ойско придет!
Победа,  воины!  Будьте мужественны!  Нет ветра,  дующего в одну сторону.  С
гордостью будете вспоминать битву за... жизнь!
     То  ли  на самом деле потеплело,  то ли так показалось дружинникам,  но
только многие заулыбались,  отчаяние сменилось глубокой надеждой: "Как умеет
Моурави теплить сердца!".
     Тихо шептались "барсы":
     - Георгий! Может, правда, сами ринемся на Душети?
     - Даутбек прав... пока Теймураз не подошел.
     - Неожиданность всегда ослабляет врага.
     - Знаю,  мои "барсы", но, кроме смелости, в войне необходим расчет. Нас
мало,  а  княжеских рабов много,  значит,  для победы,  кроме отваги,  нужно
умение вести войну,  а без имеретинских войск не построить треугольный клин,
который своим острием безусловно выбьет княжеских выродков из Душети.
     - Твоя правда,  Георгий, но... все другие мысли смяты одной: наступать!
наступать! наступать!
     - Да,   мой  Дато,   наступать  до  прибытия  Теймураза.  Только  разум
настойчиво советует:  "Осторожней,  Георгий,  ибо в первый раз за всю боевую
жизнь твоя дружина может дрогнуть и... покинуть поле боя. Нет, друзья, кроме
позора,  мы рискуем вселить в  наше небольшое войско сомнение,  а  в  князей
вселить уверенность.  Не следует забывать:  войско сильно полководцем,  но и
полководец силен  войском.  Что,  если  доверие пошатнется?  На  Душети  без
подкрепления не пойду!
     - Георгий, а если подкрепление подоспеет после въезда царя в Душети?
     - Неужели откажешься?  -  почти  с  отчаянием выкрикнул Димитрий.  -  Я
полтора ча...
     - Если Теймураз прибудет раньше имеретин,  час будет упущен,  - к этому
следует готовиться!
     Саакадзе пришпорил Джамбаза и отъехал: "Отважны "барсы" в битвах и умны
в  выполнении посольских дел,  но многое от них скрыто.  Царь есть царь!  Не
простит мне народ,  если нападу на него в жилище. А если победа останется за
мной,  еще лицемерно начнет он уверять, что прибыл не сражаться, а в гости к
зятю.  Тут  выступит церковь...  подымется ропот:  "На  царя напал!"  И  под
благословение  святых  отцов  народ  отшатнется  от  дерзкого!   Оставленный
народом!  Что может быть горше?  Никогда! Никогда я не оскорблю народ! Разве
всю жизнь я не был с ним? Дело другое, если сам царь, теряя царское величие,
неуместно ввяжется в  драку подданных.  Такая непристойность возмутит народ!
Царь станет равен враждующему князю.  И народ, обнажив оружие, не преминет с
восторгом натереть затылок "богоравному", чтобы в другой раз не забывал свое
место.  Значит, надо ждать "богоравного" на поле битвы... где и натереть ему
затылок".
     Придирчиво обследовав склоны,  Саакадзе выбрал  площадку для  стоянки и
приказал  разгрузить безропотных верблюдов,  разбить  шатры,  сколько  есть,
развести в них малые костры.
     Быстро действуя,  дружинники несколько согрелись,  каждый мечтал вынуть
из  хурджини  черствый  лаваш  и  кожаный  сосуд  с  вином.  "Барсы"  отдали
дружинникам свои четыре шатра,  а в пятом поместились сами, затащив к себе и
Автандила.
     Поспешно  Эрасти  установил  шатер  Саакадзе  и  принялся  вынимать  из
хурджини незатейливую еду.
     Вновь хлынул ливень с такой силой,  словно из огромной бочки,  повисшей
над землей,  выбили дно.  Саакадзе шагал возле шатра, не обращая внимания на
мольбу Эрасти.
     Раздались окрики  часовых.  Кто-то  выругал  черта  за  неудержимость и
гикнул.
     И тотчас гонец азнаура Чрдилели осадил коня перед Саакадзе:
     - Моурави,  лучники Чрдилели с  высот  увидели приближающиеся к  Душети
кахетинские войска. Наверно, царь Теймураз тоже скоро пожалует.
     - Передай азнауру Чрдилели: скоро прибуду к нему.
     Отпустив  гонца,   Саакадзе  опять  зашагал,   мысленно  охватывая  всю
местность от  Базалетского озера до Душети и  располагая на выгодных рубежах
имеретин, которые, конечно, уже вышли на правый берег Мтиулетской Арагви.
