ы  перекладины погибшего корабля.
Хода-хавиз!
     - Хода-хавиз! - обрадовались ханы.
     - "Аллах с  теми,  кто упорно стремится к  своей цели",  -  так говорит
пророк.  Стремиться к  своей цели,  не  значит ли это:  не забывай ничего на
пройденном тобою пути -  ни одного зерна риса, ни скалы, ни зайца, ни тигра,
ни песка, ни воды. Войско шах-ин-шаха - войско аллаха! Так хочет страж ворот
седьмого  неба!  В  горах  Гурджистана неверные  борются  с  тысячами  тысяч
сарбазов.  Гурджи слишком близки к  своим  горам,  сарбазы слишком далеки от
своей земли. Путь Ирана - путь войны. Кто не знает: запоздавшего всегда ждет
неудача! Поражение Карчи-хана не допустил бы Габриэл, позаботься Иран раньше
о большой дороге,  гладкой, как стекло зеркала. Да не пройдут мои слова мимо
жемчужного уха аллаха!
     - О шах-ин-шах! - подхватывают ханы.
     - Сейчас царства севера,  востока,  запада, юга охвачены войной. Я, шах
Аббас -  Иран!  Судьба Ирана вручена мне аллахом.  Царь Михаил - Русия! И я,
святой  Аали  свидетель,  не  допущу,  чтобы  медведь обогнал гибкого оленя.
Бисмиллах!  Если я не захвачу цепь белых гор, смыкающих два моря, - Русия на
этом  берегу водрузит мачту  с  черной перекладиной.  Ирану не  нужен крест!
Ирану нужен коран! Пусть услышит мои слова алла!
     - Иялла! - фанатично восклицают ханы.
     - Дорога -  для войска!  Кто положит камешек под колесо моих намерений,
будет сметен мною,  как  пылинка.  Кто  пробудит во  мне  подозрение весом в
пылинку,  будет  раздавлен  колесом  моей  силы.  Я,  шах  Аббас,  пренебрег
легковерием,   ибо  вижу  впереди  то,   что  надвигается  на  Иран.   Аллах
подсказывает, что я прибыл на этот берег вовремя. Барек-аллаэ!
     - Барек-аллаэ! - восторженно повторяют ханы.
     - Во имя святого Хусейна,  здесь,  на каспийском берегу,  я, шах Аббас,
воздвигну грозную крепость: из восточных ворот ее пойдет дорога на Фарахабад
- к границе непокорных узбеков,  из западных ворот дорога будет извиваться к
Базиану  -   навстречу  неусидчивым  собакам-туркам.  Но  главная  дорога  -
Ленкоранская - устремится из северных ворот, пересечет Талышинское ханство и
сделает невозможное возможным.  Гурджистан будет постоянно в пределах зрения
шах-ин-шаха. Иншаллах!
     - Иншаллах! - почтительно подтверждают ханы.
     - Но,  печалясь о Гурджистане,  я,  лев, не забываю о медведе. Северная
сторона крепости станет зорким стражем морской дороги, ведущей на Астрахань.
Коварные желания Русии  останутся желаниями.  Каменный язык  крепости станет
облизывать бока персидских кораблей,  а  на них будут поставлены пушки.  Так
предопределил аллах!
     - Иялла! - как эхо, отзываются ханы.
     - Наградив меня храбростью, аллах не забыл вложить в колчан моих чувств
осторожность.  Пусть ни русийский медведь,  ни грузинский барс, ни афганский
джейран,  ни узбекский орел, ни турецкая собака не пронюхают о новых дорогах
шаха Аббаса!  И главное,  чтобы раньше времени не встревожились ни Русия, ни
Турция.  Я  повелеваю вам,  верные ханы,  поручить кому  следует разнести на
четыре стороны о новой причуде шаха Аббаса, - пусть кричат: на прикаспийской
земле,  среди  вековых кипарисов и  огромных самшитов,  где  каждый камень и
скала  извергают  воды  холодные  и  кипящие,  возвести  "благороднейший  из
городов" - Ашраф-уль-Билад!
