у имени бесчестие чинили! Дело
царево, как шапка с головы, сорвано! Стыд!
     - Стыд не дым - глаза не выест.
     - Нишкни, холоп! Лошадиное стерво!
     - Перед тобой не виновен. Молю за донца.
     Семен Яковлев подступил к Меркушке, поднес кулак к его носу:
     - Чуешь?!
     - Табак тертый, да сырой.
     - Согрею!
     - Борода маленька, речь писклява!
     Семен Яковлев не сдержался,  со всего маху саданул пятидесятника и  сам
залюбовался:   Меркушка  стоял  так,   словно  его  комар  куснул,  даже  не
пошелохнулся.
     Подьячий, связывая тесьмой свитки, сказал елейно:
     - Есть бо бог наш на небеси, ему же мы служим.
     Меркушка не слышал,  был он мысленно уже далеко,  в  донских раздольях,
где решил казаковать впредь,  сбросив стрелецкий кафтан и  сбежав из царевой
Москвы.  Там,  под  Азовом,  коий  брать будет приступом с  донской ватагой,
отомстит он за побратима,  сокола-отвагу,  Вавило Бурсака.  А  коль даст бог
случай  свидеться,  подарит  ему  свою  заветную,  горячую,  как  сердце,  и
стройную,  как боярышня,  хованскую пищаль. Ни слез, ни крови не пожалеет он
для атамана,  ибо нет на земле ничего дороже их боевой и  крылатой дружбы...
Пусть же летит она, эта дружба, под Азов, золотя крылья и опережая время...
     Исчез  Меркушка,   дверь  не  скрипнула.   Дивились  посол  и  подьячий
внутренней силе пятидесятника: словно из меди отлит, а дух медвежий.
     Сборы подходили к концу, делились мыслями:
     - Казаки шкоды и убытки поделали, а спрос с нас.
     - Треклятого войскового атамана, Ивана Каторжного, на колу б зреть.
     - На кого патриарх еще ярость изольет?
     - Мягкосерд, на тебя.
     Подьячий охнул, схватился за бок!
     - О-го, грыжа пакость! Аж клешней сжала.
     - Воротясь, в мыльне траву пей, в вине настоенную, и клади крест в воду
и тою водой себя обдай.
     - Лучше солому по бороздам класть.
     - И то в помощь... Как-то в Москве откликнется...
     - Отбояримся, на то бояре.
     - А  Аббас-шах  на  посла Тюфякина жалобу слал  и  на  товарищей посла,
что-де в  непослушанье у него были:  вместо кречетов птичьи хвосты поднесли,
оконничных мастеров  не  прислали  вовремя  по  шаховой  просьбе,  не  пошли
представляться шаху на той основе,  что послы иных стран у него были, опричь
того на конское ученье не явились, когда звал их шах на площадь, и платье не
надели, кое им подарил он, Аббас.
     - Не своим бо умом и разумом содеяли,  а по духу наказа. А Аббас-шах на
них кипел за царя грузинцев, Луарсаба. Отполонить хотели.
     - Так-то так, а опалы не миновали.
     - Душу от телес отторгнуть пустяк.
     - Посадить в тюрьму, отобрать вотчины и того легче.
     - Олоферну-царю голову царица отсекла.
     - Загадывать не будем. За наши головы Посольский приказ в ответе.
     - А от казаков - прелесть!
     - Не так молвишь.  Им на южных рубежах стоять,  отражать турок, крымцев
да ногайцев. Им и вести о врагах слать.
     - Что впрок, то впрок.
     - А перед султаном и впредь нам досадой радость засчитывать.
     - Хитро! Малину за плевел выдать.
     - Бурсака ж -  за разорителя.  А он за "Божью дорогу" бился, за вольный
выход на море.
     - Лес рубят, щепки летят.
     - Как бы с голоду не перепух и не перецинжал.
     - Дело государево велико: Русь крепить и ширить. Одному гибель, тысячам
цвесть.
     - Все так. А жаль.
     Московские послы, что приезжали в Стамбул до Семена Яковлева, неизменно
хлопотали и  домогались у султана об отпуске с ними русских,  что томились в
плену,  конечно за выкуп или на размен.  Но сейчас,  покинув двор валашского
господаря,  посол  и  подьячий  убедились,  как  правы  они  были,  соблюдая
осторожность.
     Посольский поезд двигался к берегу,  как по коридору,  среди двух линий
алебардщиков и  в  кольце конных приставов.  Дыхнуть нельзя было.  Начальник
черных евнухов пытливо вглядывался в русских,  выслеживал,  не пристал ли со
стороны кто: московит-невольник или казак каторжный.
