купо,
но веско.  Саакадзе ответил, что так повелось испокон веков: "Брат для брата
в  черный день!"  Конечно,  оба упомянули о битве на Жинвальском мосту,  где
стали побратимами сыны русской и картлийской отваги.
     Любуясь атаманом,  Георгий просил его рассказать о  последнем налете на
турецкую землю.
     Вавило Бурсак начал с  жаром,  точно въявь видел Дон,  что  будто кипмя
кипел:  собирались там ватаги,  копили запасы,  челны строили, точили сабли,
правили паруса,  стекались в  круги,  сговаривались.  А потом Дон порешил со
льдом,  вздулся от  вешних снегов,  рванулся он к  морю,  а  с  ним заодно и
казацкие бусы со стягами и песнями.  Тысяч до трех поплыло - орел к орлу, на
подбор.
     У святых Белых гор окропили казаки святой водой суда,  освятили оружие,
со слезой простились с несказанной красотой мест тех - и айда дальше. Бурной
ночью, темной как деготь, тайком проскользнули под занозой Дона - Азовом, да
и выбрались гирлом в море,  на простор, широкий, как степь, вольный, как дым
костров.  Полетели бусы по синему морю, каждая - лебедь белая, да клюв же не
сахарный.  На  первых порах привалило казакам счастье.  Два корабля турецких
врасплох захватили,  сожгли,  потопили;  шесть фелюг с  товаром,  с  запасом
пограбили;  восемь местечек прибрежных с землей сровняли,  не оставили в них
басурманам и на семена,  -  и поплыли к самой узмени,  что у выхода в Черное
море.
     Вдруг гребец-песельник гаркнул: "Орда!" Глядят казаки: навстречу восемь
кораблей,  на мачтах -  полумесяц,  идут с  тяжелым нарядом.  Казаки наутек,
турки в погоню.  Грянули нехристи изо всех пушек - бусы в щепы, донцы в воде
- куды ни глянь.  Ринулись казаки к берегу, вытащили суда, залегли за ними -
ждут честного боя.  Но турки с  судов не сошли,  а  орты янычар у казаков за
спиной.  Не распетлить.  Сбились казаки в кучу,  кое-как окопались -  бились
насмерть и два дня,  и три, и четыре, пока не иссяк горох свинцовый и порох.
Поклялись умереть,  а врагам не сдаваться и простились братски.  Рубились от
солнца до звезд в лужах крови своей и турецкой.  Без воды осатанели,  зубами
терзали янычар.  Но  раздавили они  донцов силою несметной.  Так  и  полегли
удальцы до единого, воронам на отраду.
     Саакадзе слушал с нарастающим интересом. "Вот природные воины!" - думал
он.  И зарождался,  пока еще смутно, новый план: привлечь русских казаков на
борьбу с поработителями грузинского народа.  Достав пульку,  он подбросил ее
на ладони и спросил, как Вавило угодил в плен.
     - От удара обухом по темени рухнул как сноп наземь.  -  И, помрачнев от
нахлынувших видений, добавил: - И свет вон из глаз. Очнулся в цепях.
     - А из-за чего у вас, казаков и турок, вражда?
     - Если б не казаки, дурно пришлось бы русской земле. Мстим за разорение
и сами разоряем. Азов, как сказывал, - заноза.
     Дон турки накрепко закрыли, нем без Азова не жить, за него бьемся.
     - Но ты, атаман, освобожден под слово чести. Знаешь?
     - Знаю.  Вернусь с  ватагой,  на год стану под твое знамя,  по крепкому
уговору.
     - Хорошо, атаман.
     - И впрямь ладно. Что Анатолию шарапать, что Гилян. Врагов веры нашей и
земли кругом с достатком. Хоть жги, хоть режь.
     - Дело важное, атаман. Слово чем подкрепишь?
     - Клятвой,  -  кивнул  Меркушка.  -  На  пищали княжны Хованской уговор
подтверждаю.
     - Твою клятву принял. Прими и ты мою.
     Наполнив чашу вином из простого кувшина, Саакадзе настругал туда свинца
от пульки, размешал и протянул Вавиле. Отпив, атаман в свою очередь протянул
Саакадзе чашу.  Отпил и он,  Меркушка просиял.  Саакадзе перевернул чашу, ни
одна  капля  не  стекла.  Впереди  две  дороги  сливались  в  одну,  стрелой
