орые скоро придут просить на шарвари.
Может,  и  не  дал бы,  но  ради женщин подобрею:  стыдятся они на голый зад
смотреть.  А  многое  спрятал,  нам  пригодится.  Гуния  и  Асламаз тоже  не
отвернулись от золота.  И Квливидзе молодец!  Что,  он хуже амкара?  Где ему
заработать, если не на войне?
     - Я тоже так думаю,  но раз длинноносый черт не брал... Все равно даром
не  пропало,  все  азнауры  похватали.  Нехорошо,  с  ополченцами  не  щедро
делились:  "Пусть сами богатеют,  мы  не  против".  А  разве ополченец может
сравниться с  азнауром?  Дружинники без  устали для своего господина отнятое
прячут.  Только  ты,  Георгий,  поровну добычу  делишь и  не  всегда к  себе
справедлив. Ведь все свое богатство раздаешь.
     - Раздаю на оружие,  коней,  одежду - это для Картли. На хлеб в деревню
редко даю:  всех не накормишь,  а  можно потерять средства к борьбе.  Другое
дело трофеи -  это общая добыча,  значит,  по справедливости следует делить:
кто рисковал жизнью,  тот участник прибыли.  Ну,  рады, друзья? Ведь опять у
всех больше дела!  Да, Димитрий, сегодня должен твой дед приехать, послал за
ним. Пусть отчет даст, как моим замком в Носте управлял.
     Саакадзе,  видя,  как побледнел от волнения Димитрий, встал и предложил
пойти  к  заждавшимся страдалицам,  которым на  долю  выпало не  веселье,  а
постоянная тревога:  или  провожают воинов,  или  ждут их  возвращения,  или
томятся, когда они дома никак не могут закончить военные беседы.


        "ГЛАВА ВОСЬМАЯ"

     В прозрачных облаках тонкой пыли теряются верхушки минаретов,  каменных
стражей  Решта.   Стоит  обычный  полдень.   В  паутине  узких  кривых  улиц
беспрерывно двигаются караваны,  сливая  в  один  неумолчный поток  звяканье
персидских  бубенцов  и   колокольчиков,   величиною  от   ореха  до  тыквы,
нацепленных на сбруе,  по бокам и на шеях верблюдов; выкрики черводаров, рев
ослов,   мулов,  окрики  погонщиков,  неумолчное  ржание  скакунов,  выкрики
вооруженных купцов, ругань столкнувшихся всадников, лай собак, вопли женщин,
закутанных в  шерстяные чадры и белые покрывала.  К пыльным,  грязным стенам
пугливо прижимаются босоногие дети в войлочных шапчонках, оберегая кувшины с
мутной водой. Проходят одни навьюченные животные и тотчас появляются другие,
новым ревом и звоном наполняя улицы шириной с копье.
     Горы  вьюков,  пирамиды  кип,  ряды  тюков  то  распадаются,  то  вновь
громоздятся вдоль  площади  базара.  Верблюды опускаются на  колени,  ревут.
Вереницы  носильщиков под  монотонный напев  тянутся  к  кораблям пустынь  и
степей.
     Смотритель базара,  подсчитывающий сбор,  и  шум падающих с весов тюков
предвещают зенит не только солнца,  но и дневной торговли. Лучи ослепляют, у
водоемов сутолока, щелкают бичи. То тут, то там слышится яростное "Хабарда"!
Нещадно бранясь: "У, па-дер сек!", проклиная солнце, осатаневшие караванбаши
гонят передовых верблюдов,  тесня носильщиков, чернолицых и краснобородых, с
трудом удерживающих груз на плечах.
     Покачиваются в корзинах коконы,  в тюках -  гилянский шелк,  в вьюках -
ковры  Керманшаха и  Хорасана.  В  особых сосудах -  благовония,  в  плотных
мешочках - пряности. Барахтается в пыли солнце. Кипит Решт. Проходит обычный
полдень. "Ай балам! Ба-ла-амм!"
     Караваны спешат на север, юг, запад, восток. В Московию и Индию, Хорезм
и Синд,  в Афганистан и Сирию, в Талышинское ханство и Ширван, в государство
великих моголов, к берегам океана, морей и заливов.
     Звенят монеты Азии и Европы,  щелкают четки. Расчетливые слова торговли
перемежаются с  молитвенными призывами к  намазу.  Отречение от суеты -  как
отлив на море, страсть к наживе - как прилив. Звенят бубенцы и колокольчики,
ведя  счет верблюжьим шагам,  спешат караваны продолжить путешествие,  новые
облака пыли  вздымаются над  Рештом,  хлопают бичами черводары,  надрываются
караванбаши: "Ай балам! Ба-ла-амм!"
     И внезапно -  крики,  вопли,  ругань: поймали вора. "Ферраши! Ферраши!"
Мелькает ханжал, отсекая ухо.
     Одичалые псы кидаются к кровавой луже. Все привычно, как небо.
     Спертый,  горячий  воздух,  густой  от  пыли,  наполняет  улицы.  Запах
отбросов смешивается с терпким ароматом садов, притаившихся за глинобитными,
каменными  и  изразцовыми  стенами.   От  приморских  болот  тянет  гниющими
водорослями. Нестерпимо душно. И вот-вот оборвется дыхание.
     Но так было каждый день,  каждый год!  Так было всегда!  Торговая жизнь
спешит к  весам удачи.  И время настойчиво движется в будущее,  как караван.
Три часа отделяют день от  зенита.  Обычные будни лихорадят Решт.  Призывают
муэззины, поет бродячий певец:

                Караван уходит в голубые степи.
                Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни...
                Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи, -
                Ты осталась в Реште, песня в сердце стынет, -

                Не Меджнуна цепи, а меня обвили!
                Тысячу красавиц встречу я отныне...
                Я ушел от пыли, и пришел я к пыли,
                Потерял я песню, как слезу в пустыне.

     Фанатичный мулла наступает на тень,  распростертую на желтой земле.  Из
люля-кебабной  доносится  запах  бараньего сала;  туда  устремляются усталые
погонщики.
     Поет бродячий певец, протягивая медную чашу и взывая:
     - Подаяние! О имам Реза!
     Купец,  сидя  на  коврике возле  полутемной лавки,  куда-то  устремляет
взгляд и  привычно перебирает четки.  Перед ним на желтой земле тень певца с
протянутой чашей. Две монетки со звоном падают в "приют надежд".
     Спешат караваны. Тени становятся короче. Завеса пыли плотнее.
     Певец поет:

                Тысяча красавиц ароматней дыни,
                Но одна дороже: Лейла - песня розы!
                Потерял в пустыне и нашел в пустыне
                Песню, что рождает в мире только слезы.

                Ай балам! Ба-ла-амм! Чашу, от недуга,
                Я вином наполню! Жертвой был гордыни,
                А теперь я нищий и брожу вдоль круга, -
                Что нашел в пустыне, потерял в пустыне!

                Караван уходит, солнцем опаленный,
                Пыль летит над жизнью тучами густыми...
                Ухожу влюбленный и приду влюбленный, -
                Потерял в пустыне и нашел в пустыне.

     - Подаяние! О врата нужд!
     В  прохладной  каве-хан  краснобородый  караванбаши,   из  года  в  год
пересекающий  море  песков,  возлежит  на  широкой  тахте,  посасывая  чубук
кальяна.  Певец  терпеливо ждет,  пока  расплывутся светло-синие струи дыма.
Рука доброжелателя опускает в чашу медную монетку.

                Ты луне подобна! Тень тебя покинет
                Пусть с моей лишь песней, как слеза лучистой!
                Я искал в пустыне и нашел в пустыне
                Твои кудри, Лейла, амбры самой чистой!

                Я покинул сытых, я покинул черствых,
                Ты сказала "Милый Лейлу не покинет!"
                И теперь я песней оживляю мертвых
                Мглу терял в пустыне, свет нашел в пустыне

     - Подаяние! О поручитель за газель!
     Бронзоволицый гебр  в  высоком,  черном  колпаке,  размышляя об  учении
Заратуштры,  продал на замусоренном перекрестке продолговатую дыню.  Выручку
он небрежно бросает в медную чашу.
     - Да не подвергнет тебя аллах неожиданной стреле!
     Только на  одно мгновение задержался шемахинец,  красуясь на  коне,  он
сдвигает  на   затылок  шапку   из   черной  бараньей  шкуры  и   устремляет
сладострастный взор  на  персиянку,  сверкающую  глазами  за  полупрозрачной
кисеей. Двадцать четыре косы спадают у нее по плечам, опасные, как змеи. Как
виденье, исчезает она в гуще померанцевых деревьев, укрывающих Решт.
     Запел певец громче и восторженнее:

                Без воды сосуд мой, и в глазах слезы нет,
                Тень твоя воздушна, только сердце ранит!
                Потерял в пустыне и нашел в пустыне
                Сладостный оазис онемевший странник.

                Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи!
                Двух теней нет в Реште есть одна отныне...
                Караван уходит в голубые степи,
                Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни!