     Возле  пристани посольский поезд встретил с  отрядом менсугатов суровый
Джанибек,  сын  капудан-паши.  Выполняя приказ  отца,  он  лично  следил  за
погрузкой русского посольства.
     Нет,  не  проникнуть было Вавиле Бурсаку на  этот корабль.  Из турецких
копий  образовался частокол,  и  под  каждым наконечником трепыхался зеленый
значок с оранжевым полумесяцем, напоминая мятущееся пламя. Оно все сжималось
и словно облизывало нижние ступеньки трапа, уже скидываемого с борта.
     Корабль,  надувшись парусами,  вскоре растаял в босфорском мареве.  Еще
немного  побилась  вспененная  волна  о  прибрежные камни,  затихла  и  она,
выплеснув розоватую раковину,  вечно  хранящую  в  себе  шум  моря  и  скрип
кораблей.

     Капудан-паша решил,  что раз прерваны посольские переговоры,  то  такой
атаман,  как Вавило Бурсак,  может оказаться опасным.  И для примера стоит с
большими истязаниями казнить казака на  площади Атмейдан.  "На кол!  Вай ана
саны!"
     Но Вавило исчез.
     Джанибек разбросал группы менсугатов по всему Стамбулу.  Искали атамана
в  квартале Фанар,  в  Пере,  в Галате,  в руинах Византии и в районах новых
дворцов,  среди платанов и  кипарисов;  Джанибек осунулся,  глаза впали,  он
хлестал менсугатов плетью -  все  было  тщетно.  Будто  растворился казак  в
синевато-изумрудных сумерках стамбульской весны,  сгинул, как дым от костра,
в воздухе,  уже насыщенном мелкой пылью от тысяч коней сипахов,  стекающихся
не султанский смотр перед выходом на войну.
     На  заре глашатаи объявили,  что за  поимку казачьего атамана дефтердар
обещает мешок пиастров.  Кинулись искать с  еще большим рвением,  но  ни  на
земле, ни на воде не нашли.
     Среди  редких  домов  виднеется  старинная  крепостная  стена,  местами
развалившаяся.  Построенная генуэзцами,  она  как  бы  представляет дряхлый,
разрушенный памятник мореходкой республики.  В  одном  из  углов этой  стены
поднимается тяжелая башня, на ней во времена владычества Генуи развевался ее
алый крест насупротив одряхлевших орлов Византии. Здесь, где некогда звенело
золото торговых республик,  сейчас царит та  тишина,  что знаменует упадок и
застой.  Лишь  изредка  пройдет тут  мул,  звякая  бубенцом,  или  промчится
ласточка, вычерчивая крылом изломанную линию.
     Хмурый цвет уродливых зданий,  кое-где примкнувших к  генуэзской стене,
оживляется росписью одного  дома  с  выдвинутым верхним этажом  над  улицей.
Вокруг  наличников окон  и  дверей,  по  ставням и  карнизам вьется орнамент
стилизованных цветов - розы и гвоздики - любимицы османов.
     Здесь,  как  гость  Халила,  поселился блазгочестивый купец из  Измира,
привезший в  Стамбул груз  кунжута и  лещинного ореха.  Морской бриз "мибат"
продул купца,  и он слег, кряхтя и призывая аллаха. Тюрбан, фальшивая борода
и  усы так преобразили Вавилу Бурсака,  что,  глядя в  осколок венецианского
зеркала, он сам готов был поверить, что нет больше донца-атамана, а есть ага
Мустафа из Измира, любящий торговлю и молитву.
     Мнимый больной пил  кофе  и  мечтал о  горилке,  натянув шаль по  самый
подбородок,  якобы от озноба.  Мать Халила, Айша и другие служанки, выполняя
закон  Мухаммеда,   и  на  шаг  не  приближались  к  комнате  с  затейливыми
переплетами на  окнах.  Мужской  прислуге Халил  также  воспретил беспокоить
больного гостя, ага Мустафу.
     В  доме было тихо.  В лавке Халил спокойно торговал четками.  За дверью
лавки  Ибрагим  неистово размахивал кулаком  и,  заглушая орущих  торговцев,
кричал: "рус бе-е-ей! Казак бе-е-ей! Вай ана сыны! Ва-а-ай!"
     Сначала "барсы" были в отчаянии,  не зная, как и где скрыть атамана. На
тайном прощании с Меркушкой Матарс и Отар поклялись ему,  что помогут Вавиле
вначале спрятаться,  а когда немного утихнет волнение в Стамбуле,  вызванное
набегом казаков на турецкие земли,  устроить ему безопасный побег.  Меркушка
облегченно вздохнул: "Не кто-нибудь, "барсы" обещали".