устремлялась она в будущее.
     Условились, как поддерживать связь, когда и где быть наготове. Положили
вес золота на снаряжение ватаги.
     Меркушка взглянул в окно, где зеленой дымкой сумерек курились кипарисы,
и  заторопился,  ибо  посол  Яковлев накрепко приказал ему  доставить Вавилу
Бурсака в подворье греческой церкви.
     Но Саакадзе не согласился отпустить пятидесятника и  атамана,  ссылаясь
на грузинский обычай.
     Появление  Вавилы   и   Меркушки  в   "зале   еды"   "барсы"  встретили
приветственными возгласами и  радостными восклицаниями.  Чуть  не  опрокинув
посуду,  они  вскочили  с  мест  и  ринулись  навстречу побратимам.  Бурсака
стиснули в таких жарких объятиях, что он и дышать не мог.
     Князья Заза и  Ило недоуменно переглядывались:  если друзья пожаловали,
почему на них гуртом навалились и душат, как щенят?
     - Да будет над вами мир!  -  говорил Бурсак, с силой ударяя "барсов" по
плечу.
     - Ты где так по-турецки научился?  -  растягивал рот в улыбке Дато. - У
тюремщиков или у сотрапезников?
     - По равной доле,  други:  у басурман - когда за удаль платил, у дивчин
трапезундских - когда за каймак целовал.
     - Выпьем за Бурсака! Выпьем! - потрясал полным рогом Пануш.
     - Ну,  кто прав?  - торжествовал Гиви. - Я клялся, что сам поднесу чашу
атаману!
     Широким движением руки  Саакадзе указал на  скатерть и  привлек к  себе
атамана и пятидесятника.  Он сам усадил их на почетном месте. И эта простота
полководца до глубины сердца тронула казака и пленила стрельца.  Сегодня под
ними шуршали парчовые подушки,  а завтра могли заскрипеть седла. Было за что
наполнить до края картлийские роги и осушить их до дна.
     Отар переводил в поте лица.
     - Э-о,  Меркушка!  Выручил друга,  а  сам  лоб морщишь?  -  протестовал
Матарс. - По боярам соскучился?
     - По воле.
     - Так выпьем за нее?
     - Выпьем!
     Наполнив азарпешу -  ковш вином, Матарс заставил Меркушку залпом выпить
за  прекрасную волю и  за  не  менее прекрасных женщин,  разделяющих трапезу
встречи,  волшебниц, легко превращающих витязей в невольников. Затем осушили
азарпешу за Меркушку -  воплощение буйного ветра в человеке, и еще одну - за
Моурави, единоборца.
     Тамадой  выбрали  Матарса.  Сделав  после  третьей  азарпеши передышку,
Матарс  подсунул  Меркушке  румяного  каплуна  на   закуску.   Не   заставил
уговаривать себя и Вавило Бурсак.  Выпив залпом три чаши, он крякнул и сразу
взялся за ногу жареного барана.  А Дато,  приставленный к нему тамадой,  все
подливал вино и подбрасывал снедь на круглое блюдо,  стоящее перед ним, - то
бок козленка, то курчонка.
     Почти с ужасом смотрели сыновья Шадимана на невиданное доселе зрелище.
     - Не  выживет,  -  шепнул брату Заза.  -  Может,  уедем?  Пусть без нас
поплатится за ненасытность. Терпеть не могу умирающих за скатертью.
     Но  Вавило как  ни  в  чем не  бывало продолжал свою необычную трапезу,
изредка роняя:  "Любо"  или  же:  "Добре".  Сковывало его  лишь  присутствие
женщин, так доброжелательно улыбающихся ему и Меркушке.
     То  ли  от Русудан не укрылось смущение "русийцев",  то ли настал срок,
когда женщины удалялись,  предоставляя мужчинам кейфовать на свободе, но она
поднялась,  и  тотчас  все  женщины последовали ее  примеру.  Ответив легким
поклоном низко кланяющимся мужчинам, они плавно вышли.
     Едва закрылись двери,  как раздались оглушительные выкрики, знаменующие
апофеоз восторга и торжества.  На могучих крыльях взлетела застольная песня.
Потом насели на Меркушку,  заставили и его спеть.  Тряхнув копной волос,  он
лихо притопнул ногой. Завел скоморошью:

                Медведь-пыхтун
                По реке плывет,
                Он сосет колун,
                А на мед плюет.

                Пролез во двор,
                Взревел зверем:
                Кому в рот топор!
                Кому зять в терем!

                Знай, Топтыгин лих,
                В шубе прет жених.

                Ах, ты жура-журавец,
                Разогрей-ка холодец!
                Пригласи вдову, вдовец,
                Со двора неси дровец.

                Медведь в абмар,
                Там добра полно,
                Гей, у добрых бар
                Во цене зерно!

                Амбар ломай!
                Замяукай, пес!
                А, коза, залай!
                В печь зерно унес.

                Ан не даром ведь
                Лез в амбар медведь.

                Наш боярин тороват,
                Сам с усами, вороват -
                Шкуру сгреб за каравай,
                Косолапый, не зевай!

     Отар переводил,  как мог, и, смотря на ужимки Меркушки, представлявшего
скомороха-потешника, все покатывались с хохоту, забыв о горестях и заботах.
     Трапеза продолжалась.  Матарс не скупился на пожелания, заставлял вновь
и вновь наполнять чаши,  наказывал неретивых. Но Вавило Бурсак обходился без
принуждения. Сыновья Шадимана не переставали дивиться.
     Потом,  уже в  Марабде,  князья уверяли,  что тихо каялись друг другу в
грехах,  готовые к  любым неожиданностям.  В  одном только было  разногласие
между братьями:  Заза уверял,  что Вавило опорожнил три бурдючка вина, а Ило
клялся -  три  бурдючка и  пять  тунг.  Заза настаивал:  полкоровы проглотил
атаман,   а  Ило  опровергал:   нет,   двух  баранов!  Так  спор  и  остался
неразрешенным.  Одно было неоспоримо: в Белый дворец их, князей, доставили в
закрытых  носилках,   ибо   Заза  неистово  ругался,   почему  Ило   вздумал
раздвоиться, а Ило пронзительно кричал, что его брат всегда был трехликим.
     Когда  прощался,  Вавило  Бурсак твердо стоял  на  ногах,  в  глазу  ни
мутинки, и это с удовольствием отметили "барсы". Дато проникновенно спросил:
     - Дальше что будет?
     Обратясь к Отару, атаман просил перевести:
     - Что будет, то будет, а будет то, что бог даст. Меркушка, уже надвигая
на лоб серый капюшон, сказал коротко:
     - На прикладе хованской пищали вырезал: "Грузины, того не забыть".
     Любовно смотрели "барсы" на  пятидесятника,  олицетворявшего их  боевое
содружество. И Моурави напомнил о грядущих сражениях.
     - Не сгинула ще казацкая слава, - с достоинством ответил Вавило Бурсак,
- и с малой ватагой дадим нехристям почувствовать, що в казаках за сила.


        "ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ"

     "О ты,  который изглаживаешь затруднения!  О ты,  который обнадеживаешь
среди жизненных треволнений!"
     Георгий Саакадзе провел ладонью по выпуклым полоскам шлема, отливающего
синевой  булата,  по  вызолоченной тулье,  по  арабской надписи,  наведенной
золотом.
     Но  откровения магометанской мудрости скользили мимо  его  сознания,  а
мысли не возносились к  небу.  Слишком много было треволнений!  Одно хорошо,
что к поискам верных дорог и троп он привык.
     Почему  же,  держа  шлем,  изготовленный лучшим оружейником Египетского
базара,  он ощущал только холод металла? Почему? С горечью припомнил он, что
примерно  в   таком  же  шлеме  предстал  перед  ним  Сафар-паша  на  берегу
Базалетского  озера.  Казалось,  незачем  перебирать  прошлое.  Оно  подобно
переломленным стрелам.  Но  почему же  упрямо память возвращает его к  этому
безлюдному побережью,  кольцом камышей окаймившему серо-синюю  полоску моря?
Разве мало битв и  сражений провел он в  теснинах и  лесах,  в пустынях и на
высотах гор?  И  всюду боевое счастье неизменно сопутствовало ему!  Но  всем
своим  существом  он  был  связан  именно  с  этим  роковым  клочком  земли,
захлебнувшейся в  туманах.  И  вот  Базалетская битва  стала  той  страницей
летописи его жизни,  которую не  мог перелистнуть ни ветер новых странствий,
ни  поток иных дел,  ни  порыв надежд,  ни волна забвения!  И  он трагически
ощущал,  что в  туманах Базалетского озера потерпел поражение не меч его,  а
сокровенные замыслы. Сердце его кровоточило, рана, расколовшая его жизнь, не
зарубцевалась,  она  была глубока,  как  дымящаяся бездна!  По  одну сторону
расплывались в  зеленоватом мареве  владения Турецкой империи,  по  другую -
священные дали родной земли в кровавой дымке.
     Но нередко дали суживались, и тогда снова и снова из клубящихся туманов
выступало  базалетское прибрежье,  как  царство  смерти.  Кто  предопределил
воинам заснуть мертвым сном среди обломков оружия,  уже заржавевшего,  среди
камышей,  над  которыми парят  хищные птицы?  Мертвые воины!  Какие страшные
слова!  Увы, они полегли на рубеже века, через который он, Георгий Саакадзе,
хотел перешагнуть.  Хотел,  но не смог!  Нет,  причина не в том,  что оружие
затупилось или ярость ослабла,  а  в  том,  что народ не  смог,  не  захотел
поверить в свою силу!  А замки владетелей оставались могущественнее городков
амкаров!  И  ярмо  по-прежнему  скрипело на  натруженной шее  пахаря.  Время
взвивало в лазурь княжеские знамена.  Азнауры в бессилии опускали клинки.  И
теперь  кружатся хищные птицы  над  приозерными холмами,  по  которым в  тот
роковой час скользнула тень турецкого полумесяца.
     Перед Моурави двигались ожившие в памяти облака,  реки,  леса и долины.
Мертвые и  живые!  Но  первый  обязанный перед  родиной знал,  что  если  он
остановится хоть на день и предастся созерцанию прошлого,  то потеряет самое
драгоценное -  время!  Время,  без которого немыслимо обогнать устремившиеся
вперед облака! А иная скорость не могла принести победу!
     Итак,  все  бесповоротно решено!  На  битву с  невидимыми,  но  слишком
осязаемыми врагами!
     В  Стамбуле турецкие и  чужеземные политики и  флотоводцы,  дипломаты и
купцы,  разведчики и  полководцы,  священнослужители и  лазутчики стремились
опередить друг  друга,  чтобы  достичь  желанной цели.  Он  сам  должен  был
обогнать  искателей  приключений и  стяжателей богатств,  фанатиков  веры  и
наглецов расчета, чтобы еще раз придать своим замыслам крылья.

