Липарит и  старик
Палавандишвили.   "Выходит,   тоже  встревожены!"  -   возликовал  арагвский
владетель.
     В   правом  и   левом   крыле   замка  были   открыты  запасные  покои,
подготовленные к приему высоких гостей.  Но не до отдыха было княжеству: все
спешили узнать,  не  стало ли действительно возможным воцарение Тэкле.  Да и
можно  ли   было   еще   сомневаться,   если  всесильный  держатель  церкови
благословляет венчание на царство сподвижницы Луарсаба.  А, как издавна всем
известно, с церковью не спорят.
     Догадку князей еще  больше подтвердило само  духовенство своим  отказом
присутствовать на  съезде.  Конечно,  Зураб скрыл,  что  на  все его просьбы
прислать  "братию" он  неизменно получал  от  тбилели  сухой  ответ:  "Съезд
князей".  Зураб скрежетал зубами,  ибо хорошо помнил,  что ни один съезд при
царях не обходился без черных коршунов, как в сердцах прозвал их.
     В  "зале оранжевых птиц" все  кресла на  подбор -  с  черными спинками,
скучные.  И расставлены они в один ряд,  образуя круг, чтобы никто не ощутил
обиды.
     Князей покоробила бестактность Зураба:  "Что мы,  горные козлы, что ли?
Круторогие, конечно, с одинаковым усердием валятся на одноцветную травку".
     Оставив мечи  за  стенами зала  у  оруженосцев,  дабы соблазна не  было
начать схватку,  хмуро рассаживались.  Зураб едва дождался,  пока все заняли
кресла, и с такой пылкостью выразил свое возмущение, что даже удивил сухого,
как шест, Раждена Орбелиани.
     - В  царском  дворце,  -  негодующе вскинул Зураб  палец  с  сапфировым
перстнем,  словно указывал на Телави,  -  совесть уподобили плевелу.  Князья
Кахети ненасытны,  как дракон из страны Чин-Мачин! Вот времена! Ссылаются на
ограбление  их  Исмаил-ханом,   а  сами?  Позабыли  про  кровь  избранных  и
достоинство витязей!  Золотоловы! Расхитители сундуков! Корыстолюбцы! Картли
за убитого медведя принимают.  Хотят содрать шкуру,  а о когтях забыли.  Так
мы,  вельможи  Картли,  напомним  им.  И  царскую  казну,  виноградные души,
наполняют лишь косточками изюма. Выходит, Картли должна и себя содержать, и,
не  прекословя,  на  своей шее  Кахети терпеть,  как  кувшин с  виноградными
выжимками.  Прося вас спешно пожаловать на совет,  - понизил почему-то голос
Зураб, - я не все доверил пергаменту, ибо и князь Чолокашвили многое повелел
своему гонцу,  молодому князю Вачнадзе,  тайно мне сказать.  Вы знаете,  для
меня княжеское сословие выше короны царя.  -  Зураб скрестил руки и  склонил
голову, что означало: "Я весь ваш!", а сам исподлобья настороженно следил за
владетелями.  -  Вот  что  потребовал Чолокашвили от  имени  царя:  обложить
единовременным налогом все княжеские замки.
     Картлийские владетели возмущенно загудели.  Качибадзе померещилось, что
спинка  его  кресла накалилась докрасна,  а  Гурамишвили схватился за  щеку,
словно от зубной боли.
     Запугивая княжество,  тиран  Арагви  хотел  провозгласить намеченную им
сумму,  но,  боясь, что его заподозрят в измышлении, назвал лишь половину. И
тут же  похвалил себя за  осторожность,  ибо князья и  от этого обомлели,  а
потом разразились такими криками,  что  оруженосцы и  телохранители обнажили
клинки.  Владетели вновь напомнили, что все, что полагалось царю, уже за год
вперед заплатили.  И еще трех месяцев не прошло...  Вдоволь пошумев,  князья
поинтересовались,   какой   ответ  выковал  Зураб  в   кузнице  своего  ума.
