отходил.  Андукапар
почувствовал,  что  ему  не  хватает  дыхания,  и  испустил вопль:  "А-ах!..
Бисмиллах!"
     Вернувшись в свои покои голодный и обозленный,  Андукапар решил всерьез
отречься от Христа, с такой легкостью отпустившего его, держателя фамильного
меча  Амилахвари,  к  Магомету,  но  тайком,  лишь  для  виду  опускаясь  на
молитвенный коврик,  не  признавать и  Магомета,  слишком трудного для него,
сиятельного Андукапара. После он уплел пол-ляжки барана, запил двумя тунгами
вина и,  бросив крест на  коран,  принял на  тахте блаженную позу буддиста и
погрузился в нирвану...
     Гульшари,  освоившись в  Метехи,  словно  витала  в  розовых  облаках и
поэтому сначала не обратила внимания на затею Андукапара, но, увидя, с каким
остервенением мулла принялся за  Андукапара,  а  Андукапар за  ляжку барана,
всполошилась. Нашлись тысячи причин отмахнуться от ловчего в чалме. Стоит ли
дарить Андукапару молитвенный коврик?  Как  будто и  так шах не  возьмет под
свое  покровительство врагов Саакадзе.  И  потом,  если  у  Андукапара после
чистки ушей такой аппетит,  то,  при  ее  любви к  чистоте,  не  придется ли
ежедневно резать корову с толком?
     И  еще  женщинам воспрещено посещение мечети,  дабы  не  давать  повода
мужчинам к  неблагочестивым мыслям.  Именно  это  обстоятельство помогло  ей
охладеть к магометанству. Тогда что делать женщинам, если не путать мужчинам
мысли?  А  что еще запрещено мусульманкам?  Ходить с открытым лицом?  Но все
мужчины Гурджистана ее  уже лицезрели,  и  от  их  красноречия она ничего не
потеряла.  А  если  ей  и  приходилось ради  блага  царства самой  расточать
любезности могущественным князьям,  то муж неизменно получал львиную долю ее
благосклонности и никогда не ощущал убытка.
     И еще решительнее Гульшари заявила мулле,  что чадру не наденет,  - кто
же  будет заботиться о  блеска Метехи,  если она  закутается,  как мумия,  в
покрывало?  И  вообще,  пока  царь  не  соизволит сочетаться высоким браком,
следует скрыть от всех смертных о ее намерении перейти в магометанство.
     Шадиман не только поддержал строптивую,  но доказал целесообразность ее
решения -  на какое-то время отложить перемену веры, примерно, до победы над
Саакадзе, - дабы не дать повода церкови возмутиться. Ведь Гульшари дочь царя
Багратида!  Нелегко  удалось Хосро-мирзе  добиться от  Иса-хана  согласия на
отсрочку,  но довод, что князья могут совсем отказаться приезжать с семьями,
а  это  невыгодно для  блеска  Метехи,  убедил  наконец  и  хана,  желавшего
похвастать перед шахом еще одной победой пророка.  Но  женщина уж  не  такая
ценность,  чтобы  за  нее  спорить.  И  Иса-хан  весело  отправился в  покои
Шадимана, чтобы предаться кейфу по поводу удачно закончившихся переговоров с
прекрасной Гульшари.
     Шли дни. Хосро-мирза шутил, любовался соколами, собранными в Метехи для
высочайшего смотра;  наслаждался серной водой в  царской бане,  где  влажный
мрамор  и  матовый свод  погружали в  сладостное небытие;  оценивал резвость
скакунов на  дидубийской аспарези,  -  но все это было лишь пестрой ширмой с
веселыми узорами, за которой скрывалась тревога.
     Саакадзе  с  таким  искусством использовал свои  немногочисленные силы,
учтя  преимущества  пересеченной местности,  с  такой  свирепостью  разжигал
повстанческую борьбу,  что слабость его перерастала в  силу.  Формы же  этой
борьбы - внезапность нападения, короткий, но кровопролитный бой, неожиданное
исчезновение - доказывали неповоротливость персидских тысяч, неизменно ставя
их в невыгодное положение.
