ража царя Симона сейчас из  грузин.  Теперь
тебе не с  кем воевать.  Скажешь:  "А с  князьями?" Не время!  Надо защитить
Картли...  от  турок также.  Вспомни случай с  ахалцихскими атабагами:  тоже
опрометчиво обратились за помощью к туркам.  И чем кончилось?  Раньше помощь
стамбульцы прислали,  потом  сами  пришли.  Сначала заставили дань  платить,
потом ислам навязали,  а еще позднее расположились,  как у себя дома, забрав
власть над Ахалцихским княжеством...  И  вот сейчас тебе,  Великому Моурави,
приходится подчиняться тому,  что противно твоему духу.  Я,  во имя иверской
божьей матери,  убеждаю тебя: забудь вражду, приди в Метехи; будешь встречен
с  почетом!  Вырази согласие подчиниться царю  Симону и  стань снова Великим
Моурави.  Клянусь  святым  мучеником  Гоброном  и  ста  тридцатью тремя  его
воинами, мои слова правдивы. Но если не доверяешь, напиши, на каких условиях
примешь власть  над  войском четырех знамен Картли?  Тебе  же  царь  поручит
воздвигнуть новые  крепости и  сторожевые башни на  рубежах,  сопредельных с
Турцией и  Ираном.  Если пожелаешь,  пойдешь войной и отторгнешь захваченные
врагом  земли.  Князья?  Все  подобострастно подчинятся твоему мечу  -  мечу
полководца!  Обдумай,  Георгий.  Ты ведь знаешь, церковь против тебя, помощи
неоткуда ждать. Да и, как уже писал, воевать не с кем. Видишь, как я доверяю
Великому Моурави...  да,  Великому!  Ты  можешь погубить меня:  стоит только
отправить мое послание шаху Аббасу или...  хотя бы Зурабу Эристави. Кстати о
коршуне.  Захочешь, выдам тебе... Все действия его как будто верны и полезны
царству, но ты убедил меня, и я не доверяю честолюбцу, мечтающему воцариться
над  горцами.  Безумец уверен,  что  я  позволю ему  придавить горскими цаги
корону Картли. Как уже через Хорешани тебе обещал: если изменит, отплачу! До
конца  сокращенных дней  запомнит,  что  со  "змеиным" князем шутить опасно:
может ужалить смертельно.
     Итак, Георгий, жду твоего согласия.
                                                      Руку приложил Шадиман,
                                             владетельный князь Сабаратиано.
     Не нужно быть смиренным!
                                              XIV круг хроникона, год 325"*.
     ______________
     * 1625 год.

     Свернув свиток и  запечатав его голубым воском,  Шадиман накинул темный
плащ, прикрыл резную дверь, выходящую на балкон, погасил светильник и вместе
с чубукчи спустился по лестнице и исчез в ночной мгле... Если бы семь тигров
ворвались в  маленький домик смотрителя царских конюшен,  и  тогда не так бы
поразился Арчил.  Растерянно оглянувшись на  всемогущего князя Шадимана,  он
неловко опрокинул табурет и  несмело попросил князя  удостоить его  честью и
присесть на тахту, с которой спокойно приподнялся Папуна.
     - Сам  же  просил тайно послание передать,  -  засмеялся Шадиман,  -  а
сейчас  смотришь,  словно  увидел  на  мне  куладжу  цвета  сгнившей  груши,
отороченную мехом,  похожим на крапиву.  Э-э, веселый азнаур Папуна! Я готов
поклясться,  что  болезнь твоя  прибыльна Георгию Саакадзе:  много полезного
увидел здесь!
     - Для тебя, князь Шадиман, мало.
     - Это ты к чему?
     - К  твоей дружбе с  черными бесхвостыми чертями.  И  еще  знай:  шакал
ястребу не спутник.
     - Ты слишком откровенен. Не опасно ли?
