южьих караванов с  трофеями  уже
подходит к Ускюдару. "Ур-да-башина Моурав-паше!"
     В  кофейнях и  у городских ворот,  на площадях,  где фонтаны вспененной
водой ласкают взор, возле нарядных киосков и угрюмых домов собираются турки,
чтобы послушать глашатаев и  даже  очевидцев,  так  вовремя появившихся.  Их
жесты красноречивы,  в словах жар,  они не умолкают ни на миг, вызывая вопли
восхищения. И стамбульцы вопят: "Ур-да-башина Моурав-паше!"
     Появляются запыленные,  в  дорожных плащах гонцы  Осман-паши.  Стоя  на
седлах,  они клянутся,  что своими глазами видели,  как двухбунчужный гурджи
одним  взмахом  своего  страшного  меча,  обладающего свойством пылать,  как
факел, скашивал целые ряды красноголовых.
     А  "барсы"!  Подложив  под  седла  взамен  чепраков шкуры  четвероногих
барсов,  несутся они по  воздуху,  уподобляясь орлам,  и  превращают сабли в
зигзаги  молний.   Кто   видел   еще   таких  же   победоносных  богатырей?!
"Ур-да-башина Моурав-паше!"
     К  полудню  зазвучала  сложенная  знаменитым певцом  воинская  песня  о
неустрашимом гурджи. И казалось, весь Константинополь запел:

                В огне с тобою не горим!
                Над Анатолией парим!
                О Моурав! Аллах мерим!
                Мы - твой оплот! Веди на битву!

                Друг янычар - ты ветер наш!
                Ты барс - гурджи! Ты делибаш!
                Идешь - бледнеет кизилбаш,
                Забыв последнюю молитву.

                Из наших орт, кто не богат,
                Пойдет с гурджи и будет рад!
                Он золотой пленит Багдад,
                С ним "барсов" грозная дружине!

                Ты - сын победы, Моурав! -
                С Абаз-паши тюрбан содрав,
                Взял Эрзурум! Ты дважды прав!
                Кричит Стамбул. "Ур-да-башин."!"