Оказывается,  от  имени  князей  Зураб  ответил  устно  отказом и,  обратясь
письменно к  царю,  предложил прислать три  тысячи дружинников,  дабы  с  их
помощью обложить азнауров. Без шашек просимое не собрать.
     Долго   и   дружно   хохотали  князья,   восхваляя  Зураба.   Качибадзе
померещилось,  что спинка его кресла стала голубой,  как небо. А Гурамишвили
облегченно вздохнул, словно ему безболезненно вырвали сломанный зуб.
     И, точно в пылу откровенности, Зураб воскликнул:
     - Царь  царей  одобряет  обложение азнауров,  но...  только  с  помощью
картлийских дружинников.  А если так,  то почему должны кахетинцам собранное
отдавать?
     - Не должны! - выкрикнул Церетели. - Не должны!
     - Ты  думаешь,  дорогой...  -  Джавахишвили  захлебнулся.  -  Князья!..
Обсудим!..
     - Обсуждать незачем,  милостиво соберем с  каждого замка  по  пятьдесят
дружинников и ринемся на азнауров.
     - А если они царю пожалуются?  И вдобавок предложат взять в свою службу
и их войско? - осторожно заметил Палавандишвили.
     Князья примолкли. Подумав, Липарит сказал:
     - Мыслю,  царя обрадует наша расправа. Но "богоравный" тут же потребует
себе  трофеи и  до  последнего шаури отберет.  Кроме убытка,  нам  ничего не
достанется.
     - Вселюбезные!  Я  еще  такое думаю,  -  заметил Цицишвили.  -  Азнауры
молчать не  будут,  тоже оружие обнажат.  Многие из  них выученики Саакадзе.
Значит, мы и людей должны потерять и конями пожертвовать.
     - А прибыль кахетинцы заберут! - завопил Квели Церетели, задыхаясь так,
словно без скакуна промчался не менее чем две агаджи. - Я не согласен, и так
от саакадзевцев потерпел.
     - А кто согласен за чужих сражаться?
     - Почему за чужих, князь Качибадзе?
     - Э-э!  Если добротой страдаешь, пошли от замка Эмирэджиби свою долю...
На твоем знамени лев рубит гиену.
     Затихшие  было   князья  опять  заволновались.   Уж   очень  соблазняла
возможность присвоить азнаурские богатства. И кто-то воскликнул:
     - Достойные витязи,  выходит -  мы преданы поруганию?  И на своей земле
отныне не властны?
     Выждав, когда князья распалились до предела, Зураб медленно произнес:
     - Князья!  Как ни горько,  вы правы:  мы не властны на земле своей! Ибо
все  лучшее  забирают  приближенные царя...  А  они,  покарай  их  бог,  все
кахетинцы... И это теперь, когда мы сами можем обогатиться, особенно землей,
лесом,  виноградниками...  Ведь если монеты можно укрыть,  то землю никак не
схоронишь.  А  вы  знаете,  как  щедро  Саакадзе раздавал именно землю своим
азнаурам.
     - Что же ты предлагаешь, Зураб? - почему-то насупился Вахтанг Кочахидзе
и стал похож на филина.
     - Не я,  а вы, цвет царства, должны решить: или совсем отказать, уповая
на справедливость, или отдать трофеи кахетинцам, или...
     - Или что?  Говори, князь! Выходит, раздразнил богатством и мимо хочешь
пронести?
     - Не таков князь Зураб Эристави,  чтобы мимо князей проносить не только
фазанку,  но и воробья.  Я предлагаю использовать золотое правило: "Сильный,
не спи!" и отнять у злейших врагов наших,  азнауров, все, от пашни до папах,
и добычу честно поделить между нами, князьями.
     - А если царь свою долю потребует: и папахи и пашни?