     - Э, князь, я больше всего опасаюсь попасть в гости к дураку, остальное
на земле бог устроил все по своему нраву.
     Шадиман,  искренне смеясь, отстегнул цепочку и сбросил алтабасовый плащ
на чучело джейрана, стоящее в углу.
     Заметив неодобрительную ужимку Арчила,  хмуро отошедшего к окну, Папуна
сказал:
     - О-о,  Арчил! Так ты принимаешь умнейшего из умнейших? Где то вино, за
которым я сегодня гонял конюха в "Золотой верблюд"?
     Шадиман сам не  знал,  почему охотно восседал на  поданной ему подушке,
почему выпил с Папуна, почему, несмотря на колючий язык азнаура, от души был
доволен веселой беседой, и вдруг спросил:
     - Скажи, азнаур, не хочешь ли при царе Симоне должность занять?
     - О-э! Князь, разве у меня, подобно Арчилу, лошадиные зубы?
     - При чем тут зубы?
     - При многом,  князь!  Вот мой Арчил пятого царя дожевывает - и ни разу
не пожаловался на боль в животе!
     Шадиман  чуть  не  задохнулся от  нахлынувшего смеха.  Чубукчи опасливо
оглянулся  на  дверь:  не  хватает  кому-нибудь  обнаружить здесь  князя.  А
Шадиман,  словно вырвавшийся на свободу пленник, смеялся и потягивал вино из
фаянсовой  чаши,   подарка  Гассана,   от  которого  Папуна  узнавал  немало
полезного.
     - Где, Арчил, такое вино достал?
     - Светлый  князь,  разве  посмеет хоть  один  духанщик прислать азнауру
Папуна плохое вино?
     - Не  посмеет  -   из  опасения,   что,   когда  Саакадзе  вернется,  я
воспользуюсь старыми  клещами  новой  власти  и  оторву  дерзкому винодателю
голову.
     - А ты думаешь, Саакадзе вернется?
     - Князь князей, скука - лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой:
"Почему опять пасешь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя затянула
тина?  Почему недоволен вон тем лугом?  Разве там не сочная трава? Или богом
не  поставлено там дерево с  широкой тенью для отдыха пастухов?  Или не  там
протекает прохладный горный ручей?"
     Почесал пастух за ухом и такое ответил: "Может, ты и прав, друг, только
нет  ничего страшнее скуки.  Сам  знаешь,  какой шум подымается,  когда тина
засасывает овцу.  Ты бежишь,  за тобою другие бегут, я вокруг красный бегаю,
воплю.  "Помогите! Помогите!" А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на
солнце:  что сегодня с ним?  Как пастух,  среди облачков-овец вертится. Овца
уже по шею в  тине.  "Держи!  Тяни!  Тащи!"  Кровь у нас -  как смола кипит.
"Мэ-э-к!" - вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие!
"Мэ-э-к!"  -  благодарит овца.  И  мы смеемся,  хлопаем по спине друг друга:
"Молодец,  Беруа!  Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!" Тут глиняный
кувшин с вином,  что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит.
Чашу  каждый  подставляет,  чурек  уже  разломан,  откуда-то  появились сыр,
зелень! "Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе... Смотрю на луну
- что сегодня с нею?  Как чаша,  в вине тонет...  Э-э,  всем тогда жаль, что
время уже стада домой гнать".
     - О-хо-хо-хо!  - заливисто хохотал Шадиман, прикладывая шелковый платок
к губам, как бы стараясь приглушить слишком откровенный смех.
     Папуна, вновь наполнив его чашу вином, миролюбиво продолжал:
     - Видишь,  князь,  и от скуки есть лекарство.  Будь здоров,  царедворец
Шадиман Бараташвили!  -  Папуна поднял чашу,  осушил и потряс над головой. -
Хотя у тебя и у Саакадзе разные мысли об овцах, но скучает мой "барс", когда
долго о тебе не слышит, потому и гонит своих овец ближе к княжеским рубежам.