     На  всем  скаку  очередной разведчик спрыгнул с  взмыленного скакуна  и
подбежал к Саакадзе:
     - На  правом  берегу Мтиулетской Арагви тихо,  -  сообщил он  почему-то
шепотом.  -  Лишь джейран выходил на водопой,  да звезда,  не побоясь дождя,
соскочила с неба в расселину. И имеретин не видно, ни конных, ни пеших.
     Эрасти затащил измученного разведчика в шатер,  напоил вином и, сунув в
руку  кусок чурека,  посоветовал отправиться к  дружинникам и  поспать,  ибо
беспокойный Моурави вновь погонит его выслеживать имеретин.
     "Но  ведь царевич Александр уже давно должен был пересечь речку Ксани и
вывести войско на правый берег Мтиулетской Арагви,  - недоумевал Саакадзе. -
Приди  имеретины в  установленный срок...  Неужели черная  судьба,  осмелев,
протягивает ко мне свои костлявые пальцы?  Душети упущено. Такая возможность
больше не  повторится.  В  какую  же  сатанинскую бездну провалился царевич,
славящийся умением влюблять в  себя своенравных царевен?"  Омраченный взгляд
Георгия  скользил  по  едва  видным  ближним  отрогам,  окутанным пепельными
прядями тумана.

     Теребя ногой оскаленную голову медведя,  заколотого им на охоте,  Зураб
намечал  дальнейшие ходы:  "Отсиживаться в  Душети  рискованно:  не  следует
забывать,  с каким воинским искусством овладел Моурави даже стенами Багдада.
А что перед ним стены Душети?  То же самое, что изгородь из тростника! Но...
с часу на час должен прибыть царь! Не осмелится ведь дикий "барс" напасть на
царя!..  И  потом  -  что  может  противопоставить ностевский хищник сытым и
отдохнувшим у  очагов царским и княжеским дружинам,  да еще во главе имеющим
венценосца?  Ничего,  кроме потоков воды,  струящихся по буркам и  кольчугам
окоченевших разбойников!  Надо использовать преимущество немедля.  Но где же
царь?  Неужели забыл,  что его прибытие -  спасение Душети? Забыл о значении
неумолимо надвигающейся битвы,  мимоходом уединился в каком-либо монастыре и
заскрипел  пером,  вдохновенно выводя  шаири?  А  главное,  этому  никто  не
удивляется и  не  возмущается!  Неизвестно,  что больше прославило Теймураза
Первого - война с шахом Аббасом или сладкозвучные напевы!"
     Отпихнув  голову  медведя,  Зураб,  внутренне содрогаясь,  вскочил.  Он
взвесил все,  но Саакадзе может, по своему обыкновению, неожиданно повернуть
события в угодную ему сторону.  "Нет,  медлить опасно!  Вон из Душети! Ливни
могут  внезапно  прекратиться,   туманы  расползтись  -  тогда  на  стоянках
азнаурских  дружин  запылают  костры,   и   с  их  горьким  дымом  рассеется
спасительное преимущество. Но где же царь? Где?!"
     Зураб  метался:  "Что  предпринять?  На  что  решиться?  Может,  самому
навязать Саакадзе битву  на  заросших густыми  камышами берегах Базалетского
озера?  Да,  все  решено!  Если царь запоздает,  пусть лучи невидимой короны
осветят поле битвы и заменят тысячи кахетинских мечей.  Сказкой тешу себя! -
содрогнулся Зураб,  ударив медведя по зубам железной рукавицей.  - Мне нужен
царь! царь!! царь!!! Остальное оружие бессильно в последнем поединке. Но где
же  царь?!  Будь проклято то ущелье,  которое соблазнило его остановиться на
покой! Да переломится его перо, напомнив ему участь стрелы, застрявшей перед
битвой в  колчане.  Я,  я,  Зураб  Эристави,  один,  лицом  к  лицу,  должен
столкнуться с грозным Ностевцем.  Значит, гибель! Вон там, за полосой мрака,
белеют  хевсурские  вершины,   они  торжествуют  над  пигмеем,   замыслившим
поработить их и не выдержавшим единоборства с всадником,  взнуздавшим власть
князей!" Чей смех, злобный, нарастающий, слышит он? Не из каменных ли глоток
гор вырывается хохот? И не Саакадзе ли потешается над ним, подмигивая смерть
таящему озеру?  Что  едва  светлеет там,  на  восточной черте неба?  Неужели
первый клинок солнца? Да, это несется утро, как неумолимый погонщик, взвалив
на плечи его,  Зураба,  мучительный груз тревоги. Он мечется, но выхода нет.