     Долго не  решались "барсы",  но  в  конце концов все  же  обратились за
советом к Халилу.
     Выслушав внимательно взволнованных друзей, Халил стал перебирать теспих
и,  задержав пальцы на  последней крупной бусе,  сказал,  что другого исхода
нет:  он укроет казака у себя.  Хеким,  его зять, якобы будет лечить мнимого
купца и потом придумает,  как лучше Вавиле Бурсаку покинуть Стамбул,  улучив
подходящий час.
     Этим часом Саакадзе считал час парадного смотра войск,  готовых к уходу
на   войну.   По  Силиврийской  дороге  уже  тянулся  конный  корпус  одетых
по-походному сипахов.
     "Барсы" заторопились.  Им  с  трудом  удалось вручить Халилу  монеты на
устройство побега Вавилы.
     Да,  день смотра оказался подходящим. На рассвете, когда чуть ли не все
стамбульцы,  от  мала до  велика,  ринулись к  площади Атмейдан и  заполнили
прилегающие к  ней улицы,  чтобы увидеть движение пехоты,  конницы и  пушек,
большая группа паломников вышла из-под  арки городских ворот,  отправляясь в
Мекку на богомолье.  На них никто не обращал внимания в обычные дни, ибо все
стало привычно до  надоедливости,  а  сегодня...  просто смешно было бы даже
повернуть голову в их сторону.
     Лишь  когда  паломники задержались возле  большого  фонтана  "себилы" и
через сквозную решетку протянули глиняные чашки,  наполняя их  чистой водой,
остановилась позолоченная карета и  за стеклом дверцы показалось напудренное
лицо де  Сези,  с  любопытством наблюдавшего за богомольцами.  Среди них был
немой старик с потухшими глазами.
     И  кто  бы  опознал в  этом  немом старике горластого весельчака Вавилу
Бурсака!  Пыхтя и мыча, он круто повернулся к де Сези, выразительно указывая
то  на  язык,  то  на чашку.  В  глазах паломника дергался такой сатанинский
огонь,  что представитель короля невольно отшатнулся.  А  когда паломник под
одобрительный гул  богомольцев взялся  за  спицы  изящного колеса,  де  Сези
торопливо опустил в  чашу пол-ливра и  крикнул:  "Пар!" Кучер в ливрее цвета
бронзы щелкнул кнутом,  и белые лошади, взмахивая гривами, понеслись вскачь.
Разумеется,   графа  не   устрашил  смиренный  богомолец,   длиннобородый  и
седовласый,  словно  сошедший с  эмалевого блюда  Пьера  Куртейса "Сусанна и
старцы".  Просто-напросто де Сези спешил на площадь Атмейдан,  чтобы увидеть
Хозрев-пашу  и  просить  его  пожаловать  в  Пале-де-Франс,  дабы  по  душам
поговорить о богатствах Афендули.
     Радостно прижимая к груди монету, паломник, опираясь на посох, побрел в
паре  с  другим старцем.  Они  стремились как  можно  скорее переправиться в
Скутари.
     Яркая  зелень,   сжигаемая  обычновенно  в  летние  месяцы  огнедышащим
солнцем,  сейчас  манила  паломников,  и  они  все  дальше  уходили от  стен
Константинополя.  Голубою лентою тянулся впереди ручей,  зарываясь в высокие
камыши,  где  слышался  переклик  речных  птиц.  Остановился Вавило  Бурсак,
огляделся вокруг и  широко расправил плечи,  будто сбрасывая с  них навсегда
непосильный груз турецкой катарги. Солнечный свет искрящейся полосой лился с
востока,  указывая долгий,  но...  о  святая матерь божья!..  какой желанный
путь!
     Кто  же  был  другой  паломник?  Об  этом  хорошо знал  продавец четок,
проницательный Халил,  дружащий с целителем людей,  хекимом.  Много лет отец
одного из  друзей хекима мечтал попасть в  Мекку,  но  мечта не  могла стать
явью,  ибо  этот  друг  хекима был  тихим ученым и  не  имел средств,  чтобы
выполнить желание отца.  Вот к нему и обратился Халил. Машаллах! Да, он тоже
должен отправить в  Мекку своего родственника,  благочестивого ага  Мустафу.
Ай!  Эйвах,  как одного отпустить?  По желанию аллаха, он немой. Прикинуться
немым Вавиле Бурсаку посоветовал Ибрагим.
     В  этот  день  Халил  сам  купил Ибрагиму халву.  Потом щедро предложил
пиастры за  то,  чтобы отец друга хекима сопровождал в  радостном странствии
ага Мустафу. Старик возликовал так, словно уже приложился запекшимися губами
к черному камню Каабы.