     - Ашраф-уль-Билад! - хором подхватили ханы.
     - Ни Рим -  большой город ференги,  ни Константинополь -  большой город
византийцев не  сравнятся с  Ашраф-уль-Билад!  Так  повелеваю я,  ставленник
неба!  Роскошь его превзойдет роскошь Пасаргады. Как лампа Аладдина, в лучах
солнца  и  луны  будет  пылать  дворец  Ашраф,   блистательный,   опоясанный
переходами с разноцветными стеклами и украшенный изразцовыми башнями.  Здесь
я,  шах Аббас,  поселю триста самых красивых хасег -  каждая равная картине,
расшитой драгоценными камнями;  две  тысячи  мамлюков -  каждый равный маске
уродства;  десять тысяч коней и верблюдов - каждый равный самому себе. Пусть
об этом,  захлебываясь завистью,  говорят враги,  а не о военных дорогах.  И
дабы оповестить мир о чуде,  я пошлю именитых купцов в чужеземные царства за
парчой и бархатом,  за благовониями и пряностями, за жемчугом и изумрудом. И
пусть,  подобно бьющему фонтану, из горла купцов вырываются вопли о безмерно
великолепной страсти шаха Аббаса. Иншаллах!
     - Иншаллах! - в порыве восторга пали ниц ханы.
     - Мои верные советники,  вы сегодня помогли шаху Аббасу, и он подсказал
себе много справедливых решений.  Теперь вы претворите их в жизнь,  как семя
претворяют в плод.
     - Велик шах Аббас! - коснулись лбами ковра потрясенные ханы.
     Уже косые лучи солнца скупо проникали в круг керманшахов. Голубые ковры
потемнели,  как темнеет море в час сумерек.  Шах подал знак,  чтобы откинули
полы шатра-дворца.  Чуть повеяло прохладой. Возле входа виднелись глухонемые
рабы в белых плащах,  отгоняющие мошкару. В полумгле покачивались опахала из
страусовых перьев.  Настала томительная тишина. И лишь едва внятно доносился
звон колокольчиков и вопль караван-баши:  "Ай балам!  Ба-ла-амм!", - куда-то
вдаль шел караван.
     С глубоким благоговением взирали на мудрого повелителя верные советники
- ханы.  Он отягощал их своими мыслями,  превращал мираж в  ценности и,  как
неземной черводар,  вел  Иран  по  свету путеводной звезды.  Он  безжалостно
отодвинул все  личное и  очистился для  великих дел.  Звуки его голоса стали
призывнее звуков колокола. Ханы преклонились перед ним, как перед божеством.
     Аббас  отпустил  их  легким  движением  руки,  продолжая вглядываться в
полумглу, словно видел в ней очертания далеких гор и рек.
     Он,  присвоивший себе  право  жизни  и  смерти,  все  больше прибегал к
услугам смерти,  отвергая помощь жизни.  Его деяния во славу аллаха и во имя
Ирана,  так  полагал он,  не  могут  не  породить множество врагов  во  всех
обличьях и  во  всех облачениях,  даруемых щедрой жизнью.  Нож  и  яд  могли
притаиться и в целомудренных лепестках розы.  Тень,  метнувшаяся из-за угла,
была опаснее боевых слонов магараджи,  она  была неуловима.  Он  предпочитал
предупреждать поступки жизни  и  действовать оружием  смерти:  ножом,  ядом,
тенью.  Лучше самому набросить тень  на  невинного,  чем  прильнуть к  розе,
давшей приют змее.
     Подозрительный к малейшему шороху,  он испытывал горечь.  Наедине он не
раз восклицал,  воскликнул и сейчас:  "Чем я, властелин, отличаюсь от раба?!
Изразец,  выпавший из стены, может ненароком уравнять нас. Оба мы беспомощны
перед молнией". И это вызвало в нем вспышку гнева.