     В  один  из  дней  Хосро-мирза пригласил на  совет Шадимана.  "Змеиный"
князь,  слегка  проводя  пальцами  с  нашафраненными ногтями  по  выхоленной
бороде,  предложил и  впредь не  щадить кровь сарбазов:  волна,  беспрерывно
набегающая  за   волной,   разрушает   самый   неприступный  утес.   Тысячи,
беспрестанно посылаемые за тысячами, доберутся и до недосягаемых вершин.
     Минбаши получили строгий приказ:  оставлять во взятых крепостях большие
гарнизоны,  не давать опомниться Саакадзе и идти за ним по пятам, выбивая из
пределов Средней и Верхней Картли.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ"

     Ни  одной звезды на черном небе,  ни одного огонька в  окошках.  Темным
покровом глубокая ночь  окутала Носте.  Лишь  на  смутно различимых башнях и
зубчатых стенах бодрствуют часовые.
     Осторожно ступали кони с обвязанными копытами. Три всадника, закутанные
в  бурки  и  темные  башлыки,  двигались  гуськом,  стараясь  придерживаться
зарослей.
     Окрик,  взметнувшийся как дротик, остановил всадников. Слышно было, как
чья-то  рука  натягивает  тетиву.  Передовой  всадник  приглушенно  произнес
по-грузински:
     - Не суетись, страж! По тайному делу к Моурави! Немедля извести!
     На крик удода, вынырнули из мрака несколько дружинников. Пошептавшись с
прибывшими,  дружинники осторожно повели их к воротам замка.  На клекот орла
из узенькой калитки вышел Арчил-"верный глаз" и тоже шепотом спросил:
     - Кто? Откуда?
     В  ответ  всадники спешились,  передали мушкеты и  шашки  дружинникам и
попросили тотчас провести их к Моурави,  ибо до рассвета они должны покинуть
Носте.
     Арчил,  туго  завязав  глаза  прибывшим,  приказал дружинникам спрятать
коней  и  оружие  и  со  всеми  предосторожностями ввел  гостей в  маленькую
кунацкую, предназначенную для встреч с тайными гонцами.
     Не прошло и десяти минут,  как "барсы" уже окружили незнакомцев и сняли
с  их  глаз  повязки.  Но  на  все  вопросы  прибывшие отвечали  молчанием и
оглядывали,  не скрывая удивления,  пустые стены,  от которых веяло холодом,
скамьи,  не  покрытые  даже  грубыми  паласами,  простые  кувшины  и  медные
светильники в нишах.
     Почти  бесшумно открылась потайная дверь.  Один  из  незнакомцев быстро
оглянулся и,  увидя Саакадзе,  приложил руку ко лбу и  груди и  по-грузински
проговорил:
     - Победа Великому Моурави! Победа дому твоему!
     - Откуда прибыли?  -  не отвечая на приветствие,  спросил подозрительно
Саакадзе.
     Вмиг трое скинули бурки и  башлыки.  Саакадзе невольно отступил на шаг:
перед  ним  стояли турецкий бек  и  два  уже  где-то  виденных им  азнаура в
турецких одеяниях. Саакадзе пристально оглядел ахалцихских грузин. Богатые и
независимые,  они не примкнули к союзу азнауров,  что ж теперь им надо?  Бек
заговорил, приложив ладонь ко лбу и сердцу:
     - Да будет над тобой,  Моурав-бек,  сияние Золотого рога!  Разговор наш
только для твоих ушей... Так повелел Сафар-паша ахалцихского пашалыка.