     Взбудораженные толпы  проходили мимо  Пале-де-Франс.  Вечером  отблески
факелов словно  кровавили стекла,  а  сейчас  зеленый и  желтый шелк  знамен
отражался в  них  цветными облаками.  Граф  де  Сези  негодовал,  ибо  поток
восхвалений достигал и  до  его  слуха.  Но  вместе с  тем  граф  восхищался
гибкостью  ума  Осман-паши,   ибо  она  отвечала  его  вкусу.   Впрочем,   у
французского посла были  еще  важные причины,  окончательно выведшие его  из
равновесия.  Надвинув на  лоб  широкополую шляпу с  перьями и  закутавшись в
атласный  плащ,  де  Сези  дважды  наблюдал за  проездом мимо  Пале-де-Франс
рослого,  смуглолицего иноземца,  едва перешагнувшего за черту тридцати лет.
Это был не кто иной, как Яков Руссель, французский гугенот из Седана. Прибыв
в  Константинополь как  официальный  посол  князя  Трансильвании  и  "короля
Венгрии" Бетлен Габора,  он, - это графу удалось установить точно, - вступил
в  тесный контакт с  вселенским патриархом Кириллом Лукарисом,  с которым де
Сези вел нескончаемый поединок.
     Еще  издавна  патриарх  завязал  дипломатические сношения с  резидентом
Голландии и Венеции, господами Корнелем Гага и Себастьяном Веньером. Все это
нежелательно послу Франции. А что желательно? Избавиться от кардинала!
     Разумеется,  де  Сези  нашел  возможность  встретиться  с  чернобородым
соотечественником за ужином (во вкусе Версаля),  но седанский адвокат, остро
проведя разговор о  женщинах во  вкусе де Сези:  "Женятся на одной,  живут с
другой,  а  любят  кого  придется",  с  предельной  сдержанностью отнесся  к
высказываниям посла короля и кардинала о турецкой политике. Он просто замолк
и  внимательно слушал,  а  то  же время ловко поглощая устрицы и  запивая их
добрым соком Шампани.
     Не   помогли  ни   хитрости,   ни  угрозы.   Цель  прибытия  Русселя  в
Константинополь осталась тайной.  Пришлось пустить в  ход  самые  изощренные
способы, сдобренные звонким аргументом. И вот удалось установить, что Бетлен
Габор  пытается в  своих  интересах изолировать Францию.  Де  Сези  пришел в
ярость.  Этот безумец Руссель не собирается считаться с  кардиналом Ришелье,
поскольку не верит в ад.
     Но де Сези обязан был не только верить кардиналу,  но и помнить об аде,
вернее,   о  долговых  бумагах,   хранящихся  в  ящике  стола,   на  котором
блаженствовали коты, украшенные голубыми и розовыми бантами.
     Дня два назад,  когда Мурад IV  наградил грузинского полководца третьим
бунчуком,  де  Сези  заполучил наконец в  свои руки копию секретного письма,
которое  отослал венецианскому сенату  резидент Венеции,  господин Себастьян
Веньер. Оно пролило свет на "темные" деяния Якова Русселя.
     Ознакомившись с этим дипломатическим документом, де Сези реально ощутил
сырость долговой тюрьмы и тяжесть грубых деревянных башмаков вместо туфель с
драгоценными пряжками.  Он дважды перечитал донесение,  скрепленное подписью
Себастьяна Веньера:
     "Настоящим   довожу   до   сведения   превосходительнейшего  сената   о
переговорах и делах, имеющих важное значение и грандиозные последствия..."
     Без  сомнения,  последствия для  посла Людовика XIII  могли быть  самые
печальные. Серый аббат отвлек его, де Сези, от Габсбургов; адвокат из Седана
мог переломить его шпагу, направленную на служение кардиналу.
     "В наше время,  -  сообщал сенату резидент с  коварных слов Русселя,  -
главным  виновником бедствий  во  всем  христианском мире  является польский
король,  тесно связанный с  Габсбургами и руководимый иезуитами,  внушающими
ему  самые  пагубные  идеи.  Сигизмунд  III  стремится  захватить Московское
государство,  и  если это удастся,  то ему уже нетрудно будет утвердить свою
власть сначала в Швеции,  а затем в Дании. Все названные государства станут,
таким образом, вассалами Габсбургов и помогут последним завоевать господство
над всей Европой".
     "Значит,  и над Францией?  Восхитительно!  -  Де Сези развел руками.  -
Можно подумать,  что только к этому и стремится кардинал Ришелье! О мой бог,
кардинал не знает,  что деятельность его посла в  Константинополе напоминает
веселый танец браль:  шаг правой ногой, а левая выносится вперед на воздух с
одновременным подпрыгиванием на  правой ноге;  затем шаг и  прыжок на  левой
ноге  с  выносом  вперед  правой  ноги.  Легко  приписать королевскому послу
неудачу в  попытке склонить Мурада  Четвертого к  союзу  с  Францией и  этим
создать  угрозу  планам  венскому  Габсбургу;  труднее  понять  вторую  душу
Стамбула,  где караель дует не только зимой.  Сейчас патриарх Кирилл Лукарис
опасен,  как сквозняк.  Надо ограничить его политический темперамент.  Каким
путем?   Путем  доказательства,   что  подземная  тюрьма  способна  заменить
отрезвляющий душ".