     "О,  бисмиллах!"  Проявляя  свирепость,  он  неизменно углублял  тоску,
тяжелую тоску, несмотря на смелый план и взлет мыслей. Вот и свершилось!.. А
тоска  осталась  и  даже  разрослась,   совсем  загрузила  его  душу.  Тоска
преследует его,  как  стрелок  врага,  заставляя  вздрагивать и  при  полной
тишине. "Что это, неумолимая судьба? Или на ее весах перевесила чаша потерь?
Кого я потерял?  Ааа!..  Сефи... Лелу... лучшую из лучших! Где же, Фирдоуси,
твои  мудрые  советы?  Где  холод  созерцания?  Но  да  будут  благословенны
двенадцать имамов,  давших мне,  шаху Аббасу,  силу скрыть даже от ближайших
советников непреклонно темнеющие мысли".


        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"

     Белый колчан изображал дни,  черный -  ночи.  Хмурясь, Зураб пересчитал
стрелы в обоих.  Их была во сто крат больше,  чем он предполагал.  Притопнув
ногой,  резко  вложил в  белый  колчан еще  стрелу:  ведь  днем  новый гонец
отправлен им в Тушети, вернее - в пасть сатане.
     Кончится ли  эта чехарда с  гонцами?  Когда он  снаряжал первого,  то в
самом благодушном настроении назвал его оленем.  Гонец представлял Арагвское
княжество,  блистал парадными доспехами,  а  седло  было  обито позолоченным
серебром.  И  каждый тушин мог подумать:  "Если у  гонца такое седло,  то  у
владетеля -  не иначе как обито золотом!" А там, где золото, там сила! Пусть
знают:  сапфирная Арагви несокрушима! Гонец должен был немедля вернуться, но
не  выполнил приказания и  где-то  застрял.  За ним отправился второй гонец,
седло его  также было  обито позолоченным серебром.  Исчез и  второй.  Затем
сгинул  третий  вместе  с  таким  же  седлом.   Четвертый,   пятый,   шестой
отправлялись поочередно, днем и ночью, - и неизменно пропадали. Их седла уже
были обиты серебром без позолоты.  Проходили дни,  ночи -  в  колчанах стало
тесно от стрел.  От благодушного настроения не осталось и  следа,  как и  от
гонцов. Седло последнего было обито медью.
     Недоумевал Зураб и  тревожился.  Где запропастились "черепахи"?  Словно
провалились в  горных ущельях!  Из Тушети ни одного ответного отклика.  А из
Кахети?  Ни дуновения ветерка!  Окруженный охраной,  он выезжал на Махатские
холмы  или,  минуя  Авлабрис-кари,  на  Кахетинскую  дорогу,  вглядывался  в
желтоватую даль,  прислушивался,  -  но впереди не маячили ни "черепахи", ни
"олень" и  не  слышалось ни  выкриков всадника,  ни стука копыт.  Лишь ветер
нехотя теребил придорожную траву, опаленную июльским солнцем.
     И сегодня,  не будь он князь Зураб Эристави Арагвский,  страх пробрался
бы в  его сердце.  Горы тянулись ломаными линиями,  небо наваливалось на них
как бы одним синим плечом,  и  орел,  распластав огромные крылья,  парил над
Самгорской равниной.  Будничность дня  была  чревата опасностью,  ибо  могла
обернуться весельем не в его,  Зураба,  пользу.  Такова истина! Судьба часто
прикрывает мнимым спокойствием бесчисленные козни,  и  порой  даже  опытному
охотнику  не  распознать  в  безоблачном  небе  смертоносную молнию.  Страх,
несомненно, нашел лазейку в сердце Зураба, но он предпочитал не замечать его
или по крайней мере не давать повода окружающим думать иначе, чем он хочет.