     - Не надеется ли,  что я наконец образумлюсь и помогу ему вытащить овец
из  болота?  Скажи "барсу":  напрасно рассчитывает,  -  помогу тине поглубже
засосать.
     - Тоже так думаю.
     - А не думаешь ли, что и метехское болото опасно для лазутчиков?
     - Если  бы  сведения возили  в  хурджини и  мне  бы  пришлось нагрузить
караван,  тогда,  конечно, опасался б, а раз все укладывается в голове, то я
все  равно что  голый,  -  а  голые все одинаковые.  Вот вчера решил в  Куре
выкупаться;  только разделся - вижу, один голый свой тройной живот на солнце
сушит.  "Э-э, кричу, почему жиром небо смазываешь?" - "Как смеешь, - в ответ
рычит хозяин живота,  -  со мною шутить!  Я князь при царе Симоне!" - "Очень
прошу прощения!  - в ответ рычу я. - Не узнал. До сегодняшнего утра думал: у
князя на животе фамильное знамя выжжено, а на... скажем, спине - собственное
имя!"  Так почему-то рассвирепел мой сосед по воде,  что чуть без шарвари не
убежал,  в одной папахе.  Простудиться мог.  Хорошо,  телохранитель со скалы
спрыгнул и на ходу князю шарвари натянул.
     Снова рассеялись тучи на челе Шадимана,  и он небрежно заложил шелковый
платок за пояс. Даже Арчил чуть улыбнулся.
     - Знаешь,  азнаур,  ты и голый не пропадешь. Почему Моурави не посылает
тебя послом к султану?  Наверно,  вытянул бы у него даже...  скажем, Золотой
рог?
     - Может, и послал бы, но я уже "львом Ирана" объелся.
     - Выходит, боишься, что султан так же обманет?
     - Иначе не сумеет -  дышит Босфором!  А там обман - как дельфин: с виду
невинный, а зубы - пила.
     - Никогда не одаривал дельфинов своим вниманием.
     - Большое упущение, князь, при твоем уме непростительно. Сам посуди: ты
стремишься к славе, тебе добрая судьба посылает вместо достойного противника
- труса; ты алчешь величия - тебе подсовывают царя; ты жаждешь правды - тебе
предлагают монаха!
     - Ты, азнаур, опасный человек.
     - Мог быть опасным,  но,  увы мне,  выслушай мой совет: созерцать лучше
хвостатого,  чем бесхвостого ставленника шаха, народ смеется: "Какой веселый
Папуна, сколько лет не надоест ему говорить о царях!"
     - Обещаю тебе,  азнаур,  к  своему столетию вспомнить твой совет.  А  в
ожидании торжества,  -  Шадиман взял  у  чубукчи свиток,  -  передай Георгию
Саакадзе,  что у  князя Шадимана Бараташвили хоть и разное с Великим Моурави
отношение к  овцам,  но  он  тоже скучает,  когда долго со  стороны Носте не
слышит  грома.   Сегодня  суббота,   выедешь  не  раньше,   но  и  не  позже
понедельника.  Вот ферман на свободный проезд.  Знай,  азнаур, свиток должен
получить только Георгий Саакадзе.  Чубукчи будет  ждать тебя  на  рассвете у
Авлабрис-кари.
     И  Шадиман  ушел.  В  недопитой чаше  отражался луч,  пробившийся через
задернутую занавеску.  В нише виднелся крылатый конь,  вырезанный из дерева.
На оленьем роге повис башлык,  обшитый позументами. Знакомые вещи возвращали
к реальному ощущению наступающего дня. И еще более неправдоподобным казалось
посещение Шадимана.
     Арчил недоумевал:  ведь  царедворец считал ниже своего достоинства даже
приблизиться к  третьему  двору,  где  размещались царские  конюшни,  а  тут
просидел до рассвета,  вино пил...  Какая цель?  Наверно,  важное послание к
Моурави.

