Тинатин вскрикнула. Она знала о необычайной красоте Тэкле и все же была потрясена.
     - О моя бедная сестра, почему наш милостивый бог послал тебе столько испытаний?!
     - Я слышала от моего царя, сколь ты добра, дорогая Тинатин. Молю, спаси Луарсаба...
     - Тэкле, чем заслужила твое недоверие? Если бы могла ценою жизни спасти Луарсаба, разве остановилась бы?
     - Тогда почему молчишь? Я думала - из страха. Моли шаха Аббаса, припади к ногам, облей слезами его ступни! О Тинатин, жизнь Луарсаба стоит больше, чем наши страдания... Помоги, будь смела, ибо тебе ничто не угрожает...
     - Тэкле, моя Тэкле! Неужели думаешь, я не молила шаха? Не целовала полы его одежды, не обливала слезами ступни его? Тэкле, Тэкле! Ты не знаешь персиян, они не любят рыдающих женщин, это уродует... Они не любят мольбы за другого, - хотя бы за отца и брата, - это вызывает у них подозрение.
     - Нет, Тинатин, не поверю. Любимая жена может найти способ умилостивить мужа... Обещай мне, Тинатин!.. Заклинаю Сефи-мирзой!..
     - Нет! Нет, Тэкле! Молю, не трогай моего сына! Молчи, моя бедная сестра... Сделаю все, буду молить, рыдать буду... Нет, не упоминай моего сына...
     Тинатин дрожала, глаза полны слез, грудь порывисто подымалась.
     Тэкле внимательно посмотрела на Тинатин: "Скорбная женщина, ее единственное утешение - сын, а у меня нет утешения... Я одна! И Луарсаб один!"
     Тэкле встала. Тинатин порывисто обняла ее и вдруг опустилась на колени и покрыла руки Тэкле поцелуями и слезами...
     Так они расстались. Но Тэкле знала, Тинатин будет молить шаха.
     В покоях Тинатин тихо. Перед ней лежат белила, румяна и благовония, оставленные Тэкле.
     Крупные слезы катятся по бледным щекам Тинатин...

***

     Корабль расцветился флагами. Заколыхались паруса. Над бушпритом прибили герб Москвы. Канатами закрепили по-походному пушки. За бортом скользили лодки, слышалось: "Табань обе!", "Табань правая!" С лодок на палубу подымали просмоленные бочонки с пресной водой, сельдями, вином, сухарями. В трюме самарские стрельцы укладывали тугие тюки с шелком, персидский перец, индийскую корицу.
     Дул боковой ветер. Путь предстоял долгий: от берегов гилянских на Астрахань.
     Моряки в закатанных полосатых штанах убирали палубу. Ждали сигнала поднять якорь.
     Послы расположились в каюте. Тихонов скинул опашень, остался в легкой расшитой петушками рубахе. С наслаждением потянулся, наполнил чарки ганджинской аракой, протянул Бухарову. Выпили, крякнули, сели за дело.
     Утром наконец были на отпускном приеме. Шах милостиво поднял золотую чашу за здравие Михаила Федоровича. Выпил, опрокинул чашу и растроганно сказал: "Да услышит меня аллах, пусть ни одного врага не останется у моего брата, как не осталось в чаше ни одной капли". Потом жаловал из своих рук чашу Тихонову.
     И ели овощи. Караджугай, придвинув послам пупырчатые огурчики, спросил: сколько в походе бывает у царя московского ратных людей? Тихонов, небрежно закинув в рот огурец, подумал: "Сочная овощь, хорошо б семена к себе завезти". И ответил под хруст огурца: конных и нарядных людей по сто тысяч, конных без наряда тысяч пятьдесят, пеших в огненным боем тысяч шестьдесят. А их кроме - люди Казанского царства, холмогорские и сибирских земель.
     От Тихонова не укрылось удивление ханов, а шах постарался утаить сговор с астраханским вором. Астрологи и философы персидские, лукавил шах, за много лет предсказали вступление на московский престол великого государя по имени Михайло, счастливого в войнах и обладателя многих земель. И поэтому он, шах, послал в Астрахань купца Муртазу и наказал разведать - не воцарился ли уже в Русии царь Михайло. А узнав об этом, возликовал, сердце солнцем наполнилось, ибо сбылось мудрое по звездам гаданье философов и астрологов иранских.
     ...Посмеялись над хитростью шаха. Бухаров развернул свиток, обмакнул гусиное перо в зеленые чернила. Завели роспись дарам шаха Аббаса царю Михаилу. Сверили через толмачей с персидской записью.
     Росписи сошлись. Проверили замки на сундуках. Разложили по скамьям подарки, полученные от шаха. И тоже сверили по спискам.
     Бережно сложили до показа думским боярам.
     Бухаров наполнил чарки гилянским вином. Выпили, поморщились. Сплюнув, понюхали сухарь. И принялись за чтение грамоты шаха Аббаса царю Михаилу Федоровичу. Выбранив толмачей за дубовый перевод, еще раз перечли. Порадовались льстивой речи шаха. Он сравнивал Михаила Федоровича "с звездой Муштери и солнцем, на небе сияющим". Сравнивал "с государями Беграмским, Ферсидунским, Хаканским, царем Александром Македонским и Дарием царем, коим подобен Михаил Федорович величеством, державою, богатырством, славою и бодростью". Желал, чтобы "бог устроил всякое дело государю государей, по праву царского престола достигшему, самодержцу, Иисусова закона великому царю..."
     В грамоте было подтверждено все сказанное шахом Аббасом на приеме послов. Но Тихонов еще раз с удовольствием прочел.
     Сверху донеслась песня. Тихонов вздохнул полной грудью, размашисто погладил бороду. Послушав, он и Андрей Бухаров поднялись на палубу.
     У борта под шум моря пели стрельцы:

     Хороша за морем травка,
     А рябина у крыльца.
     Уж ты, девка-раскрасавка,
     Встреть самарского стрельца,
     Удалого,
     Молодого
     И с пищалью у плеча
     Золотою,
     Боевою,
     Что, как девка, горяча.

     Ох ты, голубь-голубочек,
     Соловейко-соловей!
     Крепкий мед хлебнем из бочек.
     Нам бы в Астрахань скорей!
     В сине море
     Выйдет вскоре,
     Буйно плаванье - краса!
     На просторе
     В переборе
     Заиграют паруса!

     Привезем тебе обновы,
     Бирюзу носи в ушах!
     Мы за Русь стоять готовы,
     Знают то султан да шах!
     Эх, в долине
     На калине
     Заплясал широкий лист...
     Мчи к Арине
     Море сине,
     Гей, свисти, стрелецкий свист!

     Тихонов дивился оранжевым переливам заката. Широконосые птицы провожали корабль. За кормой пенилась легкая волна. Вдали в темном мареве таяли гилянские берега.

***

     На камне, забрызганном соленым прибоем, сидел Хосро. Он смотрел вслед уходящему кораблю и радовался: одна забота - наблюдение за северными людьми - свалилась с его плеч.
     Предстоит возвращение в Иран. Что дальше? Саакадзе остыл к нему, но нужен ли царевичу теперь усатый "барс"? Благодаря неудачной охоте Дато на дикого козла Хосро-мирза твердо стал на доску "ста забот" шаха Аббаса.
     Он, Хосро, подобен этому камню, который с каждой бурей становится все чище и привлекательнее. Ему повезло и не участвовать в кровавом нашествии на Грузию, и попасть в милость к шаху. Баграт?! Какой он царь?! Этому скряге только и торговать белыми конями и розовым маслом. Луарсаб?! Не вернется больше в Картли.
     О аллах! Сколь глупы люди! Разве ему, Хосро, повредило мохамметанство? Разве еда потеряло вкус, а питье перестало утолять жажду? Или любовный шепот женщины превратился в шепот змеи? Надо одевать те одежды, которые украшают, а не те, которые уродуют. А разве звание пленника более почетно, чем царя-мохамметанина? Напрасно Саакадзе рассчитывает, что я, получив картлийский трон, сниму чалму. Нет! Хосро-мирза не сделает этой глупости, ибо Грузия всегда в пределах жадных глаз Ирана. А имея приятным соседом шаха, выгоднее клясться в верности Мохамметом, а не Иисусом.