     Сначала  граф  хотел  прибегнуть  к  испытанному  средству:   низложить
патриарха.  Но тут же сообразил,  что резидент Венеции и Яков Руссель,  да и
Россия,  сочетая подкупы с угрозами, восстановит Кирилла Лукариса, ибо он им
всем  нужен.   "Что  же  получится?   -  умозаключил  недовольный  посол.  -
Трагикомедия!  Де  Сези  обогатит  пашей  французским  золотом  -  патриарха
низложат.  Потом  три  государства обогатят пашей  золотом своих  стран -  и
патриарха восстановят.  А он,  де Сези, что от всей этой комбинации получит?
Вторичный визит Серого аббата? Мерси! Довольно и одного!"
     Для  того  чтобы обезвредить,  надо проникнуть в  самые глубины замысла
тех,  кто наносит вред.  И де Сези, приказав Боно никого к нему не впускать,
погрузился в чтение документа:
     "Единственным средством устранить эту угрозу и обратить ее против самих
же Габсбургов является династический переворот в Польше. На польский престол
нужно  посадить  Бетлен  Габора,  кальвиниста,  преданного интересам "общего
дела",  а  в  случае его  смерти -  шведского короля Густава-Адольфа.  Тогда
откроется возможность обеспечить всему христианскому миру "свободу и мир".
     "Только?  - Де Сези саркастически улыбнулся: союзники кардинала Ришелье
пытались отстранить его,  до Сези, от европейских дел и надеялись на мир! По
меньшей  мере  это  выглядело  наивно.   -   Посмотрим,  что  еще  придумали
резиденты".
     "В самой Польше, - продолжает Себастьян Веньер, - имеются силы, готовые
содействовать  этому  перевороту.  Сопротивления  можно  ожидать  только  от
иезуитов и части католиков, но с ними нетрудно справиться. Приступить к делу
следует немедленно,  не дожидаясь смерти Сигизмунда.  К участию в перевороте
будут привлечены казаки,  татары и соседняя Силезия, но решающую роль должно
сыграть выступление России и Швеции,  двух мощных держав,  окружающих Польшу
своими владениями;  переговоры ведутся и с Турцией,  но более для формы:  от
Турции следует добиваться только благожелательного нейтралитета".
     Де  Сези в  ярости оттолкнул подставку для ног,  схватил гусиное перо и
двумя крестами отметил неугодное ему  место:  "Дьявол,  это именно то,  чего
предписал мне  избегать кардинал!"  И  он  с  таким лицом прочитал концовку,
будто проглотил горькую пилюлю.
     "Желательно  побудить  султана  воздержаться  от   ратификации  мира  в
императором Фердинандом.  Но  даже это  для успеха плана не  имеет решающего
значения, Турция настолько занята своей борьбою с Персией, а внутренние дела
ее в таком расстройстве,  что нет смысла рассчитывать на ее активное участие
в европейских делах".
     Лоб  де  Сези  усеяли капельки пота,  он  вынужден был  снять  парик  и
кружевным платком сделать несколько пассов,  потом смочить виски духами,  "О
чем вы задумались?  - спросил он самого себя. - Действуйте! Кардинал Ришелье
великолепно знает, что у империи Османов начался "период остановки", который
иллюстрируется волнениями в вилайетах Анатолии, Сирии и Месопотамии, бунтами
в янычарских войсках,  раздорами среди знати - к примеру, между Хозрев-пашою
и Осман-пашою,  - всеобщей порчей нравов, подкупами в сферах высших пашей, -
об   этом  красноречиво  свидетельствует  количество  золота,   раздаваемого
Пале-де-Франс,  - падением морской мощи, порчей монет, сокращением торговли.
Но о развале турецкого государства говорить еще рано. И кардинал не говорит.
Он требует,  чтобы отборные войска,  включенные в  анатолийский поход,  были
переброшены на Запад,  против Габсбургов.  Резервы,  двинутые с  юго-востока
Европы,  оттянут от  французских границ накапливающиеся там полки императора
Фердинанда.  В  этом шанс для Ришелье облегчить роль Франции в разгорающихся
сражениях и  оградить корону  Людовика от  нежелательных толчков".  Де  Сези
заметался между  бюстом  Дианы,  как  ему  почудилось,  подмигнувшей ему,  и
"кабинетом" -  шкафом  из  черного  дерева,  в  нем,  как  всегда,  блистала
позолотой игрушечная карета с белыми лошадками. Невольно он вспомнил о Сером
аббате и...  снова заскрежетал зубами. Мадам де Нонанкур становилась розовым
видением,   расплывающимся   в   серо-сиреневом   воздухе   Парижа.   Вместо
триумфального возвращения в  столицу судьба услужливо распахивала перед  ним
двери долговой тюрьмы.
     "Тысяча дьяволов!  - разразился посол проклятиями. - Это верховный осел
Хозрев допустил "барса" в  овчарню.  Удачные действия Саакадзе в  Малой Азии
окрылили султана.  Теперь,  как собаку от кости, не оттянуть Мураде от южных
провинций Персии.  С  двойной энергией он начнет перебрасывать новые корпуса
из Европейской Турции в  Азиатскую.  И тогда,  граф де Сези,  заказывайте по
себе  заупокойную  мессу.  Действуйте,  черт  побери!  Действуйте,  пока  не
увенчалась успехом миссия Русселя! Пока султан окончательно не увяз по шею в