Он призывает на помощь духов Арагви,  ведь каждое упущенное мгновение дороже
груды  алмазов!  Где  же  царь?  Где?!  Запропастился  шаирописец?  А  хохот
накатывается,  как лавина,  и  гулко звенит железо,  словно в  боевом порыве
воины бьют шашками о щиты.
     Зураб  яростно отпихнул ногой  шкуру  медведя,  схватил сосуд с  вином,
жадно прильнув к  горлышку.  Но что это?  Хохот не исчезает,  как обманчивый
призрак,  и все еще не доходит до сознания.  Освежающая струйка вина сбегает
по  подбородку  на  кольчугу.  Удивленно  прислушивается.  "Хо-хо-хо-хо!"  -
радостный хохот, как волны, уже бушует у порога.
     С шумом врывается старший телохранитель, оруженосцы наперебой кричат:
     - Светлый царь приближается! Царь Теймураз! Царь!
     - Утро приближается! - торжествующе восклицает Зураб.
     Долгие годы,  проклиная свое  бессилие и  содрогаясь перед Непобедимым,
подавляющим его волю, ждал Зураб Эристави Арагвский это утро, долженствующее
короной царя прикрыть его меч,  нацеленный на сердце Георгия Саакадзе. И все
же утро это вошло в  Душети нежданно,  в  облаках и  туманах,  как корабль в
серых парусах, завернувший в незнакомую бухту.
     Зураб преобразился,  велел облачить себя в  хевсурский наряд и железной
сеткой  прикрыл  лицо.   Сопровождаемый  многочисленной  охраной  из  рослых
арагвинцев,  он  выехал на  ретивом берберийском скакуне к  уже  выстроенным
дружинам.
     Так,  за день до прибытия к Базалетскому озеру имеретинских войск,  под
восторженные крики, въехал царь Теймураз в Душети, величественно придерживая
персидскую саблю из серого булата,  с изображением на рукоятке головы тигра.
На  позолоченных луках  татарского седла мерцала бирюза,  словно окаменевшие
капли озерной воды.
     Впрочем, роскошь оружия и доспехов не могла затушевать ни озабоченности
царя,  ни  настороженного взгляда его серых с  краснотою глаз.  Чем ближе он
приближался ко дворцу Эристави Арагвских, тем больше им овладевало сомнение:
правильно ли  он  поступил,  повелев  сорока  всадникам из  телавской охраны
следовать с  саблями наголо  впереди себя,  а  сорока  другим телохранителям
замыкать царский поезд?  Не  слишком ли  откровенно проявил он  присущую ему
подозрительность?  Но  ведь он  все  еще не  полностью признанный царь и  не
станет  им,  пока  жив  Саакадзе.  Ведь  с  Ностевцем заодно  Мухран-батони,
Ксанские Эристави... А сколько еще скрытых приверженцев...
     Зураб предвидел, в каком настроении прибудет царь, поэтому обставил его
въезд с  восточной пышностью.  По  обе стороны каменистой дороги выстроились
знаменосцы,  вздымая знамена не только Картли и Кахети, но даже отуреченной,
давно не принадлежащей Картлийскому царству Месхети и далекой Сванети.  Этим
Зураб льстиво напоминал,  что южные и  северные рубежи древней Грузии и ныне
принадлежат Багратиони.  Арагвинские лучники трижды  вскинули самострелы,  в
клубящиеся туманы  взвились  стрелы  с  ярко-красными и  оранжевыми перьями;
княжеские копьеносцы трижды потрясли копьями,  вскидывая разноцветные значки
своих владетелей;  пращники трижды перезарядили пращи -  выше грабов и дубов
взлетели круглые камни и, как град, застучали о выставленные щиты.
     Перед входом во дворец Зураб сошел со своего берберийца и  благоговейно
преклонил колено.  Другие князья последовали примеру арагвского владетеля, и
царь, совсем повеселев, милостиво вскинул руку, точно собирался одновременно
и благословить верных слуг короны и осыпать золотыми монетами.
     Дымчатые туманы, заполнив высоты, все больше сгущались в косматые тучи,
нависая  над  долиной  Арагви.   Но  душа  Теймураза  с   каждым  мгновением
освобождалась от тумана недоверия, и солнце нераздельной власти уже освещало
ему путь к Базалети.
     В  первом зале дворца царь был  встречен высшим духовенством.  Епископ,
облаченный в новый саккос с серебряными цветами,  совершил литургию.  Князья
во главе с Зурабом единодушно возносили молитвы,  испрашивая у творца победу
мечу царя,  точно забыв о том,  что сами нарушают обычай, который всегда так
ревностно охраняли. На что не решатся князья ради победы над Саакадзе!