     Черным шатром высоко поднялось небо.  Вызвездило, но крепостная дорога,
примкнувшая к скалистым отрогам,  теряется в кромешной мгле. Темные, мрачные
выступы  нависли  над  Инжирным  ущельем.  Таинственные очертания  башен  не
озаряет ни один огонек.
     Ни стука копыт,  ни звона оружия. Знамена свернуты, не гремят барабаны,
безмолвствуют  длинные  трубы,  окутанные  черным  войлоком.  Грозен  приказ
сардаров,  минбашей:  "Во имя аллаха,  войско должно стать бесшумным!" И вот
сарбазы стараются даже не дышать.
     Силуэты верблюдов,  как черные призраки пустыни,  на  миг появляются на
гребне и  тотчас исчезают.  Тысячи в напряженной тишине стремятся не сломать
походный строй.
     Одна  часть  персидского  войска,   миновав  крепостной  ход,  медленно
втягивается в  Инжирное ущелье,  где соединяется с  другой -  выползающей из
Ганджинских ворот.  Образовав общую  колонну,  тысячи  поворачивают влево  и
направляются к скатам Мта Бери.
     Пять сотен конных арагвинцев где-то впереди, семь сотен в черных бурках
замыкают колонну кизилбашей,  две сотни рассыпались в дозорах, а разведочная
сотня еще на мосту в ущелье и на тропах,  ведущих к башне Шах-тахти,  следит
за  плохо  видимой  Булчисской дорогой,  прикрывая движение  персидских сил.
Охранение будет снято лишь тогда, когда последний обозный верблюд повернет к
Крцанисским садам.
     Придержав резвого скакуна, Хосро-мирза нетерпеливо вглядывается в мрак.
Наконец откуда-то  вынырнул ананурский азнаур Миха,  за  ним  виднеются пять
рослых дружинников.  Подражая сове,  Миха приглушенно кричит,  и, подчиняясь
зловещему сигналу,  огромная колонна  с  трудом  сворачивает на  каменистую,
узкую дорогу, изгибающуюся по правому берегу тревожно ревущей Куры.
     Безлунная ночь не смущает ни всадников,  ни коней. В Гурджистане и днем
опасен каждый выступ,  а  разве  мгла  не  способствует укрытию от  ядовитой
стрелы  или  метко  запущенного  дротика?   И   пусть  утром  тбилисцы,   по
обыкновению,  увидят  на  башне  Табори оранжевое знамя  со  свирепым львом,
оставаясь  в  неведении  о  переброске правоверного войска.  Куда  двинулось
войско? В Ширван, Ленкорань, Кахети? Это тоже должно остаться в тайне. Пусть
будет так, как повелели мирза и хан.
     Лучи   солнца  покоятся  в   колчане  ночи,   но   могучие  духи  войны
покровительствуют начальникам в  тюрбанах.  Ни  один  всадник не  свалился с
кручи.  Обвязаны черным  войлоком копыта,  и  кони  скользят над  крутизной,
похожие на сказочные существа.  Пусть спокойно дремлет оружие в ножнах. Мгла
беспредельна,  и всадникам можно погрузиться в дрему,  сладостную, как напев
персидского  моря:   "Ай   балам!..   Ба-а-ла-мм!"   Рассвет  застал  войско
Хосро-мирзы и  Иса-хана в  горном лесу,  далеко от  Тбилиси.  Взглянув вниз,
Иса-хан  нахмурился:  "Бисмиллах!  Как  обманчива лежащая внизу равнина!  Не
зеленые ли плащи мстительных гурджи покрыли ее? А выше - не распластались ли
между ветвями чинар и грабов хищные "барсы"?
     Иса-хан собрал отважных минбашей, минбаши - опытных юзбашей. Прошуршало
повеление:  "Костров не разжигать!  Держать наготове шутюр-баадов!" Короткий
отдых.  Вновь перестройка тысяч. Мазандеранцы переходят в голову колонны, не
выпуская  из  рук  заряженных  мушкетов.  Переваливая через  лесистые  горы,
движется вдаль персидское войско.