     И пошел певец по знойной улице, громко взывая:
     - Подаяние! О Лейла, подаяние!..
     Красная обожженная черепица кровель высится над садами,  отделенными от
улиц.  Лучи  солнца,  теряясь в  листве,  скупо освещают арыки.  Здесь жизнь
медлительна, как вода в арыках, там - скоротечна, как дым кальяна.
     Где-то  далеко  и  совсем  близко муэдзин решительно напоминает о  дани
аллаху, единому и всепрощающему. Все - как было вчера и как будет завтра...
     Но вдруг,  словно самум,  налетел неистовый бой барабана,  пронзительно
завыли свистульки,  озадаченно залаяли собаки, вопрошающе заревели верблюды,
завизжали откуда-то  вынырнувшие мальчишки!  До  хрипоты  что-то  выкрикивал
мечущийся  ферраш-баши,   но  его  не  слушали:  сталкиваясь  и  разбегаясь,
наскакивая на вьюки и животных, кружились, не зная зачем, взывали, не зная к
кому: "Аллах! Где? Кто?"
     Через Решт мчался всадник из  "тысячи бессмертных",  личной охраны шаха
Аббаса. Такая встреча была минбаши привычна и желательна. Откинув кольчужную
сетку,  защищавшую шею и  лицо,  вскинув копье с  позолоченным наконечником,
всадник грозно сверкал глазами,  уподобляясь воину божьему из  одиннадцатого
стиха шестьдесят первой суры корана "Порядок битвы",  принявшему земной вид.
За   ним  скакал  отряд  "шах  севани"  -   "любящие  шаха",   оруженосцы  и
телохранители.  Надзирая за безопасностью дорог и спокойствием империи,  они
не  скупились на  удары,  наносимые ими  по  обе  стороны тесных  площадей и
уличек.
     Шахский глашатай,  подпрыгивающий на  берберийском скакуне,  неотступно
следовал  за  передовым  всадником,   свирепым  минбаши,  который  продолжал
потрясать копьем  с  позолоченным наконечником,  как  бы  стремясь дополнить
наглядной силой вескую силу слов глашатая.
     - Во  имя аллаха высочайшего!  -  вещал глашатай,  подняв указательный,
заключенный в золото перст к словно притаившемуся небу.  - Во имя всеблагого
и  милосердного!  Да  воздается благодарение творцу  двух  миров!  Да  будет
благословение божие над Мохамметом и его потомками! Пусть души жителей Решта
образуют одну  душу!  Пусть  слух  жителей  Решта  вызовет зависть тигров  и
пантер!  Знайте, правоверные, и будьте преисполнены счастьем! Торжествуйте в
честь наивысшего торжества!  В  Гилян,  да  хранит его  аллах,  в  Решт,  да
заботится о нем пророк, держит свой высокий путь и путей шах-ин-шах! "Солнце
Ирана"! "Лев львов"! Великий шах Аббас!!!
     Упади молния из голубых глубин в  середину Решта и порази тысячи тысяч,
она не  могла бы  произвести на рештцев впечатление более ошеломляющее,  чем
эти фанатичные выкрики.  На уличках, примыкающих к площади базара, поднялась
невообразимая суматоха: кто-то командовал, кто-то метался, кто-то загонял во
дворы  верблюдов,  ослов,  мулов,  кусающихся  и  лягающих.  Вмиг  появились
подростки-поливальщики.  Из кувшинов хлынула вода,  борясь с пылью, - словно
переплелись белые  змеи  с  желтыми.  Распаленная,  одуревшая  толпа  росла,
ширилась,  наваливаясь на  глинобитные стены,  -  вот-вот рухнут.  В  мелкие
осколки  разбивались кувшины,  сверху  откуда-то  свалились вьюки  прямо  на
головы  завопивших женщин.  Появился калантар,  размахивающий руками.  Вновь
посыпались удары.  И  над городом повис протяжный,  не  то радостный,  не то
печальный, крик: "Оо-ол!"
     Минуя  померанцевые  сады  и  обогнув  мечеть,   запыленный  минбаши  и
вспотевшие "шах-севани"  повернули к  тутовым рощам,  внешним кольцом плотно
окружившим сады Сефевидов.
     Взбудоражен Решт! "Спешите, правоверные! Приближается шах Аббас!"
     Из лавок майдана исчез дешевый калемкар,  и тончайший разноцветный шелк
заполнил темные  полки.  Деревянные чаши  из  "орехового наплыва" заменились
чеканными изделиями. Глиняные мухоловки заброшены в темную нишу, на их месте
красуются покрытые черным и красным лаком ложки для шербета.
     Улицы,  по которым проследует "лев Ирана",  обильно политы и подметены.
Кругом,  словно перед байрамом,  вытряхивают ковры,  чистят медные котлы для
пилава,  набрасывают на  тахты кашмирские и  керманские шали,  как будто шах
Аббас соизволит посетить хоть одно из  жилищ.  Но  -  иншаллах!  -  он может
проехать мимо, может благосклонно повернуть голову к забору!
     - И что же?  - хрипит старая Кюлли. - Разве через забор виден хоть один
персик?
     - О  Аали,  кто сказал,  что да?  -  шипит старая Зебенда,  остервенело
наводя блеск на погнутый таз.
     - Байрам! Байрам! - восклицает старая Кайкяп, устилая циновкой земляной
пол. - Шах-ин-шах, великий из великих, едет в Решт!
     Слухи  носились,  как  лепестки мака.  Говорят,  "лев  Ирана"  внезапно
пожелал  раньше  объехать  Гилян.  Говорят,  "повелитель вселенной"  повелел
разбить сад на  пути к  Энзели,  в  котором будут созревать бирюзовые сливы.
Говорят,  "средоточие мира"  решил  перебросить мост  через море,  равный по
длине семи тысячам верблюдов,  поставленных друг к  другу в хвост.  Говорят,
"солнце  Ирана"  возжелал  воздвигнуть  на  берегу  Сефидруда  ослепительную
мечеть. Ее сто двадцать колонн повергнут ниц север, восток и запад.