     - Царь сам не потребует - "богоравный"! А его советчикам откажем.
     Вновь наступила тишина. Владетели погрузились в раздумье. Их соблазняло
богатство,  но...  пойти  против царя?..  Наиболее благоразумные уже  решили
отказаться,  используя серебряное правило:  "Своя голова ближе к  телу".  Но
большинство не в силах было это сделать. Поднялся Липарит:
     - Значит, князь, к непокорности царю призываешь?
     - Я?..  Уж не ослышались ли?  Теймураз-царь -  отец моей жены.  Я кровь
пролью за  ту  любовь,  которую он питает ко мне.  Призываю ударить по рукам
кахетинских князей,  вырывающих у нас изо рта не только лучшие куски сочного
мяса, но и кости, предназначенные для кормления собак. Достойные! Даже купцы
собираются дать отпор кахетинскому купечеству.  Что же, княжество глупее или
трусливее владык майдана?
     - Прав!  Прав Зураб!..  Доколе нам лобызать цаги Чолокашвили, из дерева
вытесанного!
     - Кто лобызает?  Ты,  Церетели,  перестал ездить в Телави,  а мы еще не
начинали, помогай нам бог!
     Дружным хохотом ответили на шутку старика Эмирэджиби.
     Нельзя было понять,  согласны князья или нет: одни настаивали: "прав!",
другие упрекали, что призывает к недопустимому - унижению престола царского.
     Не  ожидал Зураб такого сопротивления наиболее влиятельных и,  хотя  не
верил  в  легенду о  Тэкле,  решил применить это  сильно действующее оружие.
Встав, он придал лицу торжественное выражение:
     - Друзья!  Я  главное не сказал:  нам грозит непомерная опасность,  ибо
воцарение Тэкле равно возвращению Саакадзе.
     - Помилуй и спаси нас, пресвятая богородица!..
     - Ты прав, Квели Церетели. Ибо спасутся только Мухрани, Ксани и Барата.
     - Мало спасутся, но еще помогут "барсу" доконать нас.
     - А  о  Шадимане почему забыли?  Или не  он  чудом избежал удара твоего
меча,  Зураб Эристави? - сухо спросил Липарит, кинув на черную спинку кресла
взгляд,  полный ненависти.  -  Еще недооцениваешь азнауров,  - тоже от тебя,
Зураб,  немало  гозинаков с  перцем  поели.  Сейчас жаждут запить их  вином,
похожим на княжескую кровь.
     Тревожно оглядел князей Зураб.  Снова скакун его  судьбы топтался перед
барьером  строптивцев.  И  он  решил,  что  надо  отступать,  ибо  временное
отступление,  как учил Георгий Саакадзе,  не есть поражение. Приложив ко лбу
перстень с вырезанным на камне хевсурским крестом, он медленно проговорил:
     - Благородный князь Липарит,  мы  все  знаем твою  мудрость и  отвагу и
внимаем тебе, как воин трубному призыву. Что ты предлагаешь?
     - Прибегни,  Зураб,  вновь к  обложению азнауров,  ибо царица Тэкле уже
воцарилась над ангелами в раю.
     - Если так, почему церковь играет на том, что стало достоянием неба?
     - Выгодно, князь Цицишвили. А еще - на духовенство Кахети сердятся наши
иерархи:  за  первенство те  сражаются.  Пока  царь колеблется,  но  может и
согласиться. А наш святой отец такое не любит. И определило черное княжество
пугать паству именем страдалицы Тэкле,  мужественной и  самоотверженной жены
святого царя-мученика Луарсаба Второго.  Не грех ли,  князья, тревожить тень
ушедшей за своим царем?
     Когда разверзаются могилы,  молчат даже святотатцы.  Не  по  себе стало
владетелям -  некоторые,  смущенно потупив взор,  теребили мех на  отворотах
куладжи,  другие почему-то  не могли расстаться с  платком и  мяли в  потных
руках шелк.