***

     Шах Аббас обедал у Тинатин. В последнее время шах снова предпочитал Тинатин даже юным красавицам гарема. Он никогда не скучал с ней. Постепенно стал доверять Тинатин дела Ирана, прислушивался к ее советам. Шах любил Тинатин. Ни у одной жены и наложницы он не был так спокоен за свою жизнь. В ее покоях он с аппетитом поедал яства, фрукты, пил незапечатанную холодную воду, безмятежно погружался в сладкий сон и всегда уходил от Тинатин веселым.
     Сегодня Тинатин казалась шаху особенно приятной. Легкое розовое платье, отороченное бирюзовым атласом и вышитое нежными фиалками, необычайно шло к ее лучистым глазам, и исходящий от плеч нежный запах лотоса нравился шаху.
     - Наш Сефи совсем мужчиной стал, жену берет, потом, иншаллах, потянется к наложницам.
     - Мой великий повелитель, наш Сефи только ростом мужчина, душой он младенец. Ни одна недостойная мысль не омрачает его покойную юность.
     - Аллах, как мать пристрастна! Но отец более внимателен. Сефи умнее, чем старается казаться.
     Тинатин внутренне ужаснулась. Она вспомнила, как год назад шах, заподозрив своих сыновей, рожденных наложницами, повелел одного умертвить, а другого ослепить; как тайно убивались бедные матери, не смея высказывать свое горе... Но Тинатин не выдала тревоги, она нежно улыбалась грозному шаху.
     - Ты прав, мой повелитель, но разве у шаха Аббаса может быть другой сын? Не хочу обманывать, мой повелитель, только с рождения Сефи сердце воспылало горячей любовью к тебе. День и ночь оно ждет могучего супруга. Есть ли в мире большее блаженство, чем быть твоей рабой!
     Шах, довольный словами Тинатин, улыбнулся. "Она права, разве шах Аббас может иметь уродливого и глупого сына? Надо будет Сефи показывать послам, пусть разносят по чужим странам, какой у "льва Ирана" львенок... Те двое, рожденные от рабынь, переливали в своих жилах не чистую царскую кровь. Они замышляли против меня и уничтожены. Сефи - сын мой и моей верной Лелу, она воспитала его в любви и благоговении ко мне".
     Тинатин, читавшая мысли страшного мужа, улыбнулась и обвила упрямую шею Аббаса нежной рукой. Она проникновенно говорила о красоте, о цветах, о звучности стиха Хафиза, говорила обо всем, лишь бы отвлечь мысли шаха от Сефи. Шах любовался игрой глаз Тинатин и решил вознаградить ее.
     - Я наконец отпустил деревянных русийских послов и теперь могу исполнить просьбу моей Лелу: завтра Луарсаб навестит тебя.
     Сколько лестных сравнений, сколько газелей полилось из уст Тинатин в благодарность за несравненную доброту! О, она одна познала сердце грозного победителя османов, она одна познала чувства изысканного Аббаса! Она одна познала его силу, подобную бушующему морю, - подобную огненному вихрю.
     - Шах-ин-шах, твоя раба обезумела от любви, иначе чем объяснить ее дерзость?
     Шах, упоенный словами Тинатин, чувствовал себя помолодевшим. Он гладил ее мягкие плечи, гладил красные косы.
     - Аллах видит, моя Лелу, я люблю Луарсаба, но почему он не похож на тебя?
     - Шах-ин-шах, твоя доброта может сделать Луарсаба рабом "льва Ирана". Молю, испытай его, верни в Картли... Вспомни мои слова, не совсем доверяй этому страшному человеку Георгию Саакадзе. Он мстит Луарсабу из мелких чувств.