     Вскоре  за  минбаши  из  "тысячи бессмертных" и  отрядом "шах-севани" к
тутовым рощам подошел огромный караван в  семь  тысяч верблюдов.  "Передовой
дом",  -  так назывался этот караван,  -  перебросил из Исфахана,  стольного
города шаха Аббаса,  к прибрежному городу южного Каспия -  Решту -  палатки,
мебель,  ковры,  золотую посуду, запасы яств, оловянные трубы и бассейны для
великого оживления садов.
     Чарами казалось происходящее.  Там,  где  лишь  вчера стелилась зеленая
трава,  поднялась мозаичная арка шаха Аббаса,  и  у  подножия ее раскинулись
причудливые арабески из  пунцовых роз.  Из высохшей пасти мраморного грифона
внезапно хлынула жемчужная струя, обдавая белоснежной пеной отшлифованные до
зеркального  блеска  плиты  террас.  Деревья,  беспечно  разбросившие ветви,
мгновенно  под   звякающими  ножницами  садовников  приняли   благочестивый,
стройный вид.  Множество рабов,  черных и  смуглых,  под понукающее щелканье
бичей стали возводить шатер-дворец.
     И,  как роскошный цветок факира,  вмиг распустился шелк, поддерживаемый
столбами,  скрепленными ободками  из  массивного  золота.  Драгоценная парча
образовала четыре стены,  вдоль них  раскатали ковры,  а  голубые керманшахи
подтянули вверх  и  укрепили золотыми яблоками.  Отвели ручей  и  пропустили
через шатер-дворец, устроив бассейн из вставленных в землю свинцовых плит, с
карнизом из золотых полукруглых пластинок.
     - Спешите, правоверные! Приближается шах Аббас!
     К  рабам  черным  и  смуглым  прибавились жители  Решта  -  мастера  по
обработке шерсти и кож,  металла и дерева.  Перестук тысячи кирок и молотков
огласил окрестность. И вокруг шатра-дворца, как пузыри на воде от брошенного
камня,   тотчас  появились  шатры  для  приемов,   омовения,  пиров.  Позади
растянулись шатры для шахского гарема,  а несколько поодаль еще шатры -  для
придворных и  их гаремов,  для охраны и  слуг.  На страже уже застыли рослые
мамлюки,  арабы  в  белых  бурнусах,  воинственные мазандеранцы в  полосатых
чалмах.  Сады,  примыкающие к  шатровому  городу,  еще  вчера  пребывавшие в
небрежении,  сейчас казались нарисованными;  на  углах  бронзовые курильницы
расточали фимиам,  и  свежий  песок  на  дорожках  еще  сохранил благодатное
дыхание моря.
     Исфахан  взбудоражен.  На  майданах,  базарах,  в  ханских дворцах и  в
простых ханэ только и  разговора,  что о  поездке шаха.  Взволнован и гарем:
конечно, жены поедут, но кого из хасег удостоит шах-ин-шах веселой поездкой?
     Семь  тысяч  верблюдов снаряжены в  далекий путь.  Шахский поезд  готов
покинуть Исфахан.  Нежданно шах повелел всем обитательницам гарема следовать
за ним:  женам -  в крытых носилках,  хасегам -  в кеджаве.  Особо пригласил
любимую сестру, жену Иса-хана.
     И для Решта настал день из дней.
     Приближался властелин.  Над  дорогой реяло оранжевое знамя шах-ин-шаха:
лев с  саблей в  лапе и  со  свирепым солнцем на  спине,  напоминая о  силе,
способной испепелить, изрубить все неугодное ставленнику аллаха на земле.
     Приближался "лев  Ирана"!  Впереди конюхи вели под  уздцы его  запасных
коней -  в золотой сбруе,  под шелковыми чепраками, украшенными драгоценными
камнями. Затем следовали барабанщики и трубачи. "Тысяча бессмертных" скакала
