ер лениво нагонял зыбь,
колебля ночные тени фелюг -  кораблей.  Истамбул спал, пряча притаенные огни
зеленых и розовых фонарей за решетчатыми ставнями, и только издали доносился
голос певца, под удары тамбурина взывавшего к возлюбленной.
     За   этими  мягкими  красками  скрывалась  душа   города,   свирепая  и
мстительная.  И  мысли Саакадзе проносились,  как  соколы на  охоте,  и  он,
опытный охотник, но успевал за ними.
     Догорали светильники,  а  беседа  Саакадзе и  взбудораженных "барсов" с
купцом не остывала. На камке сгрудились подносы с яствами, но к ним никто не
прикасался. Медленно разворачивая длинный свиток, Саакадзе внимательно читал
послание Шадимана.
     Тонко высмеивая князей,  которые одной рукой держатся за  атласную полу
его куладжи,  а другой угодливо приветствуют Зураба,  Шадиман присовокуплял,
что уже начал вонзать в  Теймураза змеиное жало,  переслав ему еще в  Метехи
послание Зураба к Хосро-мирзе. И царь заметно обеспокоился, как бы отвратный
арагвский шакал не выхватил у  него,  "богоравного",  из-под носа власть над
Картли.  Потому,  прицепив к  поясу меч Багратиони,  он не преминул стать на
сторону хевсуров,  делая вид,  что  забыл обиду,  нанесенную ему хевсурами в
кровавые дни базалетской битвы,  когда в  помощи царю отказали и хевсуры,  и
другие горцы.  Если бы  не страх Теймураза перед коварными действиями Зураба
Эристави,  хевсурам, наверно, пришлось бы выплачивать арагвинцу двойную дань
и  выделить  дружины  для  пополнения его  конницы.  Теймураз  ухватился  за
хевсуров,  как дитя за волчок,  а  они нужны самому шакалу,  чтобы устрашать
своих подданных...
     В  конце  послания  Шадиман  сообщал,  что  "Трифилию  удалось  убедить
Московию помочь царю  Луарсабу.  И  если  этот "подходящий" царь окажется не
тенью  призрака,  то,  как  договорились,  совместно будем подымать царство,
изнемогающее под  пятой  шакала".  А  великий  спор,  если  сами  не  успеем
закончить, то потомкам завещаем.
     Шадиман,  очевидно,  как и  Вардан,  еще не  знал о  трагической гибели
Луарсаба, и выражал надежду, что "Моурави долго в Стамбуле не засидится, ибо
каждый день дорог"...
     Прошел еще час. Луна давно коснулась зеркала залива, расплескала жидкое
серебро и, словно фелюга, распустившая темно-оранжевые паруса и на всем ходу
налетевшая на Карабурун -  Черный мыс,  -  пошла ко дну.  На востоке заалела
нежно-лимонная полоска,  воздух наполнился голубым светом,  и Стамбул как бы
раздвинулся в берегах, террасами подымающихся над Золотым Рогом.
     Никто не нарушал задумчивости Георгия Саакадзе.  Он поднялся внезапно и
положил руку на плечо купца:
     - Так вот,  мой Вардан,  ни о  чем не беспокойся.  Если вернусь,  такую
торговлю с  тобой устроим,  что не только в  Багдаде,  в Венеции звон нашего
аршина  услышат.  Лавку  тебе  из  мрамора выстрою,  чтобы  чужеземные купцы
входили к  тбилисскому мелику,  как  в  храм торговли...  Аршин позолоченный
водворим посередине и такое начертаем:  "Что отмерено, то отрезано". Амкарам
передай:  старое  забыл,  вновь  оружием дружбу скрепим.  Пусть  куют  мечи,
закаляют шашки,  пусть припасут дружинникам бурки,  ноговицы,  чохи,  а  для
азнаурских коней -  седла,  подковы.  И еще одно дело тебе поручу.  Нагружай
караван в Стамбуле,  но не торопись,  и как только услышишь,  что я дошел до
Восточной Анатолии,  -  а я должен дойти, ибо это ближайший путь к Картли, -
подготовь скоростных верблюдов.  Там госпожа моя Русудан, Хорешани, Дареджан
со всеми домочадцами и  слугами примкнут к  твоему каравану.  Тебе,  Вардан,
доверяем самое ценное для нас. Проводишь до Эрзурума.