     Навстречу неторопливо двигались арбы,  скрипя,  как  тысячи грешников в
аду.  Глехи при  виде  надменного владетеля низко кланялись и  сворачивали в
сторону.  Зураб,  подбоченившись,  спрашивал,  откуда  держат они  путь,  не
встречали ли  всадников,  седла  которых обиты золотом или  серебром.  Глехи
вновь  низко  кланялись,  говорили,  что  везут на  тбилисский майдан сыр  и
зелень,  а  богатых всадников не видели.  Только в  духанах "Юноша солнца" и
"Источник вина" говорили им пастухи и  охотники,  что на Гомборском перевале
вновь появился царь Орби,  ударом когтей пронзающий всадника и коня.  А если
нет коня и всадника,  то и седла не увидеть,  ни золотого,  ни серебряного и
даже медного,  - наверно, их в гнездо тащит, а там обменивает у царя кабанов
или царя волков на змей.  Ганджинцы и шамхальцы такие седла очень любят. А в
Картли поэтому как раз змей стало больше, чем седел.
     Зураб так сжал нагайку, что глехи, скинув войлочные шапчонки, поспешили
убраться с  его  глаз.  Зураб взглядом,  полным ненависти,  стал  следить за
орлом,  -  он  верил в  существование царя  Орби,  издревле покушавшегося на
горский  трон.   Жаром  полыхали  Самгори,  медведки  и  саранча  прыгали  у
занесенных пылью обочин, и возле высыхающего ручейка жалко поникли поблекшие
цветы...
     Вернувшись  в  Метехи,   Зураб  подошел  к  колчанам,  напоминавшим  об
исчезнувших гонцах,  и,  прежде чем вложить в  белый стрелу с орлиным пером,
произнес заклятие:  "Царь Орби,  да  загорится у  тебя клюв!  Не тронь моего
трона, лети к чужим! Пусть ослепнут у тебя глаза!"
     Наполнив до краев рог черным вином,  Зураб залпом осушил его, крякнул и
провел рукавом по усам. Время улетучивалось, как это вино. Проходили облака.
Огненное колесо  солнца  то  взбиралось на  синюю  кручу,  то  скатывалось в
бездну.  Кура  и  Арагви,  обнявшись,  сливали  свои  струи,  белоснежную  и
коричневатую,  устремляя их в  изменчивую даль.  И цель его жизни -  горский
трон  -  также  оставалась недосягаемой.  Горский трон!  В  алмазах льдин  и
рубинах зари!
     А  на  княжеской  аспарези  продолжалась  свалка,  словно  все  карлики
повылезли  из  глубины  скал,   сцепились  друг  с  другом,  визжат,  трясут
позеленевшими бородками,  угрожают маленькими мечами,  а  поделить шкуру  не
могут,  ибо принимают за  нее мыльную пену,  а  блеск пузырьков -  за  блеск
драгоценных камней.  И он,  Зураб Эристави, бессилен обуздать этих карликов,
подчинить  их  своей  могучей  воле,   сделать  исполнителями  великолепного
замысла.
     Зураб вынул из мехового чехла зеркало в  индусской оправе.  С некоторых
пор  он  внимательно следил за  морщинами,  коварно подкрадывавшимися к  его
вискам.  Годы  отбегали назад  со  скоростью берберийских скакунов,  и  тень
"барса" продолжала лежать на их тропе.  Надо спешить!  А  для этого придется
так сжать владетелей, чтобы кровь снова забурлила в их онемевших венах.
     Он подошел к овальному окну и смахнул на каменную плиту розы.  Наступив
на них,  Зураб прильнул к стеклу.  На дворе замка было тихо, день клонился к
сумеркам, но гонцы опять не появлялись. В пору было самому вскочить в седло,
обитое медью.
     Но князь Арагвский напрасно тревожился. Царь Орби был ни при чем. Виной
всему был Анта Девдрис,  суровый "старец гор" в далекой Тушети. Осторожности
ради  он  решил  только  через  двенадцать дней  сообщить нетерпеливому царю
Теймуразу об  уходе из Кахети Хосро-мирзы и  Иса-хана.  Вот почему и  гонцов
Зураба учтиво запирали в башни,  что высились над тропой Баубан-билик. В тех
же башнях хранились седла, обитые позолоченным серебром, серебром и медью...