     - Я никому не доверяю, кроме Лелу, но аллах не поворачивает мое сердце к твоей просьбе, ибо это может быть во вред Ирану... Ты мать моего наследника и должна желать блеска и сильного трона своему сыну.
     - Не говори так, мое солнце, не наноси раны сердцу Лелу. Сыну нашему еще слишком рано думать о троне. Да состарится он в почетном звании твоего наследника. И разве Иран смеет мечтать о ком-либо, кроме "льва Ирана"? Кто поднял из слабого разоренного персидского царства могучий Иран? К кому еще из шахов стремились послы всех стран? А разве мудрецы и знатные путешественники не ожидают месяцами у твоего порога милости видеть великое "солнце Ирана?" Вселенная сочла бы за счастье стать бирюзой в твоем кольце. Да пошлет и мне аллах милость видеть еще сто лет моего повелителя в блеске и славе. Да пошлет милость закрыть глаза раньше, чем зайдет "солнце Ирана".
     - Верная Лелу, ты растрогала меня, взволновала. Уступаю твоим мольбам. Уговори Луарсаба принять мохамметанство, и я верну ему Картли, и народ картлийский верну.
     Вскрикнула, всплеснула руками Тинатин и, упав к ногам шаха, стала призывно целовать его одежды, ноги... Она смеялась звонко, шептала слова, полные страсти и любви.
     Тинатин охраняла жизнь сына, Тинатин вымаливала трон Луарсабу.
     А под окнами в саду беспечно развлекался Сефи-мирза.
     Слуги передвинули золотую сетку.
     Сефи-мирза бросил мяч и снова не попал.
     - Тебе сегодня везет, мой возвышенный друг, - засмеялся Сефи.
     - Нет, снисходительный Сефи-мирза, ты умышленно скрываешь свою ловкость. Завтра доиграем, - сказал Паата, бросая мяч слуге. - Вот хотел спросить...
     - Говори, любезный Паата, ибо все твои слова одинаково ласкают слух.
     - Понравилась ли тебе, мой покровитель, Циала? Ее Хорешани взяла у Мусаиба.
     - Она прекрасна.
     - О мой Сефи-мирза, любовь Циалы заливает сердце сладостью... Но почему красивый из красивых не выбрал себе наложниц из пленниц? Разве не все девушки мира сочтут за счастье опуститься на твое ложе?
     - Благосклонный друг, твое снисхождение утешительно, ибо пока жив красавец Паата Саакадзе - да живет он вечно! - только ослепшая может предпочесть Сефи-мирзу.
     - Мой высокий друг, такая шутка достойна более благородных ушей... Не сочти меня назойливым... заметил одну...
     - Нет, дорогой Паата, моя мать, прекрасная из матерей, выпросила у шах-ин-шаха плененную черкесскую княжну. Я видел черкешенку в покоях моей матери, она навсегда овладела сердцем Сефи. Шах-ин-шах обещал в Исфахане отдать мне Зарему... Хочу остаться верным моей жене.
     Паата покраснел. Он впервые пожалел об откровенности и вспомнил совет отца быть сдержанным даже с лучшим другом, особенно в делах чувств.
     Паата возвращался недовольный собою. Конь медленно переступал по пыльным улицам. Телохранители шептались: наверно, Сефи-мирза обыграл нашего Паата.
     Сефи-мирза посмотрел на солнце: сейчас мать одна. Он поспешил в покои Тинатин. Его всегда тянуло к обожаемой матери, тем более сейчас; там жила его первая и - он знал - последняя любовь. Правда, Зарема появлялась на мгновение, будто случайно, но аллах! Каким зеленым огнем горели влюбленные глаза черкешенки, как трепетали алые губы, как легко вздымалась девичья грудь.