     Лишь  Зураб  сохранял наружное спокойствие,  и  только голос  его  стал
звучать несколько глуше, словно зал обложили сумерки серым войлоком.
     - Если  духовенство вводит в  заблуждение Картли,  мы  ни  при  чем,  -
привыкли верить церкви, да продлит нам всеблагий бог дни и лета.
     - И  я  добавлю,  -  сурово сказал Палавандишвили.  -  Наше духовенство
действует на благо Картли.  Разве мало нам бед от кахетинцев, еще не хватает
их церковь,  разоренную персами,  содержать?!  А разве не к тому идет?! Одна
надежда: наш католикос не уступит, а в таком деле любое оружие хорошо.
     - Да, "цель оправдывает средства"! - внезапно расхохотался Качибадзе. -
Это мне один иезуит в Самегрело сказал, куда я ездил, чтоб купить для дочери
моего двоюродного брата знатного жениха.
     Ражден Орбелиани властно поднял руку. Зураб обрадовался: скажет о самом
важном. Орбелиани предложил:
     - Отдохнем, князья.
     Единодушно согласились,  гурьбой повалили в ковровую комнату,  окружили
Качибадзе, забыв о кахетинских делах.
     - Купил?
     - Купил.
     - А почему в чужое царство за женихом скакал, мало у нас такого товара?
     - Для моей племянницы не нашлось.  Всех вокруг ослепляла ее красота,  и
потому никто не видел приданого, которым соблазнял брат. Как посмотрят на ее
косые  глаза и  коричневую бородавку на  левой щеке  с  тремя несгибающимися
щетинками -  за  агаджу отбегают.  Уже  к  тридцати годам подходит,  младшим
сестрам дорогу к  счастью,  как арба с расшатанными колесами,  загораживает.
Тут  брат мне и  говорит:  "Окажи благодеяние,  разыщи жениха.  Одно у  меня
условие:  чтоб знатным был и рослым.  Терпеть не могу маленьких - на коне не
видно,  на  мутаках тоже.  Ты  все можешь,  даже черную кошку на золотистого
жеребца обменять".  "Без хитрости,  говорю,  ничего не выйдет".  Всю ночь за
вином разговор вели.  Наутро,  нагруженный большим хурджини с двумя тысячами
марчили, выехал в Самегрело, - там, думаю, много обедневших князей.
     По  пути  останавливался во  всех княжеских владениях,  но,  сколько ни
прельщал виноградником,  лесом,  деревней,  все в один голос: "Покажи раньше
невесту".  Не помог даже звон двух тысяч марчили.  Уже отчаялся, как вдруг в
придорожном духане "К нам заверни" подходит ко мне мегрелец в продырявленной
чохе,  но  с  богатым оружием и  хитро  говорит:  "Если жениха знатного рода
ищешь,  заплати мне  десять  марчили,  укажу".  Час  торговались и  на  пяти
сошлись.  Указал он на Отиа Габуния. Поскакал я к этому князю. Вижу - ждали.
Дом большой,  но совсем обеднели. Невесту не просили показать, а сына Левана
показали.  Красавец!  В  дверь пригнувшись входит,  усы  -  как у  царевича,
разговор веселый.  Я  сразу объявил,  зачем приехал,  ибо почувствовал,  что
угощали меня на  мои пять марчили:  недаром ободранный мегрелец за скатертью
суетился.
     Сговорились быстро,  только  немножко поспорили.  Я  предлагал половину
приданого до  венчания,  остальное -  после.  Они  упрямо  настаивали:  "Все
сейчас".  Я колебался,  но тут Отиа сказал:  "Еще неизвестно,  какой красоты
невеста, за глаза берем". Я испугался: "За гла-а-за?! Откуда узнали, что так
зло шутят?" -  и для виду закричал: "Пусть поищут еще одну с таким приданым!