     Вардан просиял,  достал шелковый платок и  старательно провел по  лбу -
признак  волнения.   Он   поднялся,   хотел  сказать  что-то  торжественное,
приличествующее моменту,  но  не  нашел  достойных слов,  вновь опустился на
мавританский табурет и, украдкой смахнув слезу, просто проговорил:
     - Моурави,   я  обрадован  твоим  доверием,  оно  лучший  подарок,  ибо
открывает дверь в  будущее.  Пока  сам  не  увижу,  в  каком доме будут жить
госпожа Русудан,  госпожа Хорешани,  не покину Эрзурум. Если госпожа Русудан
пожелает,  во всем помогу.  Раз,  Моурави, семью ближе к Картли отправляешь,
значит,  правда  недолго  думаешь оставаться здесь.  Говорят,  Стамбул город
янтаря и роз,  а по-моему -  печали и слез. Полумесяц кривой нож напоминает,
которым горло перерезывают.
     Саакадзе улыбнулся и похвалил купца за сравнение: "Еще десять лет таких
потрясений, и Вардан совсем поэтом станет".
     Невольно "барсы" ухмыльнулись:  легче было  представить Зураба Эристави
властелином горцев, чем Вардана творцем созвучий.
     Полный гордости и воодушевления, вышел Вардан из гостеприимного дворца.
Поручено ему  важное дело,  отныне он  не  только купец,  но  еще доверенный
Великого Моурави,  охранитель его семьи.  Он сумеет повернуть дела амкаров в
нужную для Моурави сторону и  обрадовать азнаура Квливидзе не одной парчой и
туго набитым кисетом -  даром Моурави,  но и  новым планом возрождения Союза
азнауров,  призванных самой  жизнью  укрепить  трон  достойного царя.  Пусть
старый рубака,  совесть сословия,  вновь соберет азнауров Верхней, Средней и
Нижней Картли и  разговором с народом оживит Ничбисский лес.  Сейчас,  когда
князья  согнули  близоруким  шеи  наподобие  дуги,  многие  если  не  совсем
прозрели,  то  опомнились -  знают теперь,  за кого подымать оружие.  Вардан
погладил алмазный перстень, знак расположения Моурави.
     Узкая  черная  тень  пересекла улицу,  окаймленную высокими кипарисами.
Вардан  случайно  задел   проходящую  мимо   женщину  в   изумрудной  чадре.
Послышалось глухое  бормотание,  означающее брань.  Он  шарахнулся,  вскинул
глаза  и  увидел  на  минарете  полумесяц,  искрящийся в  кровавых отсветах.
Невольно Вардан провел пальцем по шее и решил как можно осторожнее проходить
мимо женщин в Стамбуле, где нехорошо шутят, и как можно яростнее торговаться
на  базарах.  Первое  создаст ему  славу  скромного чужеземца,  а  второе  -
опытного купца. "Эх-эх, велик аллах, только на что людям евнухи?!"
     Вардан поймал себя на странных мыслях и  решил,  что воздух в  Стамбуле
для него не менее вреден, чем в Исфахане.


        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"

     На дне фаянсовых чашечек скапливалась кофейная гуща,  и  сладости почти
исчезли с египетского блюда, а "барсы" и не собирались уходить, прося Халила
рассказывать еще и еще о веселом и скучном, о нравах стамбульских базаров, о
купцах, об эснафах - турецких цеховых ремесленниках.
