И  разве не  было  времени,
когда  веселый дым  наших очагов говорил о  снятии ро