А насчет красоты - не все то золото, что перед глазами блестит".
     На  миг  прервав  рассказ,  Качибадзе с  ехидной  улыбкой  взглянул  на
Кочахидзе, потом продолжал:
     - Вижу,  и  они испугались и еще тверже стали настаивать на немедленном
вручении приданого.  Думаю:  плохо, догадались. Через час пришел священник и
свидетели -  два надменных,  богато одетых князя. Я передал служителю Христа
запись на виноградник,  запись на деревню со ста тридцатью душами крестьян и
хурджини с двумя тысячами марчили.  Свидетели просияли. А тот, что постарше,
потребовал пересчитать марчили.  Я  ахнул и  поцеловал крест,  что монет две
тысячи.  Тогда он посоветовал не медлить со свадьбой.  А  приданое священник
передаст семье тотчас после венчания, день которого тут же назначили. Вижу -
мать,  лукавая старуха,  тоже  с  бородавкой,  только  на  правой щеке.  Ну,
возликовал:  за  бородавку  невесту  не  станут  корить!..  Тут  к  скатерти
пригласили.  Сразу  догадался -  вино  и  барана  богатые  князья  прислали.
Туда-сюда,  а я об одном думаю:  не надо много пить,  еще проговорюсь,  - уж
очень жених хорош, ему бы жить на воле еще.
     Но тут же подумал:  о  себе заботься,  ибо брат обещал мне карабахского
жеребца,  если засватаю.  Все же мать,  часто моргая,  спросила,  богатые ли
сундуки у  невесты,  ибо род Габуния знатный и жена ее сына должна блистать,
как перстень с  алмазом.  Я быстро успокоил назойливую:  сундук с серебряной
посудой у невесты,  пять сундуков с одеждой,  четыре с постелью. Лица князей
Габуния делались все  радостнее.  Отиа нагло потирал ладони.  Тут черт нашел
уместным дернуть меня за  язык,  и  я  выкрикнул:  "Сколько лет копили...  -
поперхнувшись, добавил: - с самого рождения! Но мать насторожилась: "Сколько
невесте лет?" Я развернул запись церкови о крещении и протянул священнику. К
счастью,  остальные были  неграмотны.  Служитель Христа торжественно прочел:
"Дочь князя Качибадзе и княгини Качибадзе, ходатайством пречистой богородицы
рожденная  в  счастливый  день  равноапостольной Нины,  в  год  хроникона...
нареченная..."  Тут  я  вызволил  запись  и  попросил сосчитать с  такой  же
старательностью,  как марчили,  года невесты.  Оказалось -  семнадцать,  ибо
нареченная Ниной была младшая дочь брата.
     Потом  все  пошло быстро.  Семья брата приехала поздно вечером накануне
венчания. Свадебный пир был готов. Я посоветовал встретиться прямо в церкви.
Габуния охотно согласились.  Задержав Левана, я сказал: "Слышал, у тебя есть
брат,  почему не  показывается?"  Жених грозно вскинул на  меня глаза:  "Кто
сказал,  что прячем?  В деревню по делу уехал".  - "А к свадьбе вернется?" -
"Как же без него свадьбу праздновать?" Я смущенно посмотрел на сильные длани
жениха,  похожие на  весла,  и  решил задобрить его.  Сняв с  пальца дорогое
кольцо,  я сказал, что это от меня свадебный подарок. Этот бесстыдник тут же
надел на  свой  палец кольцо и,  любуясь,  поклялся,  что  не  расстанется с
подарком до конца жизни...
     Священника я все утро поил вином,  привезенным братом.  За венчание дал
двадцать марчили и  тугой бурдюк с  вином отослал домой ему вместе с атласом
на каба для жены.  Служитель Христа сиял и не заметил, сколько по записи лет
невесте Рипсиме, а не Нино, младшей дочери князя Качибадзе...