     Обычно сутулящийся Теймураз выпрямился и оттого стал еще шире в плечах.
Довольный,  он проводил длинными пальцами с выкрашенными шафраном ногтями по
тщательно подстриженной черной  бороде,  мысленно удивляясь Нестан-Дареджан,
переставшей признавать преданного ей  Зураба.  "Надо будет посвятить маджаму
своенравным красавицам".  Отгоняя несвоевременные мысли,  Теймураз опустился
на высокое сиденье,  обитое алым бархатом,  оперся на мутаку и  обменялся со
смиренно стоящим Зурабом красноречивым взглядом.
     И, как бы в награду, что незримой нитью скрепит их союз, Зураб, помня о
значении присутствия царя на поле битвы,  где сражаться предстоит грузинам с
грузинами,   от  имени  собравшихся  князей  клятвенно  заверил  царя  в  их
неуклонном решении не  опускать клинков,  пока не будет обезврежен Ностевец,
двадцать два года раздувавший пламя непокорности.
     Теймуразу  послышалась искренность в  голосе  владетеля  Арагви,  и  он
растроганно  ему  кивнул,   мысленно  обещая  начертать  маджаму  о   дружбе
светло-фисташкового коня и черного медведя.
     Владетели  теснились  около  возвышения  и  старались  перекричать друг
друга:
     - Окажи, царь, честь! Прими под свое знамя!
     - Веди к славе и победе! Смерть "барсу", потрясателю основ!
     - Ваша царю Теймуразу!
     Теймураз величаво выпрямился:
     - Мы благодарны вам,  доблестные князья! Вы из справедливости возжелали
пролить кровь.  Изменник Георгий Саакадзе вознамерился поднять меч на  царя,
ниспосланного богом,  в  троице  почитаемом,  осмелился  покуситься  на  наш
священный  удел.   Князь  Зураб  Эристави,  владетель  Арагви,  бескорыстным
служением нам,  данным богом  царю  Теймуразу,  выказал благородный пример и
указал  вам  путь  беззаветного  служения  "богоравному".  Мы  же  возжелали
проявить милость к  верным витязям трона  Багратиони и  принять попечение об
охране владений ваших. Меч наш не вложим в ножны, пока не восторжествуем над
тьмою, ниспосланной адом.
     Зураб,  стоя на ступеньке возвышения, умиленно взирал на сладкоречивого
царя.  Мераб и Тамаз Магаладзе благоговейно осенили себя крестным знамением,
предвкушая согласие царя наградить их за преданность владением, сопредельным
Носте,  славящимся  тутовой  рощей  и  речкой,  изобилующей  форелью.  Квели
Церетели,  вспомнив о разорении своего замка, в приливе восторга облобызался
с  князем  Качибадзе,  присвоившим  у  него  два  виноградника  и  мельницу.
Мачабели,  забыв о  похищении у него Эдишем Вачнадзе красноволосой,  которую
сам метил себе в  наложницы,  сжимал соперника в  объятиях.  Потрясения двух
десятилетий казались сейчас владетелям Картли и Кахети страшным сном,  и они
возликовали:  то,  чего  не  смог  достигнуть  слишком  изворотливый Шадиман
Бараташвили, стало возможным благодаря несгибающейся воле Зураба Эристави.
     Царь расчувствовался:  как не походила предельная почтительность князей
на  своеволие Саакадзе.  Перед ним  запрыгали огненные слова,  выстраиваясь,
будто лучники, в стройную колонну:

                Если витязь благородный
                Меч отдаст, царю угодный,
                Станет в битве всенародной,
                Как Ахилл, рукой не слаб!

                Воспоем стезю героя!
                Новая предстанет Троя!
                Силы царские утроя,
                В битву ринется Зураб!

     Сорвав с  воротника крупную жемчужину,  Теймураз прикрепил ее  к  эфесу
меча Зураба.  Единение царя с князьями достигло своего апогея, гремели дапи,
звенели пандури.  Зураб сиял.  В гуле восторженных голосов ему слышался звон
льдинок,   будто  духи  Арагви  уже  сооружали  провидцу,  владетелю  черной
медвежьей лапы, сжимающей золотой меч, горский трон.

     И  не  заметили,  как  сгинул день.  Блики заката багровели,  предвещая
ненастье.  Глухо журчала вода,  вращая колесо водяной мельницы, и терялась в
сумрачной  лощине.  Едва  виднелась каменистая тропа,  взлетая  к  оружейной
башне, где пылал костер, освещая людей, выносящих из башни охапки клинков. У
начала тропы белел высокий кол, а на нем торчал череп.