     Все было подстроено согласно турецкой поговорке:  "Ворочай,  чтобы гусь
не подгорел".
     Наполнив фляги водой из голубого ручья, паломники вновь было свернули к
берегу,  фиолетовому от  глициний.  Но Вавило Бурсак вдруг приложил ладонь к
глазам и,  сделав знак своему провожатому подождать,  направился к греческой
часовне, расположенной вблизи моря.
     Часовня Федора Сикионского была маленькая, бедная, иконостас потускнел,
и  старинные образа почернели так,  что  даже  при  свете  неугасимых лампад
атаман "не мог хорошенько рассмотреть ликов,  на них написанных.  Перед этой
убогостью он  почувствовал себя могучим,  способным сразиться хоть с  бесом,
покуражившимся под этим сводом, жалким в своей попытке изобразить небо.
     В углу стояла каменная чаша с обломанным краем,  в нее и опустил Вавило
Бурсак пол-ливра,  которые подал  ему  как  милостыню посол короля Франции и
кардинала Ришелье.  "На  помин души того казака,  что с  высоты копья взирал
мертвыми очами  на  неистовый Стамбул",  -  едва  слышно  проговорил атаман,
глубоко задумавшись и уронив голову на грудь.
     Когда он вышел из часовни,  то уже больше не оглядывался, прельщали его
темно-синие  морские просторы,  где  можно  было  врагов  посмотреть и  себя
показать.  Хотелось  идти  семиверстными  шагами,  жадно  впитывать  в  себя
влажный,  чуть  солоноватый воздух бодрящего денька и  потерять счет чайкам,
чутким вестникам бури,  без которой не  жить казаку ни  на  этом,  ни на том
свете...
     Некоторое время  спустя,  когда  из  Мекки вернулся отец  друга хекима,
Халил  узнал,  что  его  родственник,  не  пройдя  и  четверти  пути,  ночью
таинственно скрылся.  А  еще  через  несколько месяцев армянин купец  принес
Халилу две меховые шубы на бобрах,  сказав, что в царствующем городе Москве,
где  он  закупал пушной товар,  к  нему на  вороном коне подъехал в  богатом
наряде атаман и сначала сделал ему, купцу, ценный подарок, потом заставил на
кресте поклясться,  что  передаст шубы  владельцу лавки четок,  благородному
Халилу,  и его сыну Ибрагиму.  Когда купец спросил,  от кого подарки, атаман
засмеялся,  подмигнул глазом и сказал:  "Передай: от паломника, что идет под
Азов молиться, да так, чтобы земля дрожала и от моря дым валил".


        "ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ"

     Полуспущены шторы.  Приглушены слова.  Они то слащавы,  то ядовиты,  то
неожиданно угрожающи!  Фарфоровые дамы  в  кринолинах поддерживают бронзовые
часы.  Время улетучивается, как духи из флакона. Наконец Хозрев-паша покинул
дворец французского посла.  Где-то  внизу скрипнула парадная дверь,  еще раз
напомнив о голосе верховного везира.
     Оставшись один,  де Сези тщательно перебирал беседу, словно бриллианты,
вынутые из  ларца для  чистки.  Бесспорно,  приятной реальностью становилось
присвоение ими,  послом и везиром,  богатств Афендули. Но... присвоить - это
еще не значит овладеть.  Действовать могут и впредь трое, но быть в выигрыше
- один.  Несуразно отдавать большую часть  прожорливому Хозреву и  не  менее
отвратному Жермену. Мораль, что за помощь следует вознаграждение, создана не
кем иным,  как чувствительными куртизанками.  За  золотой слиток наноси удар
шпагой!  Но если в  стиле эпохи стилет,  то рукоятка его должна представлять
голову оленя, как символ осторожности.
     Мысль об олене навела графа на мысль о золотом руне. Страна, лежащая по
ту  сторону Черного моря,  не  привлекла бы его внимание,  если бы оттуда не
появился   полководец  Саакадзе,   путающий   карты   и   мешающий  игре   в
Константинополе.
     "Итак, чтобы познать человека, надо понять душу его страны? Допустим!"