     Церковь заполнили многочисленная родня и знакомые жениха. Перед иконами
пылали  свечи,  зажженные услужливыми друзьями.  Я  шепнул  своим:  "Слишком
светло". И вмиг правая сторона церкови стала темнеть.
     Я сам погрузил во тьму святого Евстафия и его двух соседей с нимбами. И
вдруг заметил,  что левая сторона тоже стала темнеть. На всякий случай я еще
раз  увлажнил палец  слюной  и  прижал фитилек толстой свечи,  озаряющей лик
мученика Антония.  Смотрю -  на  левой  стороне погасла толстая свеча  перед
ликом пречистой девы Марии.  Тут поднялся крик:  "Невеста!  Невеста!"  И хор
запел: "Гряди, голубица!"
     Тесно  окруженная родней,  плелась  Рипсиме.  А  с  левой  стороны  под
возгласы "Жених! Жених!" поплыла группа, тесно окружив обреченного жениха. В
полумраке приглашенные и  гости во главе с  невестой и женихом наталкивались
друг на друга, визжали, отскакивали. И когда жених и невеста предстали перед
алтарем, кто-то услужливо справа и слева потушил последние две свечи.
     Священник,  как он потом рассказывал,  хотел шепнуть дьяку, чтобы вновь
свечи зажгли,  и...  осекся: "Наверное, сатана глаза мне затмил, еще на смех
подымут,  что  лишнее выпил,  недаром раньше почудилось,  что  церковь вся в
огне". И он в полном мраке совершал обряд. А я, тараща глаза, все удивлялся:
почему Отиа как-то  не совсем рядом стоит,  неужели в  такой тьме рассмотрел
суженую?..
     Наконец храм огласился радостными воплями,  поцелуями, пожеланиями. Я с
моей родней и молодежь со стороны жениха выскочили на двор и, быстро обнажив
шашки,  скрестили их,  дабы новобрачные могли проследовать под ними к порогу
счастливой жизни...  Первый я,  выронив шашку,  упал на паперть: из церкови,
держась за руки,  выползли,  скажем для приличия,  молодые.  Она косила, как
ожиревшая зайчиха.  А он прихрамывал, как подбитый ишак. Не знаю, следует ли
называть грудью впалую доску? Усы еще не успели вырасти, на костлявых плечах
болталась желтая голова,  похожая на  примятый котел.  Вцепившись в  толстую
руку невесты костлявыми пальцами,  жених понуро плелся через двор. В воздухе
заколыхались шашки.  И когда маймуны доплелись до ворот, чтобы вскарабкаться
до  низкорослых коней,  справа и  слева на  земле лежала сраженная небывалой
красотой новобрачных родня невесты и жениха. Шашки валялись рядом. И как раз
тут  надо мною склонился иезуит и  язвительно шепнул:  "Подымись,  сын  мой,
незачем  пачкать  одежду.   Да   будет  тебе   известно:   цель  оправдывает
средства!.."
     Зал  наполнился громоподобным хохотом,  словно князей защекотала чинка.
Кривя  губы,  Зураб  злобствовал:  свадьба  обманщиков захватила  владетелей
больше, чем дела царства со всеми кахетинскими обманщиками.
     - Потом, что потом было? - вопил Джавахишвили. - Говори, дорогой!
     - Потом - не знаю, ибо я на рассвете, пользуясь храпом спящих, ускакал.
     - А на пиру как? - наседал Церетели. - Говори, будь другом!
     - На пиру?..  Как в страшном сне!  Отец невесты, с отвращением взглянув
на  жениха,  отказался быть  тамадой.  Стали  просить отца  жениха,  но  он,
взглянув на них,  схватил кувшин и  бросился в угол,  где до утра сосал вино
прямо из  горлышка.  Тогда красавец Отиа,  сидевший рядом с  женихом,  подал
голос:  "Я  буду  тамадой!"  -  и,  выпячивая палец с  моим  кол