     А  весна  внезапно зашелестела своими зелено-синими знаменами.  Войско,
предназначенное для  действий в  Анатолии,  полностью сосредоточилось вокруг
Константинополя.  Надо спешить!  Почему же загадочно,  отливая желтой медью,
молчат барабаны и трубы?
     Безмолвствовали советники Дивана: трехбунчужные паши, судьи и хранители
"сундуков щедрот"!  А  где-то в ленкоранских зарослях перед новым прыжком на
Грузию залег,  конечно,  "лев Ирана".  Оттянуть враждебное войско от рубежей
грузинских царств! Столкнуть силы двух магометанских держав и тем сбросить с
острия меча черную тень Базалети! Красные воды вновь обратить в синие. Какой
угодно ценой, но сторицею оплатить долг полководца! Надо спешить!
     А  приемы по  пятницам все  более  олицетворяли морской отлив.  Уже  не
скоплялись роскошные кони советников у  парадного въезда в Мозаичный дворец,
не  тянулись  вереницей к  нему  парчовые  носилки  с  золотыми  кистями.  А
последний прием, в минувшую пятницу? По своему лицемерию не походил ли он на
панихиду по умершему врагу? Песни наемных певцов казались заунывными. Играли
дудуки, а кто слушал? Несколько малозначащих пашей и трое позевывающих мулл.
На  подносы ставились лучшие вина,  яства,  -  а  кто поглощал их?  Нет,  не
влиятельные диванбеки,  ни  Гасан-паша  -  "капитан моря",  ни  Селим-паша -
хранитель тугры,  вензельной печати султана. Прибыл один лишь Арзан-Махмет -
третий  советник  Дивана.   Вошел  в  большой  "зал  приветствий"  с  весело
поблескивающими  глазками  и  улыбочкой  на  губах,  но,  скользнув  быстрым
взглядом по невлиятельным посетителям,  тут же поник, точь-в-точь как цветок
индийского фокусника.  Он  исчез,  подобно видению,  сославшись на  колики в
паху.  Правда,  это не помешало ему мгновенно поглотить столько еды и питья,
что,  по  заверению огорченного Папуна,  хватило б  на  сотню его голодающих
"ящериц".
     А  начиналось все иначе.  Не здесь ли говорилось о числе войск конных и
пеших?  "Седлать коней!  Грузить верблюдов!" -  дружно гремело в голубоватых
дымках кальянов,  ползших по зеленым узким диванам,  как предвестники боевых
дымов на отрогах далеких гор. Сколько гордой уверенности в победе! Радостной
поступью приближалась весна.
     И  внезапно  что-то  застопорилось,  словно  корабль  носом  врезался в
песчаную отмель. Какие-то неуловимые нити потянулись через Стамбул, опутывая
пашей-советников и пашей-полководцев. Озадачивал замолкший Диван, который не
слал больше гонцов к Моурав-беку.  Нет, надвигалось страшное, что можно было
сравнить с  коварным подкопом,  грозящим разрушить с таким трудом возводимое
здание.  Но  откуда тянулись эти таинственные нити?  Из  Сераля?  Из  дворца
Хозрев-паши?  Из киоска начальника янычар?  С большого корабля капудан-паши?
Из дворца посла франков де Сези?  Ясно стало одно: какой-то рукой сплеталась
сеть,  дабы опутать Георгия Саакадзе.  Она  нависала уже  над самой головой,
суля непоправимое.  У него больше не было ни власти,  ни войск, ни богатств.
Оставалась энергия ума, но ветер политики из попутного становился противным,
он дул в  противоположную сторону,  в сторону чуждых ему царств европейского