     Халил  добродушно  улыбался,  довольный  гостями,  которые  тоже  много
говорили о царствах грузин,  о нравах Ирана,  о Папуна, с которым непременно
должен подружить он,  ага Халил.  А когда на миг водворилась тишина,  Матарс
напомнил:
     - Ага  Халил,  ты  обещал поведать о  трех ханым,  переставших,  как мы
поняли, быть твоими женами. Но если слова мои неуместны, то...
     - Свидетель пророк,  уместны,  ибо притча о трех женах поучительна, как
сказание о  нравах и  обычаях не  только открытых базаров,  но  и  тех,  кто
прячется за высокими стенами.  Тем более,  что Ибрагим пошел посмотреть, что
за  товар привез купец из  Бейрута.  -  Халил засмеялся.  -  Уже десять лун,
воробьиный  хвост,   меня  не  пускает  на  первый  разговор:  боятся,  мало
торговаться буду;  знает -  не люблю...  Так научился:  раньше сам выбирает,
потом  пять  базарных часов  торгуется,  потом за  мной  бежит...  Не  будем
затягивать,  пусть клубок разматывается, пока хватит нити для горькой правды
и сладкой лжи.
     - О ага Халил, просим тебя не быть скупым на слова.
     - Слушаю и повинуюсь,  ага Матарс.  Но будет вернее сказать:  моя жизнь
обогатилась... По желанию шайтана было, скажем, у меня три жены.
     - А дети?
     - Не успели родиться.  Кисмет!  Пришлось всем трем,  каждой в свой срок
так сказать: "Жена, уйди от меня!" Случилось так: в суматохе, когда чувячник
отнял у  меня Ибрагима,  моя умная мать сказала огорченному сыну:  "Прогнать
печаль  можно  только  смехом,  не  начать ли  тебе  притчу о  первой жене?"
Обрадованный,   я  вскрикнул:   "Начать!   И  да  поможет  мне  веселый  див
благополучно закончить".  Не  будем  затягивать.  Первой женой,  как  раньше
говорил,  я взял дочь купца,  хотя и не торговца льдом,  но весь базар знал:
целый день он  щербет со льдом сосал,  -  может,  потому родил ледяную дочь.
Когда я в первую ночь на ложе опустился,  она не шевельнулась; руку просунул
куда  надо,  сразу пальцы у  меня замерзли.  Немного удивился:  не  шутка ли
рогатого?  Оказывается,  нет,  ибо пальцы ног тоже похолодели. А жена лежит,
подобно глыбе,  и  не  тает.  Я  поворачиваю ее  туда,  сюда,  как  кувшин с
шербетом,  она не сгибаемся.  Я тогда губами к ее устам прильнул и отпрянул:
вместо жены -  тюк со  снегом.  "О шайтан!"  -  взвыл я.  Даже не двинулась.
Провел ладонью по спине и...  окоченел.  "О Мекка!  -  взмолился.  - Если от
равнины перейду в ущелье,  не примерзну ли к кустарнику? Аман! Аман!" И ради
спасения себя выпрыгнул из-под покрывала и побежал.  Не менее базарного часа
у жаровни отогревался.
     Элизбар повалился на тахту,  никакие призывы Ростома соблюдать приличие
не помогли, Матарс и Пануш смеялись до хрипоты. Халил невозмутимо продолжал:
     - Наутро при двух свидетелях сказал по  закону корана:  "Жена,  уйди от
меня!"  -  и  обратно к отцу ее отослал.  Приданое вернул и бахшиш прибавил:
замороженный в  подвале кувшин  с  шербетом.  Это  чтобы  не  сердился.  Так
окончилась первая притча о трех женах.  Пойдемте дальше.  Тут я заметил, что
забыл закрыть ящик,  где хранились листы.  Как раз мышь воспользовалась моей
оплошностью и  сгрызла записи о  виденном и  слышанном мною в  путешествиях.