     - Да будет над вами мир и свет грузинского неба!  Говорите - здесь одни
уши, одна голова, одно чувство. Бек снова приложил руку ко лбу и сердцу:
     - Хосро-мирза кичится своей победой над тобою. Пусть аллах посылает ему
каждое новолуние такую  победу:  тогда  нам  незачем будет  тратить порох  и
янычар,  женщины  сами  чувяками изгонят  ханов  из  городов,  разбойнически
захваченных у Турции,  и тебе, Моурав-бек, не придется лишний раз оттачивать
меч...  Но до следующего новолуния, в одну из черных ночей, прихвостень шаха
Аббаса,  кахетинец, совместно с "добросердечными" князьями может подкрасться
к  твоему владению.  Да  не  будет скуп аллах на  милосердие к  Моурав-беку!
Сафар-паша настойчиво приглашает тебя, твою семью и всех, кого ты пожелаешь,
переселиться до солнечного дня в Ахалцихе.
     Потом  почти  шепотом  в  чем-то  убеждали Георгия Саакадзе ахалцихские
азнауры.
     Пристально смотрел Саакадзе на непроницаемое лицо бека. "Нет, не посмел
бы  Сафар оказывать мне гостеприимство,  нежелательное шаху Аббасу.  Значит,
султан,  напуганный  удачными  войнами  Ирана,  вырывающего когтистой  лапой
из-под усов у  Турции то  увесистые куски чужих земель,  то выгодные союзы с
властелинами,  как, например, союз с окрепшей Русией, повелел атабагу Сафару
перетянуть меня на свою сторону,  дабы я  мечом отогнал персов,  захвативших
Хертвисскую крепость, от порога Турции".
     Длительное  молчание   Саакадзе  встревожило  бека.   Переглянувшись  с
ахалцихскими азнаурами, он вкрадчиво сказал:
     - Да  ниспошлет  аллах  мир  твоим  мыслям!..  Сафар-паша  еще  повелел
передать,  -  бек многозначительно оглядел кунацкую: - дом твой в Ахалцихе -
"убежище великолепия" -  будет наполнен коврами и всем, что пожелает знатный
полководец.
     - Знай, благородный бек, полководцу не ковры нужны.
     - Аллах  одарил  Сафар-пашу  догадливостью,   и   он  повелел  передать
Моурав-беку:  оружие и кони будут ждать его в Ахалцихе,  и... "ларец щедрот"
открыт Непобедимому для побед над врагами и услады с друзьями.
     - Время усладам еще не настало,  и для души,  пылающей огнем мщения, не
нужны щедроты...  -  Саакадзе приоткрыл дверь. - Эй, Эрасти! Принеси седьмой
сундук!
     Вскоре,  сгибаясь под  тяжестью,  Эрасти,  Арчил и  четверо верных слуг
втащили огромный сундук и поставили на тахту.
     Саакадзе откинул крышку. Ахалцихцы удивленно отпрянули. Азнауры Самцхе,
не успевшие еще отуречиться, воскликнули:
     - Пресвятая богородица!
     - Господи правый!
     - Светильники! - приказал Саакадзе.
     В ярких отблесках свечей заиграли золото и камни.
     - ...Седьмой "сундук щедрот", из числа двенадцати трофейных, открываю!
     - Да  просветит меня пророк!  -  изумился бек.  -  Что  же  тебе нужно,
храбрейший из храбрых?!
     - Тропы и дороги!
     - Да  ниспошлет аллах  победу  на  дорогах и  тропах  твоей  судьбы!  -
воскликнул ахалцихский азнаур.
     Бек почтительно приложил руку ко лбу и сердцу.
     - Ворота Турции широко открыты для Великого Моурави!..
     Бесшумно  опустился тяжелый  засов.  В  темный  квадрат  вступили кони.
Надвинув башлыки и  закутавшись в  бурки,  молча выехали ахалцихцы,  рядом с
ними Дато и Гиви... Эта темная ночь навсегда сохранила тайну прибытия гонцов
из Самцхе-Саатабаго.
     О   многом   решили   договориться   с   Сафар-пашою,   главное   -   о
беспрепятственном приезде и выезде азнауров и князей, соратников Саакадзе, и
всех других, желающих посетить дом Моурави...