на конях позади великолепного поезда.  А  вот старые и молодые ханы в парче,
слепящей,  как  солнце,  сардары  в  сверкающих  доспехах,  начальники охот,
вооруженные  инкрустированными  мушкетами,   сокольники,   гордо  вздымающие
нахохлившихся соколов в клобучках,  безмолвные евнухи, важностью старающиеся
вознаградить себя  за  безобразие,  чубуконосцы,  надменно вздымающие редкие
чубуки, как копья, рой жен и хасег в легких рубандах.
     Впереди,  на золотистых конях высился голубой,  разукрашенный золотом и
бисером паланкин.  За легкими занавесками,  на атласных подушках, полулежала
Тинатин;  рядом с  ней  любимая подруга.  За  отказ Нестан Эристави уехать в
Грузию и  желание остаться в  Давлет-ханэ шах осыпал ее подарками и  нередко
благосклонно приглашал разделить с  ним и Тинатин обед или утренний кофе.  И
весь гарем оказывал ей  почести не  как знатной княгине,  а  как удостоенной
особого внимания шах-ин-шаха.  Вот  почему  и  сейчас Нестан сидела рядом  с
Тинатин в ее богатом паланкине.
     За верблюдами гарема ехал главный казначей,  охраняющий кожаные мешки с
золотыми монетами.  Дальше следовали поэты  в  дорогих нарядах,  как  строка
стиха, вырвавшаяся на волю из сердца; звездочеты, стерегущие звезды на небе,
как пастухи овец;  отряды фонусчи,  неутомимых воителей с мглой; оруженосцы,
подозрительно косящиеся даже на тени своих коней. И все они придавали поезду
шаха  то  величие,  тот  блеск,  без  которого  не  мыслился  "царь  царей",
безграничный властелин и первый кочевник империи.
     Тонконогий конь,  красиво  изгибая  шею,  казалось,  нес  шаха  Аббаса.
Рисовые  поля  остались  в  стороне,   надвинулись  тутовые  рощи,   царство
гилянского шелка.  И оранжево-золотистый свет,  сливающий небосклон с морем,
казался  нежным  шелком,  раскинутым  над  Рештом.  За  поездом  уже  смутно
виднелись очертания дальних  зубчатых  хребтов.  В  прозрачной дымке  шумела
убегающая к  морю  быстрая река.  Все,  видимо,  настраивало к  возвышенным,
отвлеченным мыслям, к проявлению добрых дел.
     Шах Аббас сидел в  седле,  выпрямившись,  как на  троне.  Лицо его было
непроницаемо, но думал он о самом земном: если медведь подошел к одному краю
водоема,  лев должен не опоздать и подойти к другому.  Плотно сжав губы,  он
словно остерегался,  как  бы  не  выскользнуло хоть  одно  слово,  способное
приоткрыть завесу над его тайными планами,  и в уголках губ, как привратник,
притаилась чуть зримая жестокость.
     Вдруг он  резко осадил своего скакуна Скорохода.  За шахом одновременно
натянули поводья  ханы.  Поезд  остановился.  Из  морской  глубины вздымался
огромный черный крест.
     Хмуро вглядывался шах Аббас в уцелевшую мачту с верхней перекладиной.
     "Погиб корабль,  оставив христианский знак.  Не предопределение ли это?
Предчувствие опасности,  надвигающейся из  бурунов,  охватывает меня.  Видит
Аали,  не сейчас возникла из темно-зеленых вод мать печали.  Нет, давно меня
не покидает тревога.  Но ни один предсказатель не смог бы объяснить причину.
Разве  аллах благосклонно не  выполнил мои  желания?  Разве скоростные гонцы
каждую субботу не привозят радостные послания от Иса-хана из Гурджистана?  А
на пути в  Решт не догнал ли меня гонец мужа любимой сестры,  и не прибыл ли
также гонец