Пока  я  гонялся за  мышью,  пока восстанавливал поврежденное...  умная мать
подсказала озабоченному сыну,  что ловить прожорливых мышей дело женщины,  и
стала уговаривать:  "Женись!  Аллаху неугодна пустая семья!  Я  сама в  баню
пойду, невесту выберу". Тут я даже записывать перестал, как раз мне Ибрагима
вернули.  С надеждой подумал:  долго будет выбирать.  Увы,  оказалось,  нет,
сразу нашла.  Тогда я хитрость проявил:  "О добрая мать, знай, я зарок дал и
не женюсь на дочери купца".  - "А на чьей, мой ага, хочешь?" - "Не ниже, чем
на дочери муллы".
     Слава пророку,  подсказавшему мне спасительную мысль!  Но  не  прошло и
двух пятниц,  мать говорит:  "Сын мой,  недаром ты появился на свет в первый
день рождения луны: мулла из нашей мечети благосклонно отдает тебе дочь. Нос
у нее - как финик Дамаска, рот - как стручок Медины, уши - птичье гнездо". Я
смутился.  Кто не знает высокомерие ставленников аллаха?  Они уверены, аллах
только для них оазисы создал,  и  если было бы с кого другого пиастры брать,
всех людей изгнали б в пустыню.
     Сколько ни  упрашивал подождать,  мать не  соглашалась:  "Теперь поздно
уподобляться раку.  Мулла может проклясть".  Сестра Рехиме,  что за  хекимом
замужем,  тоже  пришла,  похвастала:  "Из  пяти  дочек  самую  красивую тебе
выбрал".  Пир  свадебный большой устроила.  Никогда не  видел вместе столько
мулл.  Отец  моей  новой жены  от  гордости едва меня замечал.  Другие муллы
притворялись,  что  ради милосердного пророка Мухаммеда снисходят до  яств и
шербета всех сортов.  Я в углу сидел,  подобно испуганному воробью.  Наконец
случилось то, что должно было случиться. Гости ушли, с сожалением поглядывая
на недоеденные яства,  а я направился в "оду приятного сна". Стою возле ложа
и удивляюсь. Мать и сестра заверяли: красивая, как газель, дочь муллы. Потом
поняли:  показывали младшую,  а в последнюю минуту подсунули старшую, корове
подобную.  С  умыслом,  ссылаясь на  застенчивость,  она  чадру скинула лишь
тогда,  когда мать и сестра,  не скупясь на жемчуг смеха,  покинули "комнату
сна".  Потому мать и сестра об обмане узнали позже меня. Топчусь возле ложа,
не знаю,  на что решиться.  Но мужчина всегда мужчина, - так решаю: шайтан с
нею,  утром разберусь в  птичьем гнезде.  Лег на ложе,  и...  как раз в  эту
минуту рогатый счел удобным напомнить "газели",  что она дочь муллы. Значит,
пол-Стамбула ей принадлежит.  А ложе?  Тоже ее!  И тут "финик Дамаска" сочла
уместным свой нрав проявить. По ее мысли, следовало подчеркнуть, какую честь
оказала она,  дочь  муллы,  мне  простому четочнику!  И  началось...  Раньше
"газель" с  презрительным смехом толкнула меня  в  бок,  -  я  удивился,  но
подвинулся;  увидя  мою  покорность,  сильнее хватила по  ребрам,  -  я  еще
подвинулся.  "Газель" осмелела, хихикнула и брыкнула веслу подобной ногой, -
я свою поджал;  она развеселилась,  размахнулась -  нос мой,  а с ним и я на
край тахты отлетел. Она шаловливо засмеялась: наверно, думала, именно так, а
не иначе должна провести дочь муллы свадебную ночь.  Она смеется,  а мне все
кажется  -  скрипит ржавая  дверь.  Потом,  скажем  учтиво,  кормой  ко  мне
повернулась и чуть не спихнула меня за борт. Тогда я сказал себе: "Чох якши!
Нехорошо быть назойливым,  тем более пламени в  крови даже ни на один мангур
не  осталось".  Эйвах!  Не  успел решить,  куда плыть дальше,  как она снова
толкнула меня... скажем, кормой, сначала не понял, но - плюх-плюх, - упал на
пол... и понял, что мечтаю о шербете со льдом.