     Если Зураба охватила тревога по одним причинам, то Шадимана не меньше -
по другим. Ушли персы - словно саранча снялась с места. Казалось бы, должно,
случиться нечто невероятное:  стихийно вспыхнет празднество,  шумное веселье
охватит Верхнюю,  Среднюю и Нижнюю Картли, замелькает множество ярких масок,
хлынут потоки вин,  бурдюков появится больше,  чем храмули в Храми, под гром
пандури запестрят цветы в  волосах кружащихся в  пляске женщин и виноградные
лозы на  челе воинственно танцующих мужчин...  А  главное:  княжество должно
встрепенуться,  вспомнить  о  доблестных  знаменах,  сплотиться  под  эгидой
мудрости Шадимана. Но ничего не случилось.
     Наоборот,  какая-то  настороженность  сковала  Тбилиси;  город,  словно
камень  в  озеро,  погрузился  в  тишину.  Она  была  подозрительнее  тысячи
лазутчиков,  одетых в  рясы  монахов.  В  палатах католикоса они  устраивали
сборища,  в  закрытых дворах соборов сгружали с  верблюдов длинные ящики,  -
поговаривали,  что  это  свечи,  присланные в  дар  грузинскими обителями из
святой земли:  монастырем Апостолов и  монастырем во  имя патриарха Авраама.
Так ли? А из Бенари прорывались подозрительные слухи.
     "И как же иначе?  Возможно ли, чтобы Георгий Саакадзе спокойно предался
охоте и посещению азнаурских владений?  -  недоумевал Шадиман.  -  И в замок
Носте он не вернется.  Не из-за того, что побоится царя Симона, знает: князь
Шадиман не допустит разорить замок Непобедимого.  Тогда... Неужели опасается
Теймураза?  Не похоже. И Зураб ему не помеха... Значит, выжидает моего хода?
Пожалуй, прав".
     Узнав у  чубукчи,  что  Зураб уже  вернулся с  Кахетинской дороги после
очередного выезда,  Шадиман велел подать ему куладжу цвета лимона: внешне он
должен казаться солнечным, внутри оставаться кислым, - конечно, не для себя.
     Зураб принял Шадимана подчеркнуто любезно,  пригласил отведать вина  из
ананурского марани,  открыто  усмехнулся  и  первый  пригубил  оправленный в
серебро турий рог.
     За арабским столиком они сидели,  как давние друзья,  скрыв за приятной
улыбкой желание вонзить друг  другу  в  горло когти и  ядовитое жало.  Зураб
учтиво  осведомился,   как  чувствует  себя  доблестный  владетель  Марабды.
Шадиман, изысканно поблагодарив, поинтересовался, не изменило ли доблестному
владетелю Арагви цветущее здоровье.
     Отдали  дань  вину  и  засахаренным персикам,  которые  оставил  Зурабу
дальновидный Хосро-мирза с мыслью:  пусть привыкает строптивец к персидскому
дастархану.   Персики  похвалили,  а  ханов  выругали:  сколько  ни  внушали
начальникам шахских  войск,  что  без  их  помощи  не  укрепить  картлийским
владетелям свою власть в царстве,  - ушли, бросив все на волю ветра. А ветер
дул недружелюбный, особенно со стороны Бенари.
     Шадиман, взяв со столика колоду костяных карт, иронически усмехнулся:
     - Доблестный Зураб,  можно  ли  сетовать  на  Иса-хана,  если  он  этим
подарком еще раз напомнил:  жизнь -  игра;  иногда веселая, но чаще опасная.
Впрочем,  по правилам генджефе, алтафи незыблемо главенствует над всадниками
и зонтоносцами, - слуг множество, а господин один.
     - Так сразу захотел первый Адам,  -  рявкнул Зураб. - И да не изменится
такое и после Страшного суда!