     Деревня Чала  жалась  к  каменистым отрогам,  от  мицури  -  землянок -
тянулся едкий дым очагов.  Лай собак то  обрывался,  то  вновь несся со всех
сторон. В полумгле звякали цепи, слышались отрывистые голоса.
     Около водяной мельницы столпились крестьяне.  Эти сумерки,  вечер, ночь
принадлежали еще им, а завтра они уже будут безмолвны, как это облако.
     Завтра!  Оно  было  неотвратимо.  С  первым  светом мсахури раздадут им
оружие, ударят дапи, и перед строем дружинников Чала кичливо проедет молодой
князь Джавахишвили.  Он  поведет их на Базалетское озеро,  куда уже выступил
старый князь с передовой дружиной, составленной из месепе и глехи, обученных
на Дигомском поле. Наверно, они уже в Душети.
     А  завтра тут взметнется княжеское знамя:  над белыми горами серебряный
меч.  Легкий шелк, легче тумана, а давит, как рухнувшая скала - молодой лес.
На заре пророкочет княжеская труба,  призывая на бой.  Против кого?  Страшно
подумать... против Моурави!
     Будь проклята эта ночь!  Остановись,  мельничное колесо! Может, и время
остановится с тобой! Пусть продлится ночной мрак! Не надо солнца! Между двух
белых гор оно на  княжеском знамени!  И  лучи его острее копий!  Раскаленных
копий! О-о-о, на кого нацелены они? Страшно подумать... на Моурави!
     Душная ночь в Чала. Близится кровавый день Базалети.
     - О-о-о, люди! Что делать? Как поступить?
     Мнутся крестьяне,  не  зная,  на  что решиться.  Рослый парень в  гневе
срывает с головы папаху, швыряет наземь:
     - Прямо скажу, идти с князем против Моурави - измена Картли!
     - Э-э,  Закро, когда поумнел? - буркнул сын мельника, опасливо озираясь
на башню.
     - На Дигоми поумнел. Когда прыгнул через ров, подумал: "Клятву верности
Моурави даю".
     - А когда клятву давал, о жене, матери, отце думал?
     - Отец согласен...
     - Что согласен? Под ярмом ходить?
     Плотно обступают крестьяне негодующего Закро.
     - Или красавицу дочь на позор отдать?
     - Может,  жену свою ты сборщику подаришь? Давно проклятый на Тинико так
смотрит, как ястреб на голубя!
     - Напрасно пугаете!  -  твердо сказал Буадзе.  - Я тоже дигомец, тоже с
Закро к Моурави пойду.
     Зашумели, обрадовались, точно ждали решения деревенского силача.
     - И я к Моурави!
     - И я!
     - И я!
     - О-о-о,  сколько ишаков в  нашей деревне!  -  замахал башлыком пожилой
глехи. - Вы только одни хотите к Моурази? А мы не согласны?
     - Тише говори! Тише!
     - Забыли, что в церкви в воскресенье глехи князя Фирана сказал?
     - Может, нарочно устрашал!..
     - Нарочно?  Слышите,  люди?  Нарочно!  Недалеко - поскачи, увидишь, как
жена и мать приверженца Моурави, подобно буйволам, ярмо тащат.
     - А  в  деревне Дзегви  не  брошен в  яму  парень,  пытавшийся бежать к
Моурави?
     О  жестокости владетелей столько слыхано -  в  церквах,  на базарах,  в
придорожных духанах, в кузницах, на мельнице, на плотах.
     - О-о-о, люди! Что делать? Как поступить?
     И все больше охватывают крестьян сомнения и страх.
     - Люди, а кто не знает о трех парнях из деревни князя Эмирэджиби?
     - Нино,  для  настойчивых еще  раз скажи.  Пусть помнят:  деготь и  мед
разные свойства имеют.
     - Тише говори! Тише!
     - Вот,  народ, многих заподозрили в желании уйти к Моурави! Цепи надели
на ноги.
     - Цепи ничего -  раз надели,  то и сняли бы. Другое горе: скот приказал
князь отнять! А в опустевший буйволятник кого загнали? Отца! Мать! Сестер!
     - О-о-о, горе!
     - Доли тоже лишили.
     - Правильно поступили: если очаг потух, на что зерно?
     - А если зерна нет, на что детям возле буйволятника плакать?
     - Проклятые князья! Вот Моурави победит, всех разбойников в буйволятник
загонит!
     - Кто против?
     - Буйволы против!
     - Тише говори! Тише!
     - Замолчи,  Гогла!  Да  ниспош