     Уважаемые эфенди,  теперь вы смеетесь - на здоровье! А тогда я всю ночь
на шкуре тигра без одеяла скулил. А она что? Она несколько раз, свесившись с
тахты,  раскаленными глазами меня рассматривала.  Зол был, а успел заметить:
ждет моей мольбы.  Но желание исчезло,  как песчинка в пустыне,  а она будто
нечаянно опустила веслу подобную руку мне на голову.  О аллах, откуда у этой
"газели" сила дровосека?  Сжавшись,  я отплыл подальше.  Внезапно она грозно
выкрикнула:  "Долго мне ждать осла? Почему не молишь о любви?" Я, едва дыша,
еще  на  аршин отплыл.  Жду.  Она  еще что-то  кричала.  Я  счел выгодным не
отзываться.  Вдруг храп  над  шкурой тигра пронесся.  Слава аллаху,  уснула!
Тогда  я,   как  вор,  прокрался  в  селямлик,  стащил  со  стены  ковер  и,
завернувшись в него, погрузился в мертвый сон.
     Наутро я при свидетелях сказал: "Жена, уйди от меня!" - и отослал мулле
его дочь.  Приданого не было, но все же я к ничему прибавил подарок: коран в
дорогой  оправе,   и   шелковой  лентой  заложил  страницу  суры:   "Ангелы,
исторгающие душу". Мулла подумал - я за обман рассердился, и промолчал. Мать
тоже так решила и три месяца боялась о женитьбе даже упоминать.
     Так  окончилась вторая  притча  о  трех  женах.  Не  будем  затягивать.
Произошло это в начале полнолуния,  и такое, что я от беспокойства на десять
базарных  дней  перестал  даже  записывать  виденное  и   слышанное  мною  в
путешествиях.  Богатый купец,  кому  аллах  не  послал  детей,  хотел  моего
Ибрагима усыновить...  Об  этом потом расскажу...  Вот  мать и  засуетилась,
воспользовалась моей  печалью и  говорит:  "Видишь,  как  плохо  без  детей?
Удерживать не можешь,  Ибрагиму счастье Мухаммед посылает.  А  ты опять один
останешься.   И  вдобавок  соседи  осуждают  тебя.  Молодой  -  и  без  жены
обходишься.  Признав речь матери справедливой,  я вновь решился на хитрость.
Поцеловав землю у  ее  ног,  я  так начал:  "Мать моя,  ты,  подобно алмазу,
блестишь в моей жизни, и слова твои сверкают истиной. Я согласен, но знай: я
женюсь  лишь  на  дочери  благородного ученого,  у  которого  все  низменное
вызывает отвращение".  Мать понимающе взглянула на  меня и  удалилась.  Небо
послало ей силы, и она тридцать и еще тридцать дней куда-то уходила то одна,
то с моей сестрой. Я уже стал радоваться, что она не найдет подходящей, и я,
иншаллах,  сам  себе по  вкусу выберу.  Как раз в  это время Ибрагим проявил
благородство и  с негодованием отверг богатство купца.  И снова в лавке моей
засияло солнце,  вернув четкам блеск и  краски,  а  мне  желание перевернуть
страницу.
     В  один из  веселых дней,  не дожидаясь моего возвращения домой,  мать,
задыхаясь,  прибежала в лавку:  "О, мое дитя! Какая радость! Я нашла то, что
ты ищешь: мюнеджим согласился отдать тебе свою дочь... Не беспокойся, обмана
не будет,  -  единственная у  него.  Недаром Зарема дочь звездочета.  О  мой
Халил, она сверкает, как звезда на дневном небе, а тело ее подобно атласу! И
жар из уст ее пышет, словно она кусок солнца..." - "Дальше не рассказывай, -
взмолился я, - сам увижу".
     В доме шум,  сверкали ножи,  резали баранов,  кур... О аллах, из-за кур
все и началось...  Об этом потом расскажу.  Хоть мать и сказала:  "Обмана не
будет",  все же  потребовала,  чтобы Зарему прислали со  служанкой на  заре,
тщательно осмотрела невесту и заперла на замок до прихода кади.