     Хотя  ни  Саакадзе и  никто  из  "Дружины барсов" уже  давно не  верили
посулам и  заверениям властелинов,  но  все же не лишне заставить Сафар-пашу
поклясться выполнить все обещания, а также выдать Георгию Саакадзе ферман на
полную  свободу действий в  ведении воинских дел,  поклясться хоть...  "Хоть
пяткой одалиски", - подсказал Гиви.
     Далеко позади осталось Носте,  а всадники,  погруженные в думу, все еще
не нарушали молчания.
     Ахалцихские азнауры,  получив одинаковые подарки - позолоченные пояса с
опаловыми застежками, восторгались щедростью Георгия Саакадзе.
     Ощупывая на  указательном пальце преподнесенный ему  загадочным Моурави
перстень  с  конусообразным  крупным  алмазом,   опоясанным  яхонтами,   бек
недоумевал:  почему такой  богатый и  знатный вместо радостных услад берет у
жизни только огонь и кровь?..
     "Вот везу Сафар-паше драгоценную индусскую саблю, - думал Дато. - Хотел
бы  предугадать,  какой подарок уготовит Великому Моурави паша,  так  широко
распахивающий пред ним ворота Турции?"
     Гиви  ликовал:  "Молодец,  Георгий!  Сколько  бек  и  чужие  азнауры ни
уговаривали,  не поехал с ними. Пусть паша знает: пока я и беспутный Дато не
проверим,  каким шашлыком угощают в Ахалцихе, незачем Непобедимому утруждать
себя".
     Георгий остановился возле узкого окошка. Ничто не нарушает тишины. Мрак
мягко  сползает с  высот,  освобождая роговеющие камни,  деревья,  дремотную
реку,  окаймленную кустами,  дорогу, изгибы которой теряются в иссиня-черной
долине.  Не видно силуэтов всадников, не разносится цокот копыт. Лишь легкий
ветер шуршит в  зарослях,  словно переворачивая еще один лист невидимой,  но
полной грозных событий летописи.
     Подойдя  к  нише,  Георгий  выдвинул светильник,  распластал на  скамье
свиток и сдвинул брови. Теребя в раздумье усы, он склонился над начертанными
контурами близкой и вместе с тем далекой страны.
     Самцхе-Саатабаго!  Вот  восточную границу твою  замыкают проход Хеоба и
вечно серый каменный Карс;  южную - древние Месхетские горы, северную - гора
Гадо, или Лихи, и хребет, отделяющий Аджару от Гурии; западную - Эрзурумские
горы между Езингой и Картлискели -  грузинским ущельем, величаемым турками -
Гаджи-багаз.  С  востока на запад,  в  длину,  тянешься ты всего на тридцать
агаджа; в ширину, с юга на север, - не больше двадцати восьми. Но для грузин
ты бесконечна! Самцхе-Саатабаго...
     Месхети! Болью отзываешься ты теперь в сердце грузина.
     Во времена,  когда не было здесь ни человека, ни зверя и владычествовал
лишь  морской залив,  подземный огонь  вздыбил твои  земли.  Одетое,  как  в
панцирь,  в вулканические громады и отторгая от них скалы, ты обрушило их на
гремучие реки,  придавая им цвет тревоги и  жизни:  багряный и зеленый.  И в
огромных огнедышащих впадинах бьют горячие источники,  вещая о грозной силе,
заключенной в твоих насыщенных клокочущим пламенем недрах.
     Но   лучше  бы   покоиться  тебе  на   голубом  дне   морского  залива,
прислушиваясь к вечным песням раковин, чем испытывать иго османов, опутавших
тебя железной сетью.