войне с шахом Аббасом! Пока грациозная де Нонанкур не сделала вам прощальный
реверанс!  Все средства убедить полководца Саакадзе обнажить свой меч против
Габсбургов  оказались  тщетными.   Тремя  бунчуками  он   разметет  барьеры,
отделяющие его от Ирана Сефевидов,  извечных врагов его родины.  И  он прав,
этот Непобедимый,  тысячу раз прав! Так только и должен поступать полководец
и  деятель,  хорошо взвесивший,  что ему выгодно,  а что нет.  Чудесно!  Ему
выгодно жить, но мне невыгодно погибнуть!"
     А гул все нарастал.  Под грохот даулов -  турецких барабанов, под удары
сардар-нагаров  -   бубнов,  под  рев  бори  -  изогнутых  труб,  слышалось:
"Ур-да-башина Моурав-паше!"
     Де  Сези  нервно барабанил пальцами по  мраморному подоконнику и  вдруг
просиял  -  его  осенила  счастливая  идея.  "Ба!  Надо  использовать способ
Осман-раши и  раздразнить Хозрева до  состояния быка,  перед которым дергают
красный  лоскут.   Очаровательная  принцесса  Фатима  не  более  чем  фурия,
прикинувшаяся феей.  Она тщеславна и  зла,  честолюбива и  алчна,  ревнива и
мелка.  Вот  где глубина замысла!  То,  что не  подогреет верховного везира,
распалит до крайности его царственную жену. Браво, граф! И действуйте!"
     Секретарь  посольства,  виконт  с  прической льва,  выслушав  де  Сези,
немедля накинул на левое плечо короткий плащ и выскользнул из Пале-де-Франс.
Вскоре  он  уже  в  тени  платанов  Перы  шептался  с  известным сказочником
Кыз-Ахмедом  -  "Ахмедом-девушкой",  как  называли  турка  за  миловидность.
Французские монеты звонко падали в чашу надежд сказочника.
     И  не  позже чем через базарный час на  веранде своей кофейни Кыз-Ахмед
стал  рассказывать  преудивительные истории  о  подвигах  Георгия  Саакадзе,
усмирившего  Эрзурум.   Янтарные   мундштуки  перестали  дымиться  в   устах
очарованных слушателей,  жадно окруживших сказочника,  важно восседавшего на
деревянном возвышении,  откуда виднелись мачты кораблей,  а  за  ними мягкие
очертании холмов, подернутых голубоватой дымкой.
     И  с новой силой,  как пожар под порывом ветра разгорелись восхваления.
Они перенеслись в  театр теней,  где на этот раз,  вместо Карагеза,  увлекал
зрителей Моурав-паша.  На промасленной бумаге под светильником,  наполненным
оливковым маслом,  черный силуэт то  двигался с  двумя бунчуками над бездной
гор,  то пролетал на крылатом коне,  то превращался в  барса и  лапами душил
персидского  хана  и  вождя  арабов.  Копоть  садилась  на  напряженные лица
зрителей.  За  черным  силуэтом Моурав-паши  на  экране неотступно следовали
храбрые "барсы",  янычары и сипахи - фигурки, тщательно вырезанные из хорошо
выделанной  и  выскобленной верблюжьей  кожи.  Треск  зиль  -  металлических
кастаньет,  удары  дайре  -  барабанов  и  свист  камуш  -  флейт  заглушали
фанатичные выкрики: "Ур-да-башина Моурав-паше!"
     Французские монеты звонко падали в чашу надежд карагезджи.
     Наутро   восхваления  перенеслись  в   женские  хамам   -   бани.   Под
полусферическим сводом, поддерживаемым четырьмя аркадами, образующими восемь
альковов,  скопилось  множество  полуобнаженных турчанок,  задрапированных с
голубые простыни с красными полосами. Из кранов в мраморные бассейны с шумом
лилась вода,  но все заглушали восхищенные возгласы. На полу восьмиугольного
возвышения расчесывала волосы красавица,  ласкавшая ребенка, молодая, но уже
прославленная говорунья.  Она  безумолчно  расписывала  не  только  доблести
Моурав-паши и  его "барсов",  но  и  красоту их  женщин,  сотканных из лучей
солнца, лепестков роз и шелковых нитей. Когда Моурав-паша добудет пятый трон
шаха Аббаса,  то  ханым Русудан займет высокое место той,  которая презирает
все низкое.
     Первая служанка принцессы Фатимы,  стройная Халиде, даже уронила с плеч
покрывало, услышав невероятное. Чтобы скрыть смущение, она быстро нагнулась,
якобы поправляя ремни на деревянной обуви.  Густые, черные как смоль волосы,
ниспадавшие до мраморных плит пола,  прикрыли ярко вспыхнувшие щеки: "Ва-ай!
Скорей, скорей к ханым Фатиме! Лишь бы у нее глаза на лоб не вылезли..."
     Купальщицы,  взобравшись  на  гейбек-таши  -  камень-пуп,  вынимали  из
больших бохча  вкусную снедь  и,  угощаясь,  распевали песню  о  непобедимом
гурджи и его храбрых "барсах".
     Французские монеты звонко падали в чашу надежд владельца хамам.
     В  полдень  хвалебные песни  перекинулись в  бухту  Золотого Рога.  Их,
словно  канаты на  лету,  подхватывали моряки с  обветренными лицами,  крепя
паруса или смоля бочки.  Вспугнутые чайки беспокойно кружились,  садились на
камни набережной и снова взлетали,  отражаясь в зеркальной воде.  Гамалыки с
той же  песней поднимали на корабли тюки,  -  она снимала с  их плеч тяжесть
груза:

                О Моурав, гурджи стоокий!
                     О Аладдин!
                Перед тобой порог высокий
                     И путь один!

                Священный шелк пронес ты гордо,
                     Свет наших сил!
                Победу, словно чашу, ортам
                     Ты подносил!

                Напиток битв, шербета слаще,
                     Врагов согнул!
                - Селям, гурджи! - кричит все чаще
                     Тебе Стамбул!

                Еще бунчук тебе да будет
                     Взамен крыла!
                Тому, кто пятый трон добудет,
                     Хвала! Алла!

     Фатима  в  легких шальварах и  прозрачной кофте  возлежала на  ковровом
диване.   Ветерок,  проникая  через  полуоткрытое  окно,  нежно  касался  ее
оголенного живота,  и  роза в узкогорлой вазочке струила аромат,  призывая к
грезам,  а лютня,  прислоненная к арабскому столику,  - к мелодиям любви. Но
забыла Фатима и  о  любви и  о грезах.  Сдвинув брови и сжав губы,  она была
готова к  прыжку и  так  стиснула руку,  словно невидимым хлыстом собиралась
нанести  удар;  другой  рукой,  отяжеленной  кольцами  Египта  и  Инда,  она
придерживала благоуханные волосы,  дабы  лучше слышать то,  что  разожгло ее
кровь неугасимым огнем ненависти.
     Перед принцессой стояла Халиде.  Она  держала наргиле -  сосуд кальяна,
вился ароматный дым, будто дым от факела мрачного вестника. Любимая служанка
Фатимы не  утаила ни  одного слова из тех речей,  что прозвучали под сводами
хамама.
     Выслушав все,  Фатима отпустила служанку,  а  сама о ожесточением стала
сосать чубук, оставляя на нем следы зубов.
     Когда  Хозрев-паша  вошел  в  "оду  сна",   он  ужаснулся.  В  полумгле
прищуренные глаза его высокорожденной жены светились зеленым огнем.
     - Что значит эта именитость Моурави, закрывшая твое имя? - спросила она
с мнимым спокойствием, взяв лютню.
     Он опустился на колени и внезапно притянул к себе Фатиму,  щекоча усами
ее  розовато-золотистую грудь.  И  вдруг лютня пронеслась над  его  головой,
ударилась об  арабский столик  и  обломками разлетелась по  оде.  За  лютней
последовали  узкогорлая  вазочка  с  ароматной  розой,  кувшинчик,  чашка  и
дымящийся сосуд наргиле.
     Наутро верховный везир приказал обезглавить сорок пленников, пригнанных
из Анатолии,  и водрузить их головы на железных колах близ Сераля: десять за
лютню,  десять за узкогорлую вазочку с ароматной розой, десять за кувшинчик,
десять за чашку и за дымящийся сосуд наргиле.
     Покончив  с  государственными делами,  он  почувствовал,  что  потерпел
больше,  чем кораблекрушение.  Из  остатков корабля еще можно было соорудить
спасительный плот, но для этого нельзя больше терять ни секунды.
     Сопровождаемый   всадниками   охраны,    он    тотчас   проследовал   в
Пале-де-Франс.  На  перекрестках  все  еще  скапливались толпы,  и  глашатаи
перечисляли им трофеи, добытые Моурав-пашой: "Ва-ах, сколько табунов! Ва-ах,
сколько клинков!  Серый скакун с  голубым хвостом!  Ветер-Саиб!  И  клинок с
двойным острием! Тень Зульфикара!"
     Возле зеркального камина с  бронзовым бра  по  бокам Хозрев-паша  отвел
душу. Де Сези терпеливо слушал.
     - Что  делать?  Мой бог!  Вот к  чему приводит скупость.  Почему вы  не
позаботились о  своей  славе!  Разве  сказочник  Кыз-Ахмед  не  подобрал  бы
жемчужных слов для вас?  Или карагез-джи не  составил бы  из волшебных теней
картины ваших баталий?  Честолюбие сушит сердце.  Но если оно существует, то
не  резон надеяться на стихию.  Вот Осман-паша не пожалел золота,  и,  как я
слышал, до следующей пятницы не прекратится восхваление Моурав-паши.
     - Три и еще два дня, о-о шайтан