     Музыкантам сказали:  "Бейте  так,  чтобы  трещало,  играйте так,  чтобы
звенело!" Кажется,  в Стамбуле не осталось ни одного звездочета,  который не
был  бы  на  свадебном пиру.  И  разговор сразу  пошел веселый:  о  звездах,
падающих там,  где палач рубит головы,  о шаловливой луне,  освещающей часто
то,  без  чего  не  может быть  это...  Немного поспорили,  кто  лучше умеет
разгадывать смысл расположения звезд,  одетых в  золотые шаровары.  Все было
как надо, но тут веселый джин счел своевременным пощекотать... скажем, спину
отца моей новой жены.  Почесавшись, звездочет принялся услаждать слух гостей
повествованием о  давно всем  известном.  Я  ради вежливости воскликнул:  "О
лучший  из  звездочетов,  пусть  как  пекмэз  польется твой  рассказ о  семи
небесах!"  Он снисходительно мне улыбнулся и  удостоил ответом:  "Знай,  мой
сын,  и  вы,  желающие познать истину,  когда Мухаммед въехал на  своем коне
Альбараке на первое небо,  его встретил Адам с приветствием: "Селям алейкюм"
- и попросил оказать честь райскому яблоку. Но Мухаммед торопился.
     - Постой, уважаемый мюнеджим, - проговорил первый насмешник, - Мухаммед
торопился на второе небо, а ты куда? Почему не сказал, где Ева?
     - О Еве нет разговора. Она грызла ребро.
     - Грызла?  Как так? - вскрикнул второй насмешник. - Тогда еще ничего не
было у Евы: ни ребра, ни... скажем, раковины.
     - О святой Омар!  -  впал в гнев отец моей молодой жены. - Почему нигде
не  сказано,  что делать с  невеждами,  засоряющими уши слушателей выдумками
болтунов!  А  теперь  я  продолжаю:  на  втором небе  Мухаммед встретил Иса.
Выслушав сына бога гяуров, Мухаммед оценил поучение о смирении, к которому и
стал  мудро призывать нас,  правоверных.  Предсказав Иса  второе пришествие,
Мухаммед направил Альбарака на  третье небо,  к  Юсуфу  (Иосифу),  потом  на
четвертое,  где встретил Хануха (Еноха),  затем поспешил на пятое, где нашел
Аарона.  На  шестом небе Мухаммеда задержала поучительная беседа с  Моисеем.
Узнав все о десяти заповедях,  Мухаммед,  вскочив на Альбарака,  вознесся на
седьмое небо,  проехав под ветвями величайшего дерева туба.  О  правоверные,
один  плод  туба может накормить всех обитающих на  земле.  Каждый день семь
тысяч ангелов прилетают сюда петь пятьдесят молитв аллаху.  Наконец Мухаммед
очутился в  изумрудном жилище и хотя блеск пленял,  но пророк помнил,  зачем
мчался на седьмое небо,  и спросил аллаха,  что делать с правоверными. Аллах
ответил:  "Пятьдесят молитв  они  должны  сотворять  в  день,  восхваляя мои
деяния!"
     Опечаленный возвращался Мухаммед.  Но на шестом небе его снова встретил
Моисей и,  узнав причину скорби пророка, согласился, что смертные не ангелы,
и  после пятидесяти молитв они будут походить на  выжатый лимон,  а  на  все
остальное не останется ни желания, ни времени.
     - Аман!  Времени должно хватить и для выплаты налогов,  и для получения
пинков!
     Бросив свирепый взгляд на  первого насмешника,  отец  моей  новой  жены
продолжал:
     - Подумав,  Моисей посоветовал Мухаммеду возвратиться на седьмое небо и
упросить аллаха убавить число  молитв.  Сначала аллах спустил десять молитв,
но Мухаммед опять,  по совету Моисея,  возвратился к