     Самцхе-Саатабаго!  Месхети!  На  твоих нагорьях крепли месхи -  древнее
племя грузин,  они строили государство,  выращивали ростки знаний, глубоких,
как твои ущелья,  и ярких, как твое небо. Солнечный блеск стихов Руставели и
блеск меча Тамар сопутствовали тебе.  Накрепко запирало ты вход в Грузию. От
турецкой черты  до  лесистых отрогов Хеоба подымались грозные замки,  о  них
ломалось арабское копье, спотыкалась монгольская стрела, зубрился босфорский
ятаган...  Вот  крепость  "золотого века"  древней  Грузии,  пещерный  город
Вардзиа -  детище Георгия III и Тамар, крайний пост на юге, обитель двадцати
тысяч  воинов;   вьется  дальше  серебристая  лента  Куры,  а  над  ней,  на
величественном  утесе,   встает  Зеда-Тмогви,   легендарный  город-крепость;
сужается ущелье Куры -  и  уже  высится многобашенный замок Хертвиси,  глухо
рокочет Кура  -  и  вздымаются зубчатые стены  Аспиндзы,  перепрыгивает Кура
через валуны -  и  сторожит путь воды мрачная громада Ацхури,  многостенного
замка.  Все  дальше стремится Кура  -  и  тянутся по  береговым скалам замки
грозной линии укреплений:  вот  Моцкеви,  вот  Гогиас-цихе,  Петриас-цихе...
Грозная линия  укреплений!  Из  века  в  век  народ возводил тебя,  стремясь
оборонить долины и горы, города и деревни Грузии. На цепях вздымали огромные
мраморные  плиты,  железо,  каменные  столбы,  надрывались,  слагали  песни,
срывались в  бездну,  смехом  заглушали стон.  И  не  владеть  бы  врагу  ни
городами,  ни крепостями,  ни замками,  ни дорогами,  если бы из века в  век
грузинские  владетели  не  скрещивали друг  с  другом  мечи,  междоусобицами
расслабляя страну и  дробя  Грузию,  как  камнебоец -  щебень.  А  разве  не
раздорами князей воспользовались еще в  XIV веке румские турки и вновь стали
совершать набеги и разорять Месхети,  забыв,  как Давид Строитель,  сокрушив
могущество турок, прочно засевших в стране, мечом изгнал их из Грузии? И вот
пробегают века,  и  все меньше становится соединенных сил в стране.  Так,  в
дыму распрей, феодалы изменнически проглядели Самцхе-Саатабаго!
     А потом?..  Турецкие султаны, покончив с Константинополем, бросили свои
орды  и   на  Месхети,   проникнув  в  область  через  Басиан  и  Кларджети.
Предоставленные самим  себе,  месхо-грузинские  атабаги  не  могли  отразить
варваров.  Стамбул  стремился  завладеть  ключом  крепостных твердынь  Южной
Грузии,  но не дремал и  Иран.  Попеременно вторгались в Самцхе-Саатабаго то
тысячи сарбазов,  то орды янычар. А атабаги? Те же князья! Опасаясь призвать
на  помощь  грузинских царей,  могущих  лишить  их  после  совместной победы
самостоятельности,  обращались  тоже  попеременно за  покровительством то  к
шаху,  то  к  султану.  Гремело  оружие,  текла  кровь.  Упрекая  атабагов в
вероломстве,  ханы и паши все больше проникали в глубь ущелья Куры. Из рук в
руки переходили Вардзия, Зеда-Тмогви, Ацхури, Хертвиси. Потом Иран и Турция,
кажется в  243  году XIV  круга хроникона*,  под  шум  княжеских междоусобиц
разделили добычу:  лев выдрал из  пасти босфорского хищника лучшие куски,  а
хищник,  нацелив на льва острые рога полумесяца, отторг у Ирана запад края -
Тао, Шавшети, Кларджети.
     ______________
     * 1555 год.

     Но султан не угомонился,  он подкупал местных владетелей и сталкивал их
в  бесконечных войнах.  И снова разрушались замки,  пылали деревни.  Клевали
коршуны сердце Саатабаго.