     Но  кто  помогает  врагу?  Кто  облегчает поход  иранцев,  укрывших  во
множестве  вьюков  картлийские  ценности?   Владетель  Арагви,  князь  Зураб
Эристави,  кровавый охотник  за  горской короной,  неуловимый,  как  золотая
птица. Он сейчас в Метехском замке, а на крутом склоне словно распростерлась
тень его руки,  указывающей в сторону Кахети. Какие еще козни затаил Зураб в
глубинах своей души?
     Высланные вперед  три  конные группы арагвинцев беспрестанно извещают о
спокойствии дорог,  лесных  зарослей  и  гор.  Ничто  не  нарушит  плавность
следования войска.
     И внезапно, как шайтан, примчался угрюмый арагвинец-сотник! Что доносит
он, о Аали!
     - Впереди -  западня!  Справа над дорогой - завалы камней! Слева у двух
висячих  мостов  подрезаны  канаты!  Особенно  ненадежен  путь  через  земли
Сабаратиано.
     Минбаши и  юзбаши  растерянно поглядывали на  Хосро-мирзу  и  Иса-хана.
Сарбазы испуганно взирали на юзбаши и онбаши. "Не страшит враг, пепел ему на
голову!  Но погибнуть от бешеных собак, от змей? Лишиться рая Мохаммета?! Да
защитит нас носитель правосудия!" -  молили одни. "Не предопределил ли аллах
нам самим себе перерезать горло?" - сетовали другие.
     Страх,  словно туман,  охватывал иранцев. Их сознание было парализовано
игрой  воображения.  Они  двигались с  таким  трудом,  точно  к  ногам  были
привешены каменные ядра, и от каждого шороха падали, вознося дрожащие руки к
равнодушному небу.  Одно  желание  владело ими:  обрести крылья,  дабы  вмиг
очутиться в стране подземных огней*.
     ______________
     *  То есть в Бакинском ханстве.  В окрестностях Баку пробивались из-под
земли голубоватые огоньки горящих нефтяных газов.

     - Наше спасение в  хитрости,  -  сказал Мамед-хан,  подъехав вплотную к
Иса-хану.  -  Не послать ли к  Марабде пятьдесят арагвинцев?  Пусть отвлекут
внимание собаки из собак.
     - Пэ!  Ты,  Мамед-хан, говоришь, не посоветовавшись со своим разумом. -
Иса  насмешливо  оглядел  опешившего  хана.  -  Ради  сладости  своей  жизни
арагвинцы выдадут нас. Сеятель благополучия подсказал мне другое.
     Угрюмый Миха,  издали наблюдавший за ханами и как бы угадав,  о чем они
беседуют,  приблизился  и  почтительно приложил  руку  ко  лбу.  Он  заверил
персидских сардаров,  что  князь  Зураб  Эристави  преисполнен к  ним  самых
дружеских чувств и желает отважным силам "льва Ирана" невредимыми достигнуть
пределов Кахети.  Поэтому он,  Миха,  слуга арагвского владетеля,  не  повел
иранцев  через  Гомборский перевал,  где  каждый  камень  -  союзник хищника
Саакадзе,  не  поведет  и  через  земли  Сабаратиано,  где  каждый  овраг  -
пристанище змей.  Нет,  он  откроет  возвышенному мирзе  и  всесильному хану
никому не  известный проход в  Кахети через  Гареджис-мта.  Пусть сардары не
поскупятся на доверие, оно будет вознаграждено благодатным исходом.
     Приказав арагвинцам повернуть к броду через Куру, Миха во главе конницы
переправился на левый берег и принялся услужливо помогать иранцам налаживать
переправу.
     Сарбазы подбодрились.  Очутившись между двух огней, они предпочли воду.