     На полуовальном столе с бронзовыми украшениями в порядке лежали гравюры
Буавена  с  фантастических рисунков  Леонара  Тири.  Двадцать  шесть  листов
составляли сюиту  "История Язона,  или  Поход  за  золотым руном".  Де  Сези
склонился над  ними,  дивясь замысловатому переплетению человеческих фигур с
неземными животными и  чудовищами,  увитыми гирляндами цветов и  плодов.  Но
мифические сюжеты его  не  удовлетворили,  он  не  прочь увидеть наяву горы,
замыкающие ущелья, и ущелья, таящие дороги в Иран и Индию. И раньше всего он
сторонник  не  воздушных замков  в  розоватых кружевах  облаков,  а  тяжелых
сплавов  драгоценного металла,  весомых,  как  результат хорошо  проведенной
интриги. Но сейчас, увы, все должно отодвинуться на второй план!
     "Почему?  Бог мой! Разве сумасбродная девчонка Арсана не жаждет оказать
нам...  нет -  мне!..  неоценимую услугу?  Великолепно! Будем потворствовать
женскому сердцу,  служащему подставкой факелу мести,  как сказал бы  Малерб!
Мадемуазель готова на  все?  Тем лучше!  Счастливый успех зависит от  умения
пользоваться жаждой мести,  а затем -  концы в воду! Итак, в моих руках дама
червей. Начну новую партию в "комету". Вот так!"
     Де  Сези  дернул шнурок с  шелковой кистью.  Появился Боно с  неизменно
бесстрастным лицом и,  получив приказ пригласить Клода Жермена,  сказал, что
иезуит ждет в приемной. Он всегда находился на посту и, конечно, был заранее
готов на все.
     И  вновь тишину кабинета нарушал лишь скрипучий и эластичный голос.  Но
вот де Сези перешел к прямой атаке:
     - Начинать кампанию,  -  веско сказал он,  -  следует со штурма главной
крепости.  Проникните к Афендули и незаметно изучите расположение открытых и
закрытых  комнат.   Ходят  слухи,   что  среди  антиков  спрятана  кладовая,
наполненная золотом.
     Клод Жермен позвякивал бронзовой ручкой стола.
     - Легко сказать, - вздохнул он, - изучите дворец фанариота!
     Даже к Саакадзе не удалось пробраться до сих пор.  Полководец принимает
всех сторонников ложной веры,  но не католиков.  Увы!  Даже иезуиты не могут
очутиться по  ту  сторону  ворот  его  дворца.  Пробовал  он,  Клод  Жермен,
сопровождаемый   двумя   монахами,    прибыть   к   Афендули,    якобы   для
душеспасительной беседы,  но  привратник,  чуть  приоткрыв  железный  глазок
двери,  выразил сожаление:  "Все уплыли на  каике.  Загородный дом  сейчас в
цветах.  На  Принцевых островах хорошо отдыхать.  Там много рыбы.  Можно под
лимонным соусом подавать.  Но  о  костях тоже забывать нельзя,  -  для жизни
опасно".
     Усмотрев в словах привратника нечто обидное,  Клод намеревался ткнуть в
его рожу шпагой,  но опомнился:  ему не любезность слуги нужна,  а  разгадка
тайны - на чем зиждется дружба грека Афендули и грузина Саакадзе.
     Поразмыслив,  Клод решил действовать иначе:  явиться как  представитель
католической церкви,  обращающийся за лептой в пользу арабов, отторгнутых от
мусульманства.  Но  не помогла этой миссии и  пышная свита из десяти римских
монахов, шагающих, как солдаты, но с потупленными взорами.
     Встретили его  возле портика лишь  князья Заза  и  Ило.  Помощь оказали
скудную:  "Не в греческую веру обращены". Все же они желают арабам счастья в
лоне латинской веры.  А  Эракле отбыл на  несколько дней в  свое поместье на
Принцевых островах, захватив всех женщин. "Кушать рыбу под лимонным соусом?"
- так и подмывало спросить Клода Жермена, но он предпочел убраться восвояси.
     Не повезло и  в третий раз.  "Все дома,  -  тихо проговорил привратник,
поднося палец ко  рту,  -  но спят.  Ночной пир был удачный.  Жгли зеленый и
красный огонь под звуки флейт.  После огней пира хорошо во мгле сна",  -  и,
отклонив монеты, отказался будить уставших.
     Безрадостная картина.  Внутрь Белого дворца проникнуть никаким способом
нельзя,  что  еще  больше  вызывает подозрение.  С  таким  выводом  де  Сези
согласился, но заявил, что тем более проникнуть необходимо.

     И...  де Сези проник.  В  одно из утр курьер из французского посольства
доставил Эракле письмо с  просьбой прибыть в  Пале-де-Франс и высказать свое
суждение об античной статуе "Пастушка", предназначенной в дар султану в день
его высокого рождения.
     Сначала Эракле хотел отклонить лестное приглашение,  но в нем заговорил
коллекционер,  а главное - он к месту вспом