     - Аминь!  Но  при  условии,  если  царство будет устойчивее,  чем  этот
игрушечный замок.  -  Шадиман  щелчком  сбил  сложенную им  башню.  Костяные
пластинки шумно рассыпались по инкрустированной доске.
     - Ты  предлагаешь,   Шадиман?..  -  Зураб  собрал  костяные  пластинки,
встряхнул и перетасовал.
     - Укрепить царство,  опираясь на союз наших мечей,  -  конечно, дорогой
князь,  тайный,  дабы не озлобить остальных владетелей!  Настал срок созвать
съезд князей Верхней, Средней и Нижней Картли.
     Наугад  вытянув  из  колоды  пластинку,  Зураб  открыл  ее  и  довольно
улыбнулся:
     - Таджи!  Корона!  Это  мою  руку  навел ангел Арагви.  Быть по-твоему,
Шадиман. Выдели сто скоростных гонцов; пусть седла их будут подбиты гвоздями
- это заставит их торопиться. И я поступлю не иначе. Пора оповестить большие
и малые замки о предстоящем съезде.
     - В знак взаимного согласия вечер посвятим игре в генджефе. Дадим отдых
мыслям и  пригласим Андукапара.  При  проигрыше он  становится лиловым,  как
перезрелый кизил, и болтливым, как встревоженная сорока.
     Зычно  захохотав,  Зураб  наполнил вином  роги  и  выразил удовольствие
беседовать с остроумнейшим царедворцем.  Но,  проводив Шадимана, усмехнулся:
"Э-э...  "змеиный" князь, зато я не болтлив. И ты не узнал, что предложенный
тобою  съезд  входит в  мои  сокровенные планы.  Молодец,  Барата!  С  тобой
победим!"
     По дорогам и тропам поскакали всадники.  Нещадно трубя в рожки, вздымая
пыль,  неслись они  от  ущелья к  ущелью,  от  горы  к  горе.  Но  владетели
предпочитали переждать события  за  зубчатыми стенами.  Призыв  Шадимана  не
действовал на них.  Легче было ворочать глыбы,  чем пробудить у них сознание
долга  перед  собственным  сословием:  возвеличить  царство,  дабы  над  ним
безопасно развевались княжеские знамена.
     Если  бы  не  Мухран-батони,  призыв Шадимана повис бы  в  воздухе.  Но
согласие владетеля Самухрано прибыть на съезд послужило сигналом. Владетели,
покончив с уединением,  заторопились. В замках поднялась суматоха: открывали
фамильные сундуки, снимали со стен прадедовское оружие.
     Отпустив  гонца  Шадимана,  Мирван  Мухран-батони  в  "комнате  золотых
чернил" начертал на вощеной бумаге:
     "...Еду,  дорогой Георгий,  в  змеиное гнездо на  съезд.  Там  будут  и
шакалы.  Если уцелею от клыков и  жал,  с удовольствием поохочусь с тобой на
медведя. Буду ждать в Мухрани и веселых "барсов". Кстати повидаешь свою дочь
Хварамзе;  она  похорошела после рождения Шио,  глаза -  как две фиалки,  на
которые упал лунный луч..."
     Коротка память  у  владетелей.  Давно  ли  по  этим  дорогам шествовали
иранцы,  таща за собой пушки, обозы, грузы? Еще пыль, поднятая ими, не смыта
с листвы освежающим дождем,  еще пепел не разнесен ветром по балкам,  еще не
разбросаны груды камней,  образовавших непреодолимые завалы,  а  уже забыто,
как  принижалось  достоинство,  как  беспросветен  был  мрак  и  безгранично
разорение царства.  Князья ринулись навстречу безудержному веселью.  Мчались
кавалькады. А за ними потянулось по военным дорогам множество вьючных коней,
празднично разукрашенных верблюдов,  обвешанных голубыми и  красными бусами,
заскрипели  вереницы  ароб,  обвитых  цветами.