материка,  и силился сбить его с ног. Надо было призвать все самообладание и
приняться самому за плетение сети,  гибельной для его зримых и еще не зримых
врагов в  Стамбуле.  Наперекор обстоятельствам он  и  виду не  подавал,  что
заметил надвигающуюся катастрофу.  Нет,  он так же,  расправив плечи и гордо
вскинув голову,  приветливо улыбался Стамбулу,  озабоченно заказывал шлемы и
ятаганы оружейникам Египетского базара.  Даже "барсам", чтобы не омрачать их
жизнь,  он  не хотел открывать боль своего сердца и  посвящать в  план новой
борьбы, возможно, обреченной на неудачу.
     Мозаичный дворец стал мало походить на временный приют воинов, спешащих
на  поле битвы.  Картлийцы оживлялись лишь при  рубке кизиловых или ореховых
ветвей,  дабы рука не  отвыкла от привычного дела,  а  чаще угрюмо шагали по
дорожкам сада или часами играли в нарды, яростно подкидывая игральные кости.
     Привыкшие за  долгие годы  странствий и  войн  к  превратностям судьбы,
"барсы"  вскоре  почувствовали,  как  тормозится подготовка большой войны  с
Ираном,  но,  скрывая  тревогу  друг  от  друга,  тревожно гадали:  "Что  же
произошло?"
     "Неужели судьба снова,  -  размышлял Дато,  - повернулась к нам спиной?
Может, русийский царь, на радость картлийцам, умно надумал примирить султана
с шахом? Полтора ишака, как говорит Димитрий, им на дружеский пир!"
     Остальные "барсы" прибегали и к более крепким пожеланиям.  Да и к самим
себе они не были снисходительны.  Сквозь горький смех они замечали,  что уже
не столько походят на барсов, сколько на птиц в неволе, ибо Мозаичный дворец
для них - золотая клетка, где легко клевать зернышки удовольствий, но нельзя
сохранить независимость пятнистых обитателей гор.  И  если Гиви примирился с
кличкой "удод",  то Димитрий багровел при слове "дятел", а Пануш, как только
услышит прозвище "дрозд",  хватается за оружие.  Лишь Георгия звали "орлом",
на   что  он   насмешливо  отвечал:   "Был!   И   "барсом"  лишь  по   вашей
снисходительности считаюсь".
     Солнце заметно стало пригревать.  В  воды Золотого Рога будто подмешали
яркой  синей краски,  они  отражали потеплевшее небо  и  неугомонные паруса,
белозолотистые, как ранние цветы весны.
     С благотворными лучами,  обратившими лужи первых дождей в расплавленное
золото,  возродилась надежда. Ведь верно сказано: "Нет ветра, дующего в одну
сторону".

     И совсем нежданно подул...  не ветер, а буйный ураган. Сначала никто не
мог понять,  что произошло. На Куюмджу чаршысы - базаре ювелиров, где обычно
шлифуют  камни  и  выставляют браслеты,  вскинули на  копье  голову  казака.
Равнодушно взирали  мертвые глаза  на  владельцев серебряной утвари,  полной
колец и запястий, на султанского глашатая, призывающего:
     - Во  имя веры!  Смерть гяурам казакам!  Да разорвет аллах листки жизни
разбойников! Да обовьет их пророк змеями своей ярости!
     Позабыв об алмазах и полосках золота,  ювелиры окружили копье казни. За
ними,  оставив ниши и лавки,  ринулись торговцы филигранью,  чеканщики. Вмиг
образовалась толпа, недоумевала, гудела.
     Затем, подхватив копье с мертвой головой, ювелиры устремились на другие
базары