     Что потом?.. Шах и султан снова в 278 году XIV круга хроникона* саблями
выкроили судьбу Самцхе-Саатабаго.  Иран  признал власть Турции над  Месхети.
Отныне тут царствовал произвол,  тут делили тигровую шкуру, тут распоясалась
алчность,  тут  свободолюбивого месха стремились превратить в  раба.  Были и
такие атабаги,  как  Манучар I,  ревностно стремились они оградить страну от
отуречивания.  Но не сдержать ураган тростником. Турецкие порядки и обычаи -
осмалоба  -  внедрялись  ятаганом.  И  лишь  грузинское  крестьянство упорно
боролось за  картвелоба -  вековые свои  обычаи.  Кровавый полумесяц зловеще
поблескивал в зеленом тумане ущелья. Отходили от Самцхе-Саатабаго грузинские
мтавари,  тавады,  азнауры,  церковномонастырские владыки.  Гремели турецкие
тулумбасы,  взлетали бунчуки.  Надвигался мраком чужого мира ислам.  Оседали
турецкие паши,  санджак-беки,  алай-беки, сипахи, джаме. Крестьян, отвергших
магометанство,  душили арканом непосильных налогов; тавадов и азнауров, если
и   оставляли  им   землю,   принуждали  надевать  фески.   Рушились  храмы,
воздвигались мечети.  И атабаг Манучар II,  принявший меч правителя Самцхе в
302 году XIV круга хроникона**, уже безоговорочно признавал над собой власть
"падишаха вселенной".  Но шах Аббас, стремясь поработить Картли, не отступал
от  желания захватить Самцхе-Саатабаго и  этим  отодвинуть турецкую границу.
Стамбул свирепел и  сплетал,  как  паутину,  последний план  "полновластного
подчинения".
     ______________
     * 1590 год.
     ** 1614 год.

     Наконец султан решил окончательно покорить Самцхе-Саатабаго...
     Через  хребты  Аджары повел  Сафар-паша  орды  янычар и  предстал перед
стольным  городом  Самцхе-Саатабаго.  Двадцать  три  дня  продолжалась осада
цитадели.  Били беспрестанно пушки,  окутывая пороховым дымом башни и стены.
Янычары остервенело кидались на  цитадель.  Двадцать три  дня  не  сдавалось
знамя  Месхети.  Свинец  и  стрела  с  неистовой силой  поражали лежащего на
зеленом  поле  чернопятнистого джейрана с  загнутыми рогами,  который  цепко
держал белый стяг,  увенчанный крестом и мечом, сверкающим между двух звезд.
На  двадцать  четвертый день  медленно  склонилось смертельно раненное знамя
Месхети,  и  над  Ахалцихе,  словно ночь  Стамбула,  нависло зеленое знамя с
полумесяцем.  Довольный султан в  награду за  взятие главной крепости Самцхе
поспешил сделать Сафар-пашу наследственным пашой Ахалцихе.  Так окончательно
перешли к туркам земли Ахалцихе, превратившись в пашалык.
     Саакадзе прошелся и снова остановился у окна.  "Но успокоятся ли шахи и
султаны?   Не  похоже!   Лишь  только  Иса-хан  и  Хосро-мирза  вторглись  в
Картли-Кахети,  султан Мурад насторожился и  повелел Сафар-паше  перемирия с
Ираном не  нарушать,  но и  не допускать персов к  находящимся в  вассальной
зависимости от Турции грузинским замкам -  крепостям Месхети,  расположенным
на подступах к Турции.
     Избегали и  Иса-хан и  Хосро-мирза нарушать перемирие с  Турцией,  и по
приказу царевича минбаши, обходя Ахалцихе, кинулись через Триалетские высоты
к  крепостям-замкам,  признавшим власть  полумесяца,  перевалили через  гору
Шарвашей,  спустились вниз по течению Баралети-цхалис и  по береговым тропам
Джавахетис-Мтквари,   достигнув  Куры,  подступили  к  Хертвиси.  Крепостной
турецк