***

     Откинув легкое покрывало, Хорешани спрыгнула с постели и взволнованно зашагала по опочивальне.
     Сегодня Луарсаб встретится с Тэкле. Что, если проклятые евнухи догадаются? Хорешани поежилась. Жаль бедную Тэкле, погибнет... Шах не упустит случая унизить Луарсаба и отдаст Тэкле в гарем самому противному хану. А Тинатин? Погибнет и она! Подозрительный шах задушит ее или отдаст в служанки самой жестокосердной наложнице. Положение первой жены, завоеванное многолетними страданиями, рассеется, как дым. А что будет с бедным Сефи-мирзой? Стоит ли рисковать? О себе нечего и думать. Шах, конечно, заподозрит всех в заговоре на жизнь "льва Ирана". В таких случаях перс не церемонится ни с сыном, ни с женой, подавно с женой другого. Стоит ли рисковать за один час встречи несчастных? Стоит, ибо она знает - это последняя встреча.
     С непривычным беспокойством отбросила Хорешани одно платье, другое.
     Циала угодливо подавала ей вуаль, браслеты, выбирала ленты.
     Смотрела Хорешани на расцветшее лицо девушки, и у нее крепла надежда - все пройдет благополучно.
     Эту каралетскую девчонку она выпросила у Мусаиба. Пожалела юность, но плут Паата решил - Хорешани для него постаралась.
     Узнав о "грехе" Циалы, Хорешани улыбнулась, потом нахмурилась: надо наказать, иначе все девушки потеряют совесть.
     - Я тебя от гарема зачем спасла? Хотела в Картли родным вернуть, а ты как меня отблагодарила? Думаешь, этот глупый мальчишка Паата собирается на ком-нибудь жениться? Где твой стыд? Без церкви на ложе мужчины легла.
     Девушка смотрела на Хорешани счастливыми глазами.
     "Без церкви и с церковью совсем одинаково, - подумала Хорешани, - все же надо ударить... по щеке не стоит, знак останется..." И Хорешани постаралась не очень сильно дать подзатыльник.
     Циала поймала ее руку и осыпала поцелуями. Хорешани вздохнула, пробурчала: "Кукушка". Вышла из комнаты и вслух сказала:
     - Не она кукушка, а я. Когда кот в доме, нельзя держать открытым молоко.
     Так закончились нравоучения Хорешани. Она подарила Циале несколько платьев и приказала каждую субботу мыть голову, иначе в таких густых косах может завестись нечисть.
     Наконец Хорешани оделась. Сейчас придет Тэкле. Хорешани остановилась на пороге. Нет, страх за близких - не трусость. Она позвала слугу и велела приготовить закрытые носилки.
     Луарсаб сидел в покоях Тинатин. Она счастлива: до захода солнца будет гостить у нее любимый брат.
     Какие яства приказала Тинатин приготовить! Какие сладости! Ледяной жулеп! В бассейн вылила драгоценные благовония. Может, Луарсаб захочет освежиться...
     В прохладной нише набросала атласные подушки... Может, Луарсаб захочет отдохнуть.
     Они, обнявшись, говорили и не могли наговориться.
     Любовалась Тинатин братом, восхищалась его умом и торопливо передала предложение шаха Аббаса.
     Луарсаб удивленно поднял брови: Тинатин предлагает измену церкви? Временно? А разве церковь прощает богоотступников? Ради народа? А разве народ просит об этом?
     В слезах умоляла Тинатин, убеждала, напоминала подвиги предков, ради царства свершавших страшные дела. Пусть Луарсаб пойдет на подвиг! Церковь одобрит и отпустит грех. Народ? Но разве народ управляет царем, а не царь народом? Вот князья приняли магометанство, а разве народ не так же им до земли кланяется? Как посмеет народ поднять голос против властелина?
     Луарсаб грустно улыбнулся: Тинатин совсем магометанка. Ее царь - властелин, а не раб князей. Народ! Конечно, народ наружно смирится, молча проглотит все, что бросит ему господин. Но Луарсаб Багратид хочет народного поклонения, хочет поддержки церкви, ибо без поддержки церкви князья не дадут снова воцариться ему на картлийском престоле. А разве войско не народ? Баграт изменил церкви, и если даже - не допусти Иисус - он овладеет картлийской короной, все равно не станет царем. Церковь не признает магометанина, значит, и народ... Что?! Что говорит Тинатин?! Тэкле?!
     - Сжалься, мой брат, умоляю, сжалься над Тэкле!
     - Что говоришь, Тинатин?! Ты не видела моей Тэкле, не знаешь ее сердца.
     - Не видела? Она сидела здесь...
     - Здесь?! Моя Тэкле?! О, говори, говори!..
     - Она молила помочь Картли вернуть царя Луарсаба... Ради возвышенной Тэкле не противься воле шаха.
     - Нет, Тэкле не потребует от меня столь страшной жертвы.
     - А если потребует?
     Луарсаб смотрел на Тинатин, боясь спросить, боясь услышать предрешенное. "А если потребует, - повторил он мысленно. - Тогда я, значит, не постиг всей глубины моей Тэкле, тогда последний свет померкнет для меня".
     - А если потребует? - настойчиво повторила Тинатин.
     - Исполню, - медленно произнес Луарсаб.
     За дверью послышался веселый голос Хорешани. Луарсаб невольно отпрянул за выступ ниши. Хорешани, слегка поддерживая Тэкле, вошла, заслонив собою дверь. Тэкле вскрикнула. Чадра черной тенью соскользнула на пол. Взметнулись руки, Луарсаб сжал трепещущую Тэкле.
     - Сюда, сюда! - взволнованно шептала Тинатин, вталкивая их в нишу. Она плотно задернула полог. Быстрый взгляд - и Хорешани, спокойно открыв дверь, сказала:
     - Знаю, не любишь кальян, здесь подымлю кальяном.
     Тинатин, задернув на дверях легкую шелковую занавесь, бросилась к бассейной комнате. Она прислонилась к дверям, решив защищать порог. Конечно, сюда никто из жен и прислужниц не войдет, ибо она предупредила - Луарсаб будет освежаться в бассейне. Но могут войти евнухи - и тогда? Нет, Хорешани не допустит гибели всех.
     И точно, Хорешани, закрыв за собой дверь, опустилась на низенький табурет, широко разбросав пышную юбку. Если кто вздумает пройти, должен или попросить Хорешани подвинуться, или наступить на юбку и даже толкнуть в плечо. Но кто посмеет?!
     Хорешани попросила кальян. Евнухи бросились исполнять желание опасной княгини.
     Хорешани досадовала: она не знала, что у царственной Лелу высокий гость. Она не хочет мешать. Старуха - другое дело, почти слепа и глуха. Трудно ей приходить лишний раз, еле ноги волочит. Добрая Лелу усадила чародейку в нишу, там она толчет снадобья, пробуя цвет на руке царственной Лелу.
     Изящно