Но  Иса-хан,  наградив  Миха  алмазной застежкой,  тут  же  повелел  минбаши
выдвинуть  в  боковые  дозоры  ленкоранцев с  мушкетами и  так  двигаться от
сумерек до  рассвета к  Гареджийскому перевалу,  а  днем  залегать в  густых
чащах,  пока окончательно не минует опасность, в чем заверил Миха. И впредь,
повелел хан,  не разжигать костров,  не варить пищи,  довольствуясь:  ханы -
холодным мясом и сладостями, сарбазы - лепешками и тыквенными корками.
     А   дни   ползли,   будто  издеваясь  над  короткими  ночами,   которые
перемешивали,  как черные ремешки в  корзине,  и  без того одинаковые тропы.
Сарбазские тысячи терялись во мгле, слепо повинуясь проводникам-арагвинцам.
     - Как бы  жестокость не  пробудилась во  мне,  -  хмуро сказал Иса-хану
утомленный Хосро-мирза,  плеткой сбивая пыль с плаща.  - Не кажется ли тебе,
благородный хан, что гурджи Миха нарочно кружит нас по горным крутизнам?
     - Не позволяй шайтану,  о  Хосро-мирза,  искушать твое терпение.  Аллах
пошлет нам оазис покоя после пустыни волнений. Скоро случится то, что должно
случиться.
     И наступила ночь! Словно черными столбами подпирает она звездный купол.
Небо уже не прозрачно-синее,  а сиренево-серебристое,  и под ним угадывается
виноградная долина, обогащенная призывно рокочущей рекой.
     - Иори! - воскликнул Миха, снял шлем, поклонился востоку и торжественно
объявил,  что опасность миновала.  Иранское войско находится по  ту  сторону
Гареджис-мта.
     Радостные возгласы отозвались гулким эхом в  последнем ущелье.  Сарбазы
бесновались,  без умолку смеялись, неистово пускались в пляс. "Алла! Иялла!"
- со звоном скрещивая копья, воздавали молитву "вечнодлящемуся".
     Потом запылали костры, забулькала вода.
     Но  первый луч  света,  как  вскинутая сабля,  послужил сигналом.  Едва
сдерживая нетерпение,  Хосро-мирза и  Иса-хан вскочили на  коней.  За ними -
минбаши и  юзбаши.  Распустили оранжевое знамя  "льва  Ирана" и  рванулись с
отрогов к  манящей долине,  не разбирая ни троп,  ни дорог.  Они мчались как
одержимые,  не замечая времени,  не чувствуя ни голода, ни жажды... А позади
оставалась картлийская земля, опаленная, но не побежденная.


        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"

     "Может ли беспрерывно человек шагать ночь,  день и снова ночь? Человек,
наверно,  не может,  а  Георгий Саакадзе неделю будет давить цагами каменный
пол, пока не приведет в боевой строй свои мысли".
     Так  говорили "барсы",  сами  позабыв о  сне,  бесцельно меряя  длину и
ширину  замкового  сада.  Они  сравнивали  себя  с  бронзовыми  грифонами  и
мраморными крылатыми конями, расставленными вдоль аллей, грозными на вид, но
прикованными к  пьедесталам и  поэтому не  имеющими души.  На линии зубчатых
крепостных стен  азнауры смотрели так,  как  смотрит барс  на  добычу  перед
прыжком через пропасть.
     Сначала непривычная тишина будто окутала горные отроги,  ущелья. Борьба
с Иса-ханом и Хосро-мирзою оборвалась внезапно,  как в песне.  Всадники едва
успели натянуть поводья, и кони, тревожно поводя ноздрями, прервали свой бег
на повороте к Тетрис-цихе.
     - Что ж,  - Ростом привстал на стременах, оглядел придорожный кустарник
и нарочито зевнул,  -  раз даже за пять марчили нельзя найти хотя бы хромого
сарбаза,  поскачем,  друзья,  к  близким,  а  заодно разведаем